Александр Гриневский
ТОТ ГОРОД…
Я нёс в себе багровый, как гнойник
Горячечный и триумфальный город.
М. Волошин.
Из поезда… проездом… из окна…
Тот город мой, но мне нельзя – я мимо.
В том городе живёт она.
Поплыл назад перрон неторопливо.
Я подступал к нему как к женщине, издалека…
Борясь с соблазном силой взять, нахрапом.
Старался время дать ему привыкнуть.
Я начал с пригорода –
Там в болотистых и тёмных перелесках,
Среди канав с застывшею водой,
Стоял тот дом, как вмёрзший в льдины “Фрам”.
Я утром уходил в тот город из тепла.
Зима нависла,
И позёмка всё старалась зализать
Колдобины в асфальте.
Перрон – нашлёпка серого бетона - и фонарь…
Снег косо режет свет и темноту пронзает электричка.
Клубится чёрная толпа перед метро.
Я начал с мёртвых.
Живших здесь и выдуманных…
Выдуманных так давно, что умерли и эти…
По кладбищам, по узким переулкам,
Среди домов, дворов – пустых и голых,
Вдоль по каналам с мёртвою водой,
По площадям, где воздвигали эшафоты,
По берегам прудов, где ил – сожжённых пепел,
Злой ветер, дующий с реки, всё гнал меня,
Нашёптывал со злобой -
Смотри, смотри и помни их.
Я брёл по кладбищу, где каждый дом – надгробье.
Безумье одного, помноженное на безволье многих,
Воздвигло каменный алтарь несокрушимой воли.
Здесь тысячами замостили топь, чтоб он стоял.
Он выстоял. Он не ушёл под воду.
А кладбищ не бросают на Руси –
Оделся мрамором, расцвёл огнями.
Под грохот барабанов, разрывая жилы,
Тащили с Лахты камень.
На площадь.
На него - коня с безумцем.
Увековечили.
Спи с миром, спи спокойно.
Он строился. Он обрастал дворцами, покрывался позолотой.
Сверкали маковки церквей под блёклым солнцем.
И гати, что проложены в болотной жиже, вдруг превращались в улицы.
Я брёл внутри него. Вокруг лишь холод, камень, серость.
Деревья здесь не тянут ветви вверх.
Здесь на болотах только камень мог прижиться.
Здесь даже ночь не ночь – всё та же серость…
С пометкой “ ночи белые” для иностранцев.
В метро.
Спускался вниз. В болото погружался, видел лица.
Казалось я иду сквозь мертвецов, что строили его и здесь остались.
В загробный мир попал. Вот он какой – светло и чисто,
Но пригляделся – всюду камень… нет ничего живого.
Обратно, электричкой, в темноту,
В тот дом, где всё наполнено теплом и ожиданьем.
Свозь падающий мокрый снег,
Увидеть свет в окне и задохнуться…
Почувствовать – снежинки тают на лице -
Я жив!
Без сновидений спал.
Он отступал, он не тянул к себе.
Я радовался одному – не надо возвращаться,
И в тапочках на босу ногу выходил курить.
Снег падал мокрый, смешивался с сигаретным дымом.
Дом, двухэтажный бортом, спину прикрывал
И было мне спокойно.
Белёсость разлилась вокруг.
С крыш капало.
Промозгло. Ноги мёрзли.
За лесом, подо льдом
Застыла тёмная вода залива.
И было тихо. Тяжело ворона пролетела.
Донёсся электрички шум…
Я снова оказался там...
Я нависал над ним,
А клочья облаков, неслись по небу,
Себя о шпили разрывая,
И улицы затапливал туман.
Застыла мутная вода реки,
Кромсая каменный пирог.
Всё - зыбко, не было основы -
Камень был, основы не было.
Туман и снег – стеклянный шарик потрясли.
В белёсой мутности мелькали тени.
Всё спуталось:
- Неслышный топот ног офицерья и возглас: - Вот он!
Кушак! Тяни! Бей, бей по голове;
- Топор, подвязанный подмышкой;
- Очистки семечек, что лузгает матрос,
Хрустят под сапогами на паркете.
Проблёскивает, плещет сквозь туман какая-то невнятность.
И, кажется, что подлость заглянула нам в лицо.
Открыто ничего не происходит – всё исподтишка.
Здесь страсть таят за пазухой,
Здесь убивают ядом,
Здесь душат пошлым кушаком,
А клоунада декабристов?
Здесь даже революции бескровны.
Колышется всё в мареве болот, всё зыбко.
Веселья зверства нет здесь и в помине.
Опричники не скачут,
Головы собак не бьют о стремя:
Потехи – час, а к виселице – шаг;
Нет места лобного –
И радостно толпа не смотрит, как расчертят Пугача;
И не качается мертвец, у Софью под окном, который месяц;
Подвалов ВЧК, и друга лучшего детей;
Мингрела, иже с ним - здесь не было…
И хари их не скалятся в тумане.
Но то, что он таит – намного хуже.
Кунсткамера и пытошный музей в соборе;
Корабль на привязи, как символ разрушенья;
Фрагмент булыжной мостовой,
Где был разорван государь,
Как колпаком, накрыли храмом.
Нечаевщина мутною водой топила молодые души.
Убийце-женщине толпа рукоплескала стоя.
Была оправдана. Миропорядок рухнул.
И снова, электричкой. Пустота внутри.
Несмело утро распускалось серым цветом –
Цветок был блёклым.
Сужал круги и приближался к центру.
Пахнуло революцией, бесправием и кровью.
А начиналось всё довольно безобидно…
Строитель тот, что нам построил колыбель,
Из камня выточил и пропитал болотным духом -
Не ведал, что творит.
Конечно, первым революционером был поэт.
Сначала - слово…
Застрелен, как положено.
Судьба революционера такова: разрушил – отвечай!
На Чёрной речке и ответил.
Второй - революционер-блаженный…
Он Божий замысел решил переиначить –
Людские души вздумал править.
Пошёл на каторгу.
Страдал за всех и сгинул от болезней.
Затем, разлилась воля одиночек,
Сверхчеловеков с бомбами в руках –
Резвились, кровь пускали,
А по углам шептали про народ и волю.
Больным цветком здесь расцвела литература,
И чувственность подмяла под себя реальность.
Тогда и появился он.
Антихрист.
Но не конь Блед под ним, а броневик.
Какая ложь была!
Какой был выстрел!
Вот точно в яблочко!
И закипело варево людское.
Да…! Этот переплюнул первого – был тот ещё строитель!
На крови, на вранье построил государство,
Которое стояло сотню лет.
Он не прижился здесь, бежал.
В туманах местных было душно -
Так не хватало зверского веселья.
Куда ж тут убежишь?
Сам превратился в фетиш
И выпотрошенной куклой лёг на камни.
На подоконнике сидел поэт,
Качал ногой, смотрел в окно,
Сжимал в кармане рукоятку револьвера.
Дождавшись комиссара – выстрелил.
Убил.
Абсурдность действия дала такой толчок,
Что захлебнулись кровью.
И красная волна террора смела остатки прошлой жизни.
Потом был глад и мор.
Война - кобылой бешеной, галопом проскакала,
Дробя копытом камень и людские судьбы.
Застыло всё. И жизнь остановилась.
От холода застыли люди, птицы.
Лишь печь одна дышала жаром.
Сжигали трупы. Пепел в пруд.
Я был там. До воды дотронулся рукою.
Тот дом…
Там женщина жила.
Я возвращался…
Запахи прихожей, горячий душ и чернота окна
Дарили мне покой и веру в обретённый дом.
Усталость слизывала ночь.
Утра тревогой наполняли –
Всё снова становилось зыбким,
А неуверенность и страх потерь рвались наружу.
Дверь хлопала. Опять один.
Смотреть в окно, курить…
На станцию, скользя по чёрному асфальту,
На электричку…
Я с Волковского начал в этот день.
Сначала, лютеранское,
Где было тесно, как в квартире коммунальной.
Снег перестал, посыпал мелкий дождь -
Косой и частый.
Промок, но шёл…
Вдоль серого забора, вдоль путей трамвайных,
По грязной тропке, что ведёт к последнему приюту
Осколков века прошлого - “серебряного века”…
Здесь всё пристойно, выверено, широко…
Ворота, церковь и ларьки пустые…
Нашлёпки снега, с неба – дождь.
А за стеклом ларька – путеводитель,
На солнце выгоревший, гнёт листы -
Ждёт лета.
Бюст. Надсон. Двадцать пять. Красив, как чёрт!
Болел. Со смертью был на “ты” и что-то понял…
Вот только что?
Ухожена могила. Словно он вчера…
Вокруг всё запорошено листвой пожухлой.
Я с кладбища ушёл, почувствовав себя туристом…
Обратно, вдоль забора, вдоль путей,
А дождик – мочит, мочит, мочит.
Я шёл… Мне так хотелось к ней!
В тот дом, что возникает только ночью.
Как холодно!
Промокли ноги.
Хмурый день.
И этот ветер…
Дом серый у метро.
Названье рюмочной “У Гоши”.
Так захотелось дверь открыть, остановиться,
И выдохнуть кладбищенскую скуку.
Сто пятьдесят и с килькой бутерброд,
Две рыбки плавают на хлебе чёрном…
Блестит стеклом стакан гранёный…
Пахнуло детством и Совдепией, отцом…
Сто пятьдесят, наверно, много…
Ста б хватило.
Под потолком подвешен телевизор.
На лыжах женщины бегут без звука
И мелькают цифры…
А на стене - газета под стеклом.
Я пригляделся -
Жмут руки Молотов и Риббентроп.
Ещё газета – праздник Первомая.
И вымпел красный – “Победитель Соцтруда”.
Приёмник старый, ламповый в углу.
Макет Авроры на подставке.
Гагарин поднял руку и смеётся.
Там, группа ‘Beatles” с грустными глазами,
А на стене, за барной стойкой,
На полке бюсты выстроились в ряд –
Дзержинский, Пётр, Жданов, Пушкин,
Ленин, Сталин, Маяковский, Блок.
И кто-то был ещё… Не опознал.
А ниже – скопище бутылок
Дразнило россыпью наклеек ярких.
На стойке, перед барменом, поднос пузатых кружек,
И гордо вверх торчит пивной сосок.
Я килькой закусил.
Сюрр, вместе с водочным теплом,
По телу разливался.
Нашарил сигареты. Затянулся дымом.
Заметил дверь. Встал. Заглянул.
Там царствовал “Зенит”.
На стенах флаги, фотографии, плакаты.
Посередине – стол.
Сидели молодые парни.
Но тихо. Словно совещались…
Нечаев – всплыло в голове.
Обратно – через центр.
Достаточно окраин.
Был пьян и грустен.
На несколько минут, сквозь тучи выглянуло солнце.
По Невскому, навстречу – люди.
Реклама пёстрыми мазками бушевала.
Вот окна тёплые кондитерской “У Вольфа”…
Данзас и Пушкин проговаривают правила дуэли;
Мамаша кормит дочку пирожком, та запивает Пепси-колой;
В углу, за столиком, нависли бородами Достоевский – Петрашевский;
Чайковский просит принести стакан воды холерной;
И каждый третий говорит по телефону.
Я голову закинул к солнцу, я смеялся.
Не надо ничего понять пытаться,
А просто чувствовать всю красоту абсурда
И жить в нём, наслаждаясь,
Как женщиной, которую ты любишь ни за что…
Неважно, дом ли, женщина ли, город…
Совсем не важны имена – их поменяют в одночасье.
Живи внутри них - чувствуй, принимай!
Сложившихся – из запахов, из места, из историй.
Приехал и уснул. Как провалился.
Проснулся – поздний вечер. Нет её…
Звонил. Но телефон молчал.
Пришла под утро смс-ка:
“Ты уезжай. Я не вернусь”.
Я уходил.
А за спиною оставался -
В болотистых и тёмных перелесках,
Среди канав, с застывшею водой -
Тот дом, как вмёрзший в льдины “Фрам”.