Пошли в лес

Дети вдруг взяли и пошли в лес.

Обычно они целыми днями, вечерами и иногда (в каникулы или когда они просто не хотели или не могли идти в школу) утрами играли во дворе. Хотя это пространство перед девятиэтажным домом, где они играли, вряд ли можно назвать двором. Просто часть поверхности земли, которая без какой-либо резкой границы переходила в огромный пустырь. Можно сказать, что «двор» был частью пустыря, или что «двором» было все это огромное поле, на котором, правда, в отличие от нормального поля, почти ничего не росло, кроме какой-то маловразумительной травы, которая росла клоками, оставляя коричневые проплешины. За пустырем виднелись еще дома, пятиэтажные, там располагался весь населенный пункт, к которому относился девятиэтажный дом, возле которого играли дети и в котором они жили. Так получилось, что девятиэтажный дом построили на отшибе. На этом пустыре хотели поначалу тоже что-то построить, то ли стадион, то ли дворец спорта, то ли аэродром. Но в результате построили только этот девятиэтажный дом, который теперь стоял на отшибе. Люди, жившие в девятиэтажном доме, любили выйти на балкон или просто облокотиться на подоконник и смотреть в сторону тех неказистых пятиэтажных зданий, составлявших ядро населенного пункта. Там, среди пятиэтажных домов, было, в общем-то, так же замызганно и покинуто, но все же более уютно. По крайней мере, так казалось издалека людям, живущим в девятиэтажном доме.

Обычно дети играли в разные игры.

Втыкали в каменистую землю перочинные ножички. Часто ножички втыкались в камни, летели искры, и ножички отскакивали своими острыми (тупыми) лезвиями в детей, которые с воем отпрыгивали в сторону, но ножички все-таки иногда попадали в детей, нанося им повреждения.

Играли в подобия спортивных игр. Играть в футбол было мучительно. На бугристом «дворе» не было ни одного вертикального объекта, который можно было бы использовать в качестве штанги футбольных ворот. Ни столбов, ни приспособлений, сваренных из труб, предназначенных для сушки белья. Такие приспособления есть почти в каждом дворе, а в этом не было. Поэтому приходилось просто бросать на землю всякое тряпье, камни или что-нибудь в этом роде, чтобы обозначить пространство, в которое надо было забивать голы. Но это не решало проблем. Если мяч не катился по земле, а летел по воздуху, трудно было определить, был гол или нет. Защищающаяся команда утверждала, что мяч пролетел мимо или «попал в штангу», а нападающие орали, что гол был. Спорили, дрались. У них не было футбольной федерации или судейского комитета, поэтому результаты их «матчей» были совершенно бессмысленными.

Во время игры в футбол случались травмы: острые камни торчали из земли и угрожали здоровью. Сережа Повов из четвертого подъезда, играя в футбол, споткнулся о камень, упал коленкой на другой камень и сломал ногу, и больше не мог ходить, и не ходил больше никогда, не выходил во двор, не выходил играть в ножички или в футбол, вообще не появлялся, пропал. Больше его никто никогда не видел. А остальные продолжали играть в футбол и тоже иногда ломали себе что-нибудь, но потом выздоравливали и снова играли.

Зимой играли в псевдохоккей. Бегали в валенках, гоняли теннисный мячик клюшками по мерзлой бугристой каменистой земле. Это был не хоккей с шайбой, не хоккей на траве и даже не хоккей с мячом. Это был, может быть, хоккей на снегу, хоккей на бугристой каменистой земле, хоккей в валенках без шайбы и не на траве.

Иногда жильцы, призадумавшись и глядя куда-то вдаль, говорили, что хорошо бы посадить, например, деревца вон там вон и вот здесь. Или устроить песочницу что-ли какую-нибудь. Или может хоккейную коробку, а что, там и в футбол можно, а зимой заливать будем, вон у Палыча шланг есть, можно прям из окна на первом этаже протянуть и залить. А что, и пацанам хорошо, и мы по субботам играли бы.

Но не сажали, не устраивали, не заливали, не играли по субботам, и шланг бездействовал.

Так было всегда. А тут вдруг взяли и пошли в лес. Играли себе, как всегда, в ножички, а потом вдруг Саша Дадов высказался в том духе, что, мол, пойдем в лес, а? Пойдем? Да ладно, пойдем! И еще сказал, что давайте уйдем совсем, возвращаться не будем, а чево, пашли. В лесу там, это… Сережа Ваков, с одной стороны, вроде бы поддержал, но усомнился: а как же родители, искать ведь будут, волноваться, ругаться, как-то это нарушение дисциплины что ли получается, а меня папа обещал в субботу на станцию сводить, а так что же получится? А Саша Мазуркевич сказал, что им полезно поволноваться, пусть поволнуются, а то привыкли, вот мы и посмотрим. Если любят, то простят, а если нет, то нет. А Сережа Ваков, волнуясь, сказал, что это не любовь, а сплошной эгоизм, просто собственнический инстинкт какой-то, желание манипулировать более слабым, несмышленым, неопытным еще существом, так что пошли, пошли, Санька, Серега, все пошли, это классно будет, там в лесу, говорят, страшно ночью, а днем можно ножички в деревья повтыкать, это не то что у нас тут во дворе, а можно еще дойти до железной дороги, вот если на рельсу какую-нибудь штуку положить железную, ну винтик там или гайку или гвоздь, и поезд ее переедет, то он ее раздавит и она будет совсем плоская, а если патрон или капсюль с порохом, то взрыв будет, жалко щас у нас нет, а то можно было бы подряд несколько положить, я так под трамваи подкладывал и сразу много взрывов. А Саша Пудов вдруг заплакал и, волоча по земле какую-то облезлую игрушку, поплелся к дому, и заплакал еще сильнее, и лег даже на землю и все плакал, плакал, и очень долго так лежал, долго еще потом люди его видели вот так лежащим на бугристой каменистой земле и всхлипывающим. А остальные мальчики, их еще было несколько, тоже согласились с доводами предыдущих ораторов и сказали да, давайте, пошли, и кто-то сказал – а Сашка-то Пудов смотрите сломался, не готов он еще к большим делам, а еще хорохорился, в общем пошли. И они пошли в лес.

Лес – клинообразный участок земли, поросший деревьями. С одной стороны его теснит населенный пункт, с другой – железная дорога, и постепенно он сходит на нет в районе железнодорожной станции. А за железной дорогой лес продолжается, но там он уже не такой, как здесь, у девятиэтажного дома, не чахло-безобидный, а серьезный, страшный, непроходимый.

Станция – сонная днем, оживленная вечером, когда один за другим идут поезда. Поезда останавливаются минут на пять, к вагонам подбегают суетливые бабы с пирожками, водкой, пивом и чипсами, и кое-кто из пассажиров все это у них нехотя покупает, и иногда кто-то даже садится в поезд, с сопением втаскивая чемоданы, а бывает, что кто-то наоборот приезжает в этот населенный пункт, и стоит осоловело посреди платформы, и его обступают водители легковых автомобилей, такси не желаете, такси, такси, в город, недорого, такси, и он уступает их натиску, и вот уже чемодан грузят в багажник, слышится свисток, поезд трогается, начинает ехать, постепенно разгоняется, разгоняется и покидает населенный пункт, плавной дугой обогнув клинообразный лес и сероватый девятиэтажный дом. Около маленького вокзала стоит тумба с надписью кипяток, и несколько киосков, сюда иногда водит погулять Сережу Вакова его папа, и Сережа без особого интереса изучает расписание, а папа в это время покупает пиво и пьет его и выпивает, а потом снова покупает, а Сережа стоит на платформе и думает примерно так: через три минуты должен подойти московский, и московский действительно подходит, и бабы бросаются практически ему под колеса со своими корзинами, а папа Сережи уже опять попил, выпил, и купил еще, и уже сидит на скамеечке, и у него уже все немного плывет перед глазами, а в голове роятся веселые, преступные мысли, а Сережа все стоит и размышляет: кипяток, и московский поезд уходит, и папа Сережи тяжело встает, говорит пошли, и они с Сережей уходят, а московский поезд грохочет вдали, и чахлый клинообразный лес стоит, оглушенный тепловозными гудками, ослепленный ярким светом локомотивных фар.

А куда еще с ним ходить, мать, только на станцию, а куда еще, вон тогда в кино с ним пошли, так там такое показали, что он помнишь тогда неделю потом выл и заикался, ну его кино это, а тут, мать, нормально, поезда это самое, стоит себе смотрит, и пивка там можно взять, он стоит там, поезда там ездюют, а я сяду, пивка возьму, не, мать, пивка надо, надо, пивка – это надо.

В лесу они сначала в ножички играли, кидали ножички в деревья и немного друг в друга, ножички втыкались плохо, тупые потому что были, и они постепенно заблудились. Вроде бы все рядом, и сквозь деревья иногда виднелся девятиэтажный дом, и поезда проезжали, но куда бы они ни шли, никак не могли выйти к дому или к станции или хотя бы к железной дороге. А уже вечер, и потом ночь, и вот они, как и планировали, остались в лесу. Но паники не было, нет, паники не было. Все-таки их много было, и не так страшно. Сначала разговаривали, страшные истории рассказывали про то как мальчик пошел гулять на станцию и его задавило экскаватором, а в гроб положили только военную форму. А потом просто раз – и уснули все. Сидя, прислонившись спинами к стволам деревьев. Только Сережа Ваков все втыкал и втыкал свой ножичек в то, что попадалось под руку. Втыкал и втыкал.

Не, мать, ну чево, гуляют, придет, придет, чево реветь-то. Мы вот бывало тоже до ночи это… Сидят где-нибудь, дело молодое, ну чево дети, здоровые уже как это. Да не ори ты, мать, придет, я тебе говорю. Да куда идти, чево идти-то, сам придет, находился уж за день, буду я бегать еще, да ладно, ладно, схожу, схожу.

Люсь, а твой дома? А моего не видела? А твой? Да-а? А мой нет. Твоего? Нет. А у моего был. А у твоего? Не, мой нет. Да нет, нет, у моего и не было. А твой был? Не был? Мой-то был. Сегодня. Вчера не был, а сегодня был. А твой говорил? Мне ничего не говорил. Твой? Да что ты… А мой нет, вроде. Ну, с твоим, наверное. В школе? А что школа? Образование вообще, я считаю, должно быть платным. Бесплатное хорошим не бывает. Да, и здравоохранение. Во всех развитых странах давно действует страховая медицина. Человек часть своего заработка как бы направляет на свое же будущее лечение, то есть заранее платит, и пенсионная система накопительная должна быть, человек всю жизнь зарабатывает себе на достойную пенсию, ты пойми, именно такая система делает человека по-настоящему независимым от государства, делает его настоящим гражданином. А мой нет. Куда? Да ты что? Ой, ну ты скажешь тоже. А мой не предупредил. А твой? Да? Ну ладно тогда. Ну давай, договорились. Ну давай. Давай. Ну давай, да. Давай. Ну давай. Пока.

Ну чево, я походил, нету, ну я далеко-то не заходил, вроде не заметил ничего такого подозрительного. Да ладно, ну чево, чево, мать, чево ты. Ну я потом еще пройдусь. Нету. Нету, говорю тебе. Все.

Утром проснулись. Свежо, хорошо. Отдохнули, выспались. Сережа Ваков неподвижно лежал на земле с закрытыми глазами. Рядом валялся ножичек. Трясли его, прислушивались к дыханию – ничего. Умер, наверное. Тем более ножичек, да. Ну, Серега он вообще такой, не поймешь его. Помните, как тогда, в прошлом году на станции? Ну вот, а сейчас вообще. Допрыгался. Все ему ножички. Ладно.

Подошел Александр Иванович, человек в очках, с какой-то штуковиной в руках, то ли с миноискателем, то ли просто со старческой деревянной клюкой, и он этой штуковиной производил равномерные движения в траве над поверхностью земли, как будто сапер, ищущий мину. Александр Иванович был, кажется, родителем одного из мальчиков, а может и нет, может, он просто жил в девятиэтажном доме, или в тех пятиэтажках, в общем, трудно сказать, кем он был на самом деле.

– Александр Иванович, а Сережа, кажется, умер.
– Умер? Ну-ка, ну-ка… – подошел.

Сережа открыл глаза, внимательно посмотрел на Александра Ивановича и сказал:

– Ну, наконец-то. Совести у вас нет.
– Ну-с, видите? А вы говорите умер. Нет, не умер. Не умер.

2002