Александр Гриневский
РАССКАЗЫ ЗАМЕДЛЕННОГО ДЕЙСТВИЯ
Онаон
- Вот ты завтра уйдёшь, и этот мир сразу станет другим, - лениво произнёс он, убирая прядь волос с её щеки. – Отдёрну я занавеску, а за окном вместо ласкового утреннего солнца - серое угрюмое небо и косые заряды метели.
Давай, давай – сама посмотри! - Неуклюже подтолкнул её бедром. - Вот они, снежинки, проносятся в темноте мимо стекла.
Облокотившись, лежала рядом, слушала, нависая лицом и счастливо улыбалась.
Плавно, чуть касаясь пальцами, провёл по груди, животу, ещё ниже – там, где кололись подбритые волосы.
Она шумно выдохнула, прижалась всем телом, стараясь слиться, вжаться.
- Ой, какая же ты балаболка, всё говоришь и говоришь… - произнесла шёпотом, на выдохе. – Не будет никакого снега, не выдумывай. Солнышко будет светить, ты меня ждать будешь. Я же вернусь вечером.
- Ага, - бездумно согласился он. Теперь рука скользила по спине, следуя за уходящим вниз позвоночником.
- А давай я какую-нибудь твою часть с собой заберу? Потом привезу, ты не бойся.
Она снова приподнялась на локте, и в приглушенном свете лампы над ним возникло её лицо – широкоскулое, улыбчивое, глаза распахнуты, еле заметные веснушки на носу.
- Давай. Забирай вот эту. Левую. - Небрежно поиграл кистью вытянутой вверх руки. – Нравится? Нафиг мне она не нужна. Я одной правой обойдусь!
- Нет, руку я не хочу. Мне с ней скучно будет. Зачем мне её с собой таскать? Она длинная, вон какая…
- Это с моей-то рукой скучно? Шутя, с силой вклинился ладонью чуть выше её сжатых колен.
- А давай, голову? Или хотя бы полголовы?
- Полголовы, как это?
- А вот так, - она провела пальцем ему по лбу, по носу, по губам и остановилась на подбородке.
- Нет… Так я не согласен. Кровищи будет – не оберёшься, потом мозг ты мне ещё нарушишь. Сопли там разные… Нет, - и уже включаясь в игру, - если уж голову, то всю, целиком.
- Здорово! Согласна. Я её в сумке носить буду. Доставать и целоваться с ней, когда захочется. А ты будешь смотреть на меня и улыбаться. Вот мы и не расстанемся. Забираю голову!
- А забирай!
Вывернувшись из-под его руки, откинула простыню, что прикрывала ноги, резко вскочила и босиком пошлёпала на кухню.
Он смотрел вслед на всклокоченные светлые волосы, прядями скользящими по спине, прогнутую линию позвоночника, тонкую талию, на уже совсем по-женски тяжёлые бедра и сильные ноги, на это знакомое и желанное тело.
Бездумно лежал, глядя в потолок.
Звук спускаемой в туалете воды.
Она что-то прокричала из кухни.
Не разобрать.
Вставать – лень, если надо – придёт сама.
Вот она в дверях. Свет в спину. Тёмная.
Кухонный нож и разделочная доска в руках – разглядел.
Улыбается игриво, загадочно.
Подошла, наклонилась, положила нож и доску сбоку, в ногах постели. Небольшая грудь красиво провисла.
Он тоже улыбался, глядя на неё.
Отвела от лица мешающую прядь.
– Слушай, а клеёнка у тебя есть? Зальём ведь здесь всё. Простыню потом стирать придётся.
- Ааа…, так вот чего ты кричала… На кухонном столе, под скатертью.
* * *
Неудобно. Туго затянутый ремень косо врезался в бёдра.
Какая же она тяжёлая и неудобная. Может, в сумку убрать? Жалко его. Он там в темноте будет. Душно… Ладно, пусть пока так.
На этом перегоне в метро было свободно. Конечно, не сесть – стояла, но давки не было. Вагон покачивало. Навязчиво лезла в глаза реклама, наляпанная тут и там. Держалась за поручень, рассматривала своё отражение в черноте окна.
Свободного покроя штаны болотного цвета не скрывали широких бёдер, белая рубашка в мелкий красный цветочек с закатанными до локтя рукавами – три верхние пуговицы расстёгнуты, подразумевая свободу и вызов. Длинные русые волосы - свободно по плечам, по спине. Скуластое лицо. Лёгкие конопушки на носу. Серо-голубые глаза широко распахнуты – в них что-то детское, и смотрит так, будто показывают ей что-то интересное. Едва заметная улыбка, косит губы.
На плече - серая холщовая сумка с перечислением городов мира. И голова, схваченная красным шнурком за волосы, у пояса, подвязана к брючному ремню.
Пялился на тётку в цветастом сарафане, что сидела прямо перед ним. Даже раз подмигнул. Та старательно делала вид, что не замечает, отводила взгляд. Было даже интересно. Вот только мешала эта сухость во рту, словно с похмелья. И говорить совсем не получалось – чувствовал, что губы шевелятся, а звука нет. Ну да ладно…
И ещё этот пацан в троллейбусе… Напугал. Полная ведь беззащитность. Хотя нет – если бы повезло, укусить, наверное, смог. И её не позовёшь. Стоит, в окно пялится, ничего не замечает. А этот хорёк маленький рядом пристроился – интересно ему, сначала, словно случайно, пальцем в щёку ткнул, осторожно так, опасливо, и оглядывается – не заметил ли кто. А мамашке всё пофиг! По телефону треплется! Она по телефону, а этот хорёк меня уже за нос ухватить пытается. Слава Богу, мужик, что напротив сидел, заметил – по руке его легонько ударил.
* * *
Чёрт, как же ему сказать? Ведь не видит и не слышит ничего, - замок в двери опять заело, ключ не проворачивался. - Ведь просила сто раз смазать! Наконец что-то металлическое поддалось, щёлкнуло.
Вошла. Сумку на табурет в прихожей, с ног – кроссовки и сразу решительно в комнату, но в дверях остановилась.
Он лежал на кровати, перебирал пальцами по сбитой простыне, словно пытался расправить складки. Голый, худой, вытянутый. Впалый живот, обод рёбер – наружу. Тёмным пятном - пах со свёрнутым набок отростком.
Страшной раной зияла шея. Среди бурого месива запёкшейся крови что-то желтело. Грудь запачкана неряшливыми мазками. Клеёнка в кровяной коросте. Черные капли по полу.
Чёрт, что же я так неаккуратно? Бельё от крови может и не отстирается… Пол надо вымыть.
- Эй? – негромко окликнула, хотя знала, что не услышит.
Тело всё так же неподвижно лежало на постели.
- О-хо-хонюшки…, - тихо произнесла она и вышла из комнаты.
На кухне было веселее. Из приоткрытого окна доносился невнятный шум проезжавших по улице машин, раздавались редкие выкрики играющих в футбол внизу, на спортивной площадке, время от времени что-то бухало в отдалении. Листва лезла в окно и тихонько покачивалась занавеска.
Как же я могла не почувствовать? Она же тяжёлая. Только когда из метро выходила, в этой давке… Ну, заметила бы сразу и что? В милицию бежать? Бред какой-то… И кому она нужна?
На столе привычно маячили невымытые с вечера чашки с обмякшими чайными пакетиками среди опивок на дне. Засыхали на блюдце очищенные дольки мандарина.
Как же ему сказать-то? – задумчиво рассматривала большой кухонный нож, лежащий возле мойки, сверкающий отмытым лезвием. – А-а-а… можно ведь вот так попробовать…
Но прежде чем уйти с кухни, долила в чайник воды и поставила на огонь.
Теперь он лежал, согнув одну ногу в колене. – Надо сказать, чтобы ногти на ногах постриг, - машинально отметила для себя, склоняясь над ним. Легонько подула ему на грудь, стараясь не смотреть на кровавое месиво шеи. Вздрогнул, зашевелился, руки заходили по воздуху, стараясь схватить. Она отодвинулась.
Отстранённо смотрела как он, опираясь руками о постель, старается приподняться и сесть. Не получалось. Что-то было не так с координацией.
Захватила его руки и прижала к постели. Шептала: Подожди, подожди… сейчас, я тебе все объясню.
Он словно услышал. Перестал дёргаться. Лежал спокойно, ждал.
Медленно, стараясь не торопиться, стала выводить, выписывать буквы пальцем на его голой груди. Тело напряглось, обозначились грудные мышцы, шашечки пресса на животе.
Она старательно выводила: Я потеряла голову, украли. Изв…
Дописать не успела, но успела увернуться от кулака, который он резко выбросил перед собой, слепо целясь в пустоту, в обволакивающую тишину, в неё, в эту глупую любовь.
Ой!
Мамочка!
Где я?
Страшно.
Сзади, там, где голова, больно.
Страшно!
Плакать.
Белая майка с попугаем на груди, розовые полинявшие от бесконечных стирок шорты и ноги – худые-худые, с выпирающими коленками. Глаза испугано раскрыты – налиты слезами, рот уже скривился и зуба переднего не хватает. Чёлка криво подстрижена. Смотрит исподлобья, руки расслабленно свисают, но пальцы в кулачки сжаты. А на левой ноге, под коленкой – ссадина – тёмная корочка крови засохшей.
Что там? Кто-то шевелится…
Бежать.
Из темноты на свет вышел человек – мужчина лет тридцати пяти, одетый в синие джинсы и приталенную чёрную куртку с очень широкими рукавами – будто надули. Лицо бледное, а волосы чёрные – блестят. В руках тетрадь большая – вроде амбарной книги.
Подходит не спеша, ручкой по тетради постукивает.
Нет, он не страшный, но какой-то не такой… не всамделишный.
Что это у него на щёках?
Остановился, провёл рукой по подбородку, смотрит внимательно.
- Не побрился… Не успел.
А голос вялый, некрасивый. Сам хмурый какой-то. Серый.
Отступила на шаг назад.
Тот словно не заметил.
- Ну? Плакать не будем? Я же совсем не страшный.
Мотнула головой – не буду.
А всё равно страшно.
- Ну и хорошо. Вот и умница. А то у меня от этих слёз… Если бы ты только знала, как мне эти слёзы надоели.
Да что ж так всё не устроено! - Повернулся, смотрит вокруг себя, будто что ищет.
- Подожди, я сейчас…
Ушёл в темноту, но тут же вернулся, несёт ящик деревянный.
Я такой видела, когда с мамой на рынок ходили, яблоки лежали, зелёные, кислые-прекислые, зачем только мама их купила?
Уселся. Тетрадь на колени положил, открыл, писать собирается.
- А где я? Мама?
- Ну… Это сложный вопрос. Давай считать, что это сон. Ты спишь, а тебе это снится. Да?
Кивнула, чуть подумав.
- А это что, замок?
- Почему замок?
- Темно… Стен не видно.
- Нет. Просто очень большая комната. А темно, потому что лампочка всего одна, остальные не включают, свет, видите ли, они экономят.
- А велосипед у вас здесь есть?
- Велосипед? Какой велосипед?
- Комната же большая, здесь на велике кататься, наверное, здорово. Я уже на двухколёсном могу!
Наконец улыбнулся.
- Всё здесь есть. Но об этом давай попозже поговорим. А сейчас мы с тобой анкету должны заполнить.
Так… Мальчик? Девочка? Девочка – это я сам вижу. Ты же девочка?
- Девочка. Дяденька, мне страшно здесь. А когда мама придёт?
- Мама? Ну, это вопрос не ко мне. Вот сейчас ППП проявится, он тебе всё и расскажет. А мы с тобой пока анкету заполним. Я тебе вопросы задавать буду, а ты - отвечать. Это же интересно – как игра.
Да куда же он запропастился?
- Тут я, тут, - раздался из темноты ворчливый голос. - Ты – Рукокрыл – ничего сам сделать не можешь. Навязали на мою голову. Даже с ребёнком поговорить не умеешь.
- А это вы должны гостей встречать, а не я. Моё дело – вот, анкету заполнить, ну и раздобыть, если чего потребуется.
Из темноты на свет как-то боком выдвинулся обычный валенок – серый, на резиновой подошве.
- Ой, что это? - прижала кулачки к груди и, мелко переступая, придвинулась к сидящему на ящике.
- Это ППП собственной персоной. Плоский. Прозрачный. Параллельный. Вы бы не пугали ребёнка, - обратился он к валенку.
- Это что, просто валенок?
- Ага. Валенок, – удовлетворённо хмыкнул. – Мёрзнет он всё время, потому валенок и носит.
- Но он же один? У него что, одна нога? А где он?
- У него вообще ног нет.
- Ну что ты болтаешь, - донеслось из темноты, - я такой же, как и ты. Просто существую при собственной ширине равной математической единице. Усвой ты это, бестолочь. Складываться я могу – потому и одного валенка мне хватает.
Воздух над валенком задрожал, заструился и, словно из этого самого валенка, вырос человечек, очень похожий на старого доброго гнома. Низенький и толстый, в смешных широких штанах по колено, зелёной курточке, не застёгивающейся на выпирающем животе. На одной ноге – валенок, на другой – толстый шерстяной носок с заштопанной пяткой. Лицо красное, толстый нос картошкой – красный, лысина блестит, волосики белые возле ушей всклокочены, и улыбается широко, и в глазах смешинки добрые.
- Здравствуй, девочка!
Засеменил навстречу, смешно подволакивая ногу в валенке.
- Зови меня деда Петя. А для тебя, - погрозил пальцем небритому, - Пётр Петрович и никак больше. Усвоил?
Забрал анкету, смотрит в неё внимательно.
- Так… Ну? Не боишься меня?
- Нет. Только я домой уже хочу.
- Подожди. Всему своё время. Тебе сколько лет?
- Шесть.
- А зовут тебя как?
- Оля.
- Оля, значит… Ну, Оля – это старое имя. А давай, мы тебе новое имя придумаем. Давай, ты будешь принцессой Кочерыжкой. Давай?
- Нет, не хочу, - кривит губы, вот-вот расплачется.
Не хочу, плохо, некрасиво, фу – кочерыжка!
- Меня мама принцессой Разуменией называла. Вот я кто.
- Ну… Разуменией тебя называли, когда с мамой была. А сейчас ты здесь. А здесь весело. И имена должны быть у всех весёлые. Вот принцесса Кочерыжка – весёлое имя. Весело с таким именем – вот, смотри!
Пётр Петрович легко подпрыгнул, выскочив из валенка, стукнул в воздухе одной ногой о другую и… растянулся на полу. Сел, потёр ушибленный бок и стал, кряхтя, натягивать на ногу валенок.
- Н-да… методы у вас… - покачал головой Рукокрыл.
- А ты… - начал было отвечать ему Пётр Петрович…
- Деда Петя, а почему я здесь?
- Вот, правильный вопрос, принцесса! Очень своевременный вопрос. Умерла ты, девочка.
- А как это?
- Очень просто – умерла и всё. Ела кочерыжку, подавилась и умерла. Ты помнишь, как кочерыжку ела?
- Нет.
- Ну, не помнишь – и не надо. Не в этом дело. Если подумать, то совсем и не важно.
- Пётр Петрович, может, делом займёмся?
- Что ты нетерпеливый какой! Сейчас. Надо же чем-то ребёнка отвлечь.
- Вот, смотри, принцесса, - он присел на корточки и стал что-то делать руками, будто лепил из воздуха, - вот… вот… - приговаривал.
Из-под его рук, появился щенок – лохматый, круглый, белый с серыми пятнами. Сидел, смешно раскинув задние лапы. Вдруг резво вскочил и посеменил куда-то в темноту, а задние лапы заплетаются.
Пётр Петрович извернулся, сграбастал, поймал щенка. Поводил руками возле шеи – появился ошейник красный и поводок.
- Нравится, принцесса? Держи, поиграй пока с ним.
- А как его зовут?
- Да никак, пока…
- Можно я его Боней назову? У меня дома мишка – Боня.
- Назови, принцесса, назови.
- Я напишу в примечании – реквизит № 16, - не то поинтересовался, не то уточнил Рукокрыл.
- Пиши, чернильная душа. Давай, что у тебя там по делу написано?
- Ела кочерыжку. Подавилась. Стала задыхаться. Потеряла сознание. Упала. Ударилась затылком. Умерла. Кочерыжку дала мать. Шинковала капусту для борща. Всё.
- Всё?
- А что ещё требуется? Яснее ясного. Опосредовано виновата мать – следить за ребёнком надо. Нечего здесь воду в ступе толочь. Закрываем дело и по домам.
- Быстрый ты больно.
- Ну… как хотите. Вызывать что ли будем?
- Будем, будем. Вызывай.
Рукокрыл щёлкнул пальцами и подул на них.
Казалось, ничего не произошло, а на границе света уже возникла человеческая фигура.
Большой, грузный, в чёрном наглухо застёгнутом пальто, трость с серебряным набалдашником в правой руке. Лицо тяжёлое, застывшее, щеки отвисают, редкие волосы зачёсаны, прикрывая лысину, а в глазу стёклышко монокля поблёскивает.
Стоит. Молчит. Смотрит.
Подхватила щенка, прижала к груди и к деду Пете поближе, а поводок в ногах путается.
- Кто это?
- У-у-у, принцесса, это – мастер. Большой мастер!
- А он злой? Его как зовут?
- Нет, он не злой. Он совсем наоборот – злодеев ловит. А зовут его мистер Вбок.
- Он что, и пиратов может схватить?
- Не только пиратов, он кого хочешь поймает. Когда он с нами, нам никакие пираты не страшны. Ты поиграй пока с пёсиком, а мы тут взрослыми делами займёмся.
Мистер Вбок спокойно стоял, чуть покачиваясь с пятки на носок.
Внезапно сделал два мелких шажка вперёд - скользяще, словно танцуя - низко присел и резко отпрыгнул в бок.
Остановился. Постоял.
Большой, осанистый, с тростью в руке.
И всё повторилось снова. Несколько мелких шажков вперёд, присед и скачок в бок.
Опять замерла, широко раскрыв рот от удивления. Прижимает щенка к груди, так и не успела опустить на пол.
- Деда Петя, а почему он так?
- Так на то он и мистер Вбок, принцесса. Ты не смотри, что он так смешно передвигается, это от того, что он мыслит по-особому, не как мы с тобой. Мы-то с тобой мыслим, как бежим или как ходим – прямо, а у него, видишь, всё не так. Нетривиальное мышление у него. Получается, что видит он то, чего мы с тобой не видим. Вот поэтому никаким пиратам от него не скрыться. Всех поймает.
Между тем, мистер Вбок, смешно подпрыгивая из стороны в сторону, приблизился к центру светового пятна.
Остановился, достал клетчатый платок и отёр мелкие капельки пота, выступившие на лбу.
- Что тут у вас?
- Девочка, шести лет, подавилась кочерыжкой, умерла, мать…, - зачастил Рукокрыл.
- Сам. Бумаги давай.
Рукокрыл протянул амбарную книгу.
Мистер Вбок читал медленно, вдумчиво, изредка шевеля губами. Постоял, задумавшись, потом спросил, вопросительно глядя на Петра Петровича: Капуста на своём огороде росла или покупная? Ты глянь там…
- Сейчас. Это мы мигом, - Пётр Петрович запрокинул голову, закатил глаза и замер.
- Покупная. На рынке.
- Это хуже. Придётся Рукокрыла посылать. Мне нужна хотя бы горстка земли, на которой росла эта капуста.
- Опять?! Как что, так Рукокрыл. Не полечу! Линька у меня. Пера совсем нет, на одних костях, считай, летаю. Во, гляди!
Вскочил с ящика, рванул молнию на куртке, вырвал руку из рукава – перо полетело снежным облаком, закружилось в воздухе.
С шорохом расправил крыло.
- Вот, сами смотрите! – показывает - топорщатся перья на костлявой руке.
- Хватит тут истерик – полечу - не полечу…, - в голосе Петра Петровича вдруг зазвенели стальные нотки, - давай, двигай.
Рукокрыл уже не спорил. Молча скинул куртку себе под ноги, раскинул руки-крылья в стороны и вверх, встал на цыпочки, весь вытянулся и начал медленно таять.
- И смотри, по-быстрому. Одна нога здесь, другая там. Тьфу, вернее не нога, а крыло, - напутствовал его Пётр Петрович.
Странные они…
Спать хочется. Всё куда-то уплывает. Мама обещала в дельфинарий сводить. Рыбы там большие… разные… плавают, плавниками шевелят…
Она свернулась калачиком на полу, положив руку под голову и прижимая щенка к животу. Тот лежал смирно.
- Устала, – глядя на неё проронил Пётр Петрович. – А этого убирать от нас надо. Неуживчивый он какой-то. И с детьми никакого контакта. Рапорт буду подавать.
- Не спешил бы ты, - отозвался мистер Вбок, - рапорт подать всегда успеешь. Дёрганый он – я согласен, конфликтный… Но работу свою хорошо делает. Попробуй с ним помягче.
Воздух задрожал и стал проявляться Рукокрыл.
- Ну, вот, делов-то на две минуты, а разговоров…, - пробурчал Пётр Петрович.
Рукокрыл как-то весь передёрнулся, будто что с плеч сбросил, и молча направился к мистеру Вбоку, протягивая что-то в зажатом кулаке.
- Ты бы хоть в пакет какой положил, - брезгливо заметил мистер Вбок, когда Рукокрыл пересыпал землю ему в ладонь.
- Велели бы - положил, - огрызнулся в ответ. Обиженно отошёл и принялся надевать куртку.
- Так… посмотрим, что у нас здесь, - мистер Вбок внимательно рассматривал горстку земли у себя на ладони, затем долго разминал её в пальцах, принюхивался. Наконец отбросил в сторону, достал платок и тщательно вытер руки.
- Ну, вот, что-то начало вырисовываться.
- Давай, рассказывай, не томи, - поторопил его Пётр Петрович.
- Рассказываю: капуста – росла на грядке – за год до этого – гроза – молния в дерево, что стояло рядом – дерево сгорело – золу на грядку в качестве удобрения. Без этой золы капуста бы и не уродилась, а так… во!, какие кочаны повыперли. Дальше вы всё знаете. Рынок – мамаша – борщ – кочерыжка – и вот она здесь.
- И что же получается? – Пётр Петрович поскрёб лысину.
- А получается, что возвращать надо. Можно, конечно, всё свалить на человеческий фактор – мать, я имею в виду. Но думаю, это будет не совсем правильно. В молнии всё дело – несовершенство созданной конструкции мира. А ребёнок, видишь, пострадал. И раз напортачили – надо исправлять. Я так считаю.
- Ну, возвращать, так возвращать. Это дело хорошее. Вот только отписываться придётся…, - горестно вздохнул Пётр Петрович. – Рукокрыл, а ты что скажешь?
- А я что? Мой номер одиннадцатый – подай-принеси. Решили возвращать, давайте возвращать. Вон, ребёнок совсем замучался. Спит на полу.
- Я не сплю. Лежу просто. Здесь у вас темно, как вечером. Глазки сами закрываются. А вы всё болтаете и болтаете…
- Вот и хорошо, что не спишь, принцесса, – Пётр Петрович присел на корточки, щенка гладит, - давай-ка девочка домой собираться, к маме.
Встала, глаза трёт, зевает.
- А можно, Боня со мной?
- Нет, Боня здесь останется. Он здесь уже привык. Здесь его дом. Вот сама посуди, тебе, когда сюда попала, грустно было? А если какая-нибудь другая девочка сюда попадёт, ей ведь тоже грустно будет? Вот она с Боней и поиграет. Так что пускай Боня здесь остаётся.
- Ну, ладно, - опустила щенка на пол, отдала поводок, - а когда домой?
- Да прямо сейчас и отправимся.
Вот только послушай меня внимательно и запомни: когда вернёшься домой, у тебя в руке будет кочерыжка – вкусная такая, сочная, и ты, когда её грызть станешь, подавишься. Знаешь, как бывает, когда подавишься?
- Да. Кашляю, сразу.
- Правильно. Дышать становится тяжело и кашлять начинаешь. Так вот, когда подавишься, сразу падай на землю или на пол, прямо на попу. Подумаешь, ударишься попкой чуть-чуть. Да и не больно совсем будет. Зато сразу давиться перестанешь. Запомнила?
Кивнула.
- Ты только кочерыжку не выбрасывай, не надо. Ты погрызи её. Хорошо?
Ещё раз кивнула.
- Ну, вот и всё.
Говори всем: до свидания.
- До свидания, - еле слышно, ни на кого не смотрит, в пол смотрит.
Пётр Петрович громко вздохнул, неожиданно и резко хлопнул у неё над головой в ладоши, и девочка пропала.
- Отработали, господа – всем спасибо, все свободны. Доброе дело сделали.
Замерла на крыльце. Щурится на солнце. Тепло. В руке кочерыжка зажата – сочная, вкусная – грызть бы и грызть, а почему-то расхотелось.
Обернулась на открытую дверь – мамы не видно, она там капусту ножом режет – и швырнула кочерыжку в цветочную грядку. Присела на корточки, заглянула в переплетение стеблей – не видно ли, а то мама расстроится, заругает.
Не видно.
Вытерла о шорты руку, мокрую от капустного сока, и вприпрыжку унеслась за угол дома, не задумываясь, зачем ей туда надо.
20.11.2014
ПЕРЕСМЕНКА
Он никому не рассказывал об этом…
Со временем границы стерлись и, сейчас, он уже не мог с уверенностью сказать, произошло это наяву, или был намертво запомнившийся сон - липкий, навязчивый, бередящий душу, - заставляющий пристально вглядываться в окружающий его мир. Пытался найти подтверждение привиденному в реальности. Вот так и жил, балансируя на острой грани понимания и непонимания, на границе веры и безверия…
Случилось всё летним жарким утром.
Москва, захлёбывалась жаркой духотой. При полном отсутствии ветра, дымное марево от горящих торфяников кутало город серой призрачной кисеёй.
Привыкшие ко всему москвичи радовались каждой мелочи, позволявшей на короткое время забыть о жаре: возможности передвигаться по теневой стороне улицы; бутылке холодного пива с потёками капелек влаги на тёмном стекле; лёгкому, овевающему мнимой прохладой, сквозняку из приоткрытого окна; да даже момент выхода из душного, липко-потного подземелья, из метро на улицу, на слепящий солнечный свет, приносил краткое облегчение.
Московский люд жил надеждой, ждал выходных, В эти долгожданные дни прокалённый солнцем каменный муравейник пустел, люди, всеми правдами и неправдами, стремились вырваться из города на природу, вздохнуть свежего воздуха, искупаться в реке, спокойно отсидеться в тени деревьев. Но неотвратимо, девятым валом, наплывал понедельник, опустевший город мстительно вдыхал полной грудью, всасывая в себя упивавшихся мнимой, недолговечной свободой людишек, и каменные соты вновь наполнялись.
Город, жара, летнее безвременье…
Воскресным утром, он, по Садовому кольцу, подходил к дому – плоская белая семнадцатиэтажная башня на “курьих ножках”. Таких домов в Москве всего два – на “Смоленке” и на Проспекте Мира.
Шагал по раскаленному тротуару, вдоль проносящегося мимо потока машин, мимо чахлых деревьев, не дающих тени, воткнутых в квадратные дыры прорубленного асфальта, стремясь скорей добраться до дома, до квартиры на двенадцатом этаже, принять душ, распахнуть настежь окна, по счастливой случайности выходящие по обе стороны дома, и пустить в раскаленные солнцем комнаты легкий сквознячок, который станет вяло шевелить белые тюлевые занавески, предлагая поверить в наличие привнесенной свежести.
Мама, жена и дочка на даче. Он один в пустой квартире.
Можно, развалившись в кресле у окна, не спеша пить холодное пиво, бездумно смотреть на белёсое небо, заваливающееся к горизонту; на Москву – серой медузой расплывшуюся внизу; на горящие желтым купола недавно отстроенного храма “Христа Спасителя”, погружаясь в сонное пивное оцепенение, а потом, рухнуть на кровать, в горячие простыни и забыться в душном дневном сне.
Пять ступенек наверх; узкий палисадник перед домом, обнесенный свежевыкрашенной низкой оградкой; железная дверь… Пискнул кодовый замок, и вот он уже стоит в затхлом сумраке подъезда перед закрытыми дверями лифта.
Знакомо хлопнула за спиной дверь квартиры.
По привычке дернул шнурок, включая свет в прихожей.
Сбросил с плеча сумку.
Наступая на задники, скинул с ног кроссовки и шагнул в комнату.
Ошеломлённо замер, прервав движение, неуклюже застыл немым вопросом.
За столом, в полной тишине, сидели голые, донельзя уставшие люди – пятеро мужчин, - а в распахнутом настежь окне, белым флагом вилась занавеска.
Трое, бок о бок, впритык, на диване; двое, напротив, на стульях. Один, головой, плечами обессилено лежит на столе; лица не видно – повёрнуто - только затылок с жесткими медно-рыжими волосами. Всем, от тридцати до сорока. Высокие, крепкие, с мускулистыми сметано-белыми телами.
Но не это сразу бросилось в глаза… Усталость… Смертельная усталость на лицах, в расслабленных телах, в обессилено опущенных руках. Они напоминали футболистов, только что проигравших решающий матч, выложившихся без остатка и… проигравших.
Только это была не спортивная раздевалка, это была его квартира…
И никто из них не повернул головы, не посмотрел на него.
Их отражение в мутно-сером выключенном экране телевизора, стоящего в углу, только подчеркивало нереальность и абсурдность происходящего.
“Кто это? Почему, здесь? Как попали, ведь дверь заперта…”
И, в тоже время, эти люди не вызывали тревоги, страха…, скорее жалость…
“Что теперь делать?”
Своей неподвижностью они напоминали манекены, рассаженные за столом в усталых позах.
Тень, рвущейся в окно занавески, металась по комнате, серой мозаикой ложилась на светлые обои, скользила по застывшим лицам людей, привнося что-то живое, движущееся, в ватное безмолвие, разлившееся в воздухе.
Он вздрогнул и обернулся.
От кухни, по коридору, шел еще один, тоже голый, покачиваясь, придерживаясь рукой за стену.
Невольно отшатнулся, пропуская.
Смотрел, ничего не понимающими, широко распахнутыми глазами. Пытался что-то сказать, спросить, - не получалось…
Идущий по коридору остановился. Во взгляде – ни удивления, ни узнавания. Слепые бело-синие глаза глядят отрешенно, устало…
Заговорил… Скрипуче, блёкло…
- Ангелы… По Москве… - казалось, с трудом выдавливает слова.
Замолчал.
- Не вовремя ты… Пересменка у нас… Запаздывают… - стоял, держась рукой за стену, глядя куда-то вдаль, сквозь него.
- Ангелы!? А крылья? – пролепетал, не слыша собственного голоса.
- Крылья необязательны. Ты иди, погуляй минут десять.
Сколько он просидел на лавочке, под домом? Десять минут? Час? Он не помнил.
Бездумно и отрешенно глядел на поток машин, несущийся по Садовому кольцу, на спешащих людей…, замечая лишь, как капли пота срываются из подмышек и текут по бокам. Только это и соединяло его сейчас с разваливающейся на глазах реальностью. Сквозь усталое безразличие, охватившее все его существо, порой прорывались, казалось бы, здравые мысли: “ этого не может быть!; милиция…; позвать соседа и зайти в квартиру вместе с ним?”, но сразу таяли, растворившись в фантастической достоверности происходящего.
Заставил себя встать. Не обращая внимания на соседку, что поздоровалась с ним, на негнущихся ногах вошел в подъезд.
Привычно, механически, провернул ключ в замке и распахнул настежь дверь квартиры.
Гулкая, неживая тишина.
Шаг, другой – перед ним пустая комната, открытое окно, рвущаяся наружу занавеска и бьют в глаза ярким золотом купола, там…, под блёклым небом, под палящим солнцем, вдалеке…
26.06.2007