Геннадий Вадимович Шептунов

***

... Не больно это — нудно.
И завалилось судно
В предсмертный крен
Ни страха, ни обиды,
Ни Сциллы, ни Харибды
Лишь зов сирен

1994

***

За туманом, за окошком,
мокрый снег. Луна, как кошка,
в тучи с неба, с глаз долой —
словно слизана метлой

За туманом, за окошком
ночь на плечи тянет шаль —
серую, с дешевой брошкой
Плачет ветер. Ветра жаль.

И осенняя усталость,
не спеша, заходит в дом.
Где-то что-то оборвалось —
за туманом, за окном.

1990

***

Город вычищен. А выше —
Месяц над шершавой крышей
Наискось повис.
Штору шорохи колышат.
Ты не спишь — боишься мышек
И усатых крыс.

Кто-то плачет и хохочет.
Кучку шустрых туч морочит
Черт на каланче.
Ночь свежа — и нежность ночи
Укачать тебя не хочет
На моем плече.

Я не умер — просто вышел
Погонять противных мышек
Слышишь? Я же тут...
Голый стол. Диванчик лысый
Я сейчас вернусь.А крысы
Больше не придут.

1994

ОКТЯБРЬ

Снег летел, летели листья.
По-февральски злился ветер —
в октябре. В оконном свисте
кто-то что-то не заметил,

прозевали, проглядели,
потеряли осень где-то.
Оглянуться не хотели —
и зима схлестнулась с летом.

Лето умерло, отпело,
уронило покрывало.
На земле слепяще—белой —
лист зеленый, желтый, алый

1992

ВЕЧЕРНЕЕ

Полнолунье миновало.
Стихли крики, смолк набат.
Солнце за гору упало.
Догорел в траве закат.

Пыль с листвы дождями смыло,
и бесчувственно—чисты
безымянные могилы,
деревянные кресты.

В ночь уносится тревога.
Остаются грусть и гнусь.
Помолчи еще немного,
Русь моя, немая Русь!

Вновь опошлится рассказом
день, сгорающий в траве.

... Сухо щелкнул выстрел.
Сразу стало пусто в голове.

1989-96

ЛОВАТЬ

Там, где в травах перепрелых
целовались всласть,
пуля по полю пропела,
кровью упилась;

В серой сырости рассвета —
тонких звуков вязь.
Капли черные — букетом,
выброшенным в грязь.

И опять — за летом осень,
за зимой — весна, зори, звоны желтых сосен
да дождей стена,

да закат—багровый, спелый,
в полнебес пожар.
В душных травах перепрелых
нежный, легкий пар.

1993-96

***

Я не умер, не загнулся,
не сломался. Просто вдруг
успокоился. Замкнулся
новый круг. Но снова — круг —

утешений, слов избитых.
То ли колкость, то ли лесть.
... Коль по мне рубашка сшита —
так вдвоем в нее не влезть.

Дни промчатся — все вернется:
слово, смех, касанье рук.
Поколеблется, замкнется
новый круг. Но снова — круг.

***

Слов не вымолвить, и руку
не принять и не подать.
Одиночество — наука
не продаться, не предать,

оглянувшись на дорогу,
не жалеть ушедших лет.
Поклоняться только Богу.
Даже если Бога — нет.

Первозданная свобода
от империй и времен —
быть без племени и роду,
без кумиров и знамен,

быть одним, которым меньше,
и за шаг до входа в рай
от родных, друзей и женщин
не услышать: «Выбирай.»

Безысходное бесстрашье —
шлюх, монахов, чернь и знать
не делить на «тех» и «наших»,
Видеть ночь за днем и знать,

что и слава, и забвенье
тоже, в сущности, равны,
что и страсти, и томленья,
и метания, и сны

Убаюкает, остудит,
смоет темная вода.

ПОБЕДИТЕЛЕЙ НЕ СУДЯТ.
(Убивают без суда).

ОДНА ЖИЗНЬ

Шесть часов. Ноябрь. Смеркается.
Съели взрослые обед.
Разговор по кругу мается,
а тебе всего пять лет,

за окном тоска предзимняя,
город на сто верст окрест,
фонари — и небо синее.
Мытой рамы белый крест.

... Это после — возмужание,
круговерть недель и лет,
полуночные свидания
и ночной молочный свет

на дорогах в этом городе —
не хранилище тепла,
в джунглях, спящих в вечном холоде,
где — удар из-за угла,

Где — минутные поветрия,
где — веселье во скорбях
и — насмешка геометрии —
поворот вокруг себя —

бросит все твои усилия
на мгновение в прорыв.
Рук распахнутых двукрылием
Землю грешную укрыв,

Пролетишь, немой, отбеленный,
Чистый дух господних колб —
Ангел срубленный, простреленный,
Ангел, врезавшийся в столб...

И — последнее причастие —
между туч протянут шест —
символ чести и бесстрастия —
в синем небе белый крест,

И прорвутся горным грохотом
горних духов голоса.
И беспечным детским хохотом
рассмеются небеса.

1993

ЯРОСЛАВНА

Степь свистит—то зов старинный
серых трав, дорог, рогов,
древней крови, красной глины
да языческих богов.

Что ж тут плакать, Ярославна,
войску Князеву вдогон —
день затменья, бой неравный,
похоронный звон и стон —

все — ничто в сравненьи с силой,
что полки за край гнала.
Пожалела, полюбила,
прожила — не сберегла —

струнный трепет в каждой жиле...
И доселе не испит
плач бессильный на Путивле,
знойный посвист по степи.

1994

1991

В окно немытое мое
ползет туман молочной кашей,
часы отсчитывают наше —
ни жизнь, ни смерть — небытие.

И ни свиданий, ни разлук;
все очень мирно и спокойно,
размеренно, благопристойно —
все просто валится из рук.

Со странным, вязким увлеченьем
решаешь, как уйти. Но нет —
веревка, бритва, пистолет
ведут к покою — не к спасенью.

Еще чуть-чуть — и взвою зверем.
Смешно! Полжизни впереди!
А хочешь уходить — иди!
Но тихо. И не хлопай дверью.

Куда ж идти? Где снег идет?
На редкость пошленькая драма —
дорога к храму поведет,
пустое сердце — прочь от храма...
Следы пороша заметет.

Друзья мои! Наверно, вы
мудрей меня. Под прочной крышей
оно спокойнее Увы —
кто прыгнет выше головы,
как правило, не станет выше.

Природа, как всегда, права.
Дописана еще глава —
белеют кости динозавров,
и прорастает их трава
под пенье флейт и гром литавров.

ЮГО-ЗАПАД

Два потока — кто в метро, кто из метро.
От товаров и от цен в глазах пестро.
Не укрыться от беды да от воды —
Юго-Запада торговые ряды.

— Эй, постой, купи со скрипом сапоги!
— Золотой — смелей меняй на медяки!
— Крест отдай — возьми бутылочку вина —
И до дна — до дна —до донышка — до дна!

Не дури, приятель. Лучше закури.
Под луною загорелись фонари,
уронило небо звездочку с лица,
закружило — ни начала, ни конца...

— Покупай, Москва, штаны да пиджаки!
Разменяешь золотой на медяки,
загадаешь на стаканчик у чечен —
и останешься, останешься ни с чем!

Две снежинки — две звезды над головой.
Что шатаешься — давно пора домой,
похмелись, ложись, калачиком свернись —
и, глядишь, не упадешь ни вверх, ни вниз.

... Два потока. Кто в метро, кто из метро.
Глазки щурят близоруко и хитро.
Годы, броды, переходы да труды —
к Юго-Западу, в торговые ряды.

РАЗГОВОРЫ

Ах, разговоры про погоду!
В собрании среди гостей
гиганты, карлики, уроды
и вундеркинды всех мастей.

Ах, разговоры про погоду!
Плечистых кавалеров тьма,
играя мускулом ума,
хозяйке не дает проходу.

Так день за днем и год от году.
С утра до ночи — по углам,
диванам, креслам и столам —
все разговоры про погоду.

1990

Ю. Фомину

Перемолото, расколото —
то ли жалость, то ли жуть —
в голубом, пустом, прополотом
заблудился Млечный путь,

И невестится, и бесится
сквозь туманный манный свет
в желтой миске полумесяца
перепляс обид и бед.

И бреди, как в ливень пашнею,
оступиться не моги —
было ж сказано: «Домашние —
ваши злейшие враги».

... Перепуганно — беспутные —
«Бог не выдаст, евин не съест» —
помнишь — в утро бледно-мутное
перепутали подъезд,

дом, этаж и что-то важное,
пробкой всплывшее вдали.
... Корабли теперь — бумажные.
Журавли теперь — бумажные.
Что смогли — теперь — бумажное —
там, на полочке, в пыли.

И в ладонях — вместо Библии —
бледный бублик бытия.

Так спляши, пока не выбрили
место для изъятья «Я»!

Сам же знаешь — будет здание,
где уплатятся должки,
где рванется в «без названия» содержимое башки —

Неуемное, нетленное,
Неуспевшее понять.
Где и к нам придет
Мгновенное, неспособное отнять.

1996

КОЛЫБЕЛЬНАЯ

Всяк свою игру играет.
Кто живет, кто умирает;
плачет дева под венцом,

Черный кот в мешок ныряет,
лицемеры примеряют
лица на свое лицо.

Всяк своей мечтою занят:
пес — про кость, солдат — про баню.
Ждет могильщик — мертвеца,
сказка — доброго конца.

Всякому—своя судьба.
Жрать — жрецу и пить — поэту,
к осени склоняться лету
и во тьме шуметь — дубам.

Спи, малыш. На белом свете
бродят дяди, тети, дети.
Д ве руки да две ноги.
Вот такие пироги.

***

Беспечной шалостью небес —
да отметается пустое!
Весенний и осенний лес
прекрасен тонкой наготою,

почти готической, почти
готовой получить названье,
уподобляющейся зданью
под вечер, так часам к шести,

чтоб, как детей, нас провести
по краю счастья и блаженства
и объяснить несовершенства
незавершенностью пути,

небескорыстием мотива,
неотделеньем «ты» от «я».
Неотстр аненность перспективы.
Необратимость бытия.

1996

***

Воспоминания к марту теснятся стеною.
Все, что не сказано, все, что давно сожжено
серо-зеленою, горько-соленой волною
душно окатит, подхватит, ударит о дно.

И проплывут над закатом, в алеющей выси,
белые кони, бредущие в ночь, на покой,
белые клочья когда-то не посланных писем,
белые чайки над пенной, тугою волной.

1993

***

Когда вернусь, не нужно будет
уже ни славы, ни любви.
Чай завари и позови
меня; никто нас не осудит
за то, что будем до рассвета
сидеть и думать о своем,
что в тесной комнате вдвоем
нам будет хорошо. Об этом
не надо говорить.

Открой
окно — осенний влажный ветер
очистит все.

На белом свете
не будет ни холодных гор,
ни пенных рек И разговор
польется главно, и ответит
Всевышний, может быть, на твой
вопрос, куда меня по свету
несет —

и кто.

Когда вернусь,
уйдет, быть может, боль и грусть
от нас, и мы найдем ответы
на наши детские загадки,
и долгий сон наш будет сладким —
как в детстве. Будет жизнь длинна -
как в детстве. Будет ночь полна
прекрасных сказок. А пока
стоят, надвинув облака
на полусонные вершины
немые горные хребты,
не наполняя пустоты —
и дождь звенит о дно кувшина.

1989 - 1996

***

Две—три звезды уже упали вниз.
Ю. Фомин

Ни наслаждения, ни смысля.
Счет что шутов, что королей —
всемирные потери — числа

С преобладанием нулей,
поскольку ты не огорошен
на холку рухнувшей с утра
похоже, непосильной ношей
нутра, утрат и неутрат.

Тогда вернее всех спасений —
ослепнуть наподобье сов
от насекомости мгновений,
членистоногости часов

и, вскинув взор, принять всю меру
углами ломаной, хромой
(Земной, небесной, горней сферы
и тьмы касательной) прямой,

секущей все с неслышным звоном,
свободной от средин и риз
Диагонали звездогона
Судеб, не падающих вниз.

1996

***

Не роман, а серия рассказов.
Не разрыв, а череда разлук,
Кратких встреч, касаний быстрых рук.
И случайно брошеная фраза,

Путь перебежавший черный кот,
Жест, которым выброшен окурок —
Значимей, чем звезд круговорот.
В чудной смеси чехарды и жмурок

Все отчетливей чернеет тень
Под глазами—явно не от чая.
Все ясней, что каждый новый день
Нового уже не обещает.

***

... Час ходу—и тропа нас привела
Туда, где темно—серая скала
Нависла над поющей тишиною.
Вокруг — покой, но нет вокруг
покоя,

Поскольку белизна далеких гор
Живет — и нескончаем вечный спор
Меж жизнию и смертью. Воедино
Сомкнулись свет со тьмой, с паденьем —
взлет,

И над сухим ручьем — полет орлиный,
И тяжкий времени круговорот —
Стада светил, громада мирозданья —
А там — круги над черной толщей вод —
И ни огня, ни камня, ни дыханья.

И мир, проснувшийся через века,
Омытый светом, зновь благословенный,
Не вспомнит нас. Не возмутят Вселенной
Частицы нашей жизни. А пока

Еще не смыла темная вода
Следы миров, покуда Солнце светит —
И на Земле еще родятся дети,
И жить еще — до Страшного Суда.

1989-96

ВОСХОЖДЕНИЕ

Начато. В утреннем призрачном звоне
Ты припадаешь к холодной скале
Знанием, взглядом, коленом, ладонью —
Всем, что отдастся воде и земле.

В высящемся изваянии звука —
Сером, бесстрастном, безмолвном — открой
Крохотный выступ, ложащийся в руку
Грудью, грядою, Граалем, горой.

В свитой из жил безотказной машине,
Ставящей палец, колено, стопу —
Сердце -- как будто птенец в середине
Тщетно пытается вскрыть скорлупу.

Воздух сшивает незримые ткани,
Свистом летящие над пустотой,
На полувздохе срывая дыханье
Не частотою, но высотой —

И открывается взору и слуху
То, что и времени не размолоть —
Тяжесть — в ногах невесомого Духа,
Твердь, пощадившая теплую плоть.

1996

***

Повтор черты и гаммы,
Незначимость среды У грани амальгамы,
Поверхности воды

Задержит у порога Подобия всему —
Отцу, любимой, Богу,
Бог ведает, кому.

Походкой, цветом кожи,
Движением руки До ужаса — похожи,
До смерти — далеки —

Симметрией сближений,
Стремленьем к волшебству
Слиянье отражений
Противно естеству.

1996

***

В судеб густом водовороте
Провыв, забыв —
На самой безупречной ноте —
В обрыв.

Разбег, прописанный курсивом
( Кусты, кресты...) —
Летел недолго, но красиво —
До пустоты,

До немоты — холодной, рыбьей,
Чужой, ничьей.
Скачок в сачок
Очко, что выбил — Не горячей,

Чем ночью в море росчерк к дальней
— Звезде? — В “Нигде»! —
Немыслимый, но все ж — реальный
След на воде.

1996

ДОЖДЬ В АВГУСТЕ

По небу переменчивым
Наклоном,
Как пропись по страницам
Школяра.
Он чуть шуршит, увенчан
Тонким звоном,
«Сегодня» отделяя От «вчера»,

«Здесь», где асфальт чернеет
Мокрой кожей,
Где вечер отсырел на
Кромке дня
И где сегодня нет тебя,
Похоже —
От «там, вдали», где явно
Нет меня.

Речь не об окончании, итоге.
Уж стишком он неправильный,
Смешной,
Просящий, моросящий,
Длинноногий,
Косой, диагональный,
Проливной.

Он ластится под зонтик
Скромно, тонко,
Обзор хитро и быстро
Сократив Стараньем расстояний,
Горизонта,
Насмешкою над смыслом
Перспектив.

И, уподобив дали
Мокрой ткани,
Он не сгущает красок
Мир видней
За счет лишь вертикали —
Без сияний,
Без вспышек, без контрастов
И теней —

Покуда пелену,
Как рыбье тело,
Не рассечет нестрашной
Пустотой —
И скачет по бревну
Стены замшелой,
Подобной свежей замше,
Золотой.

1996

***

За восточной стеной
слышно ветра скольженье.
Ни желанья, ни сил смутный сон
побороть.
Не лукавьте со мной —
я не жду утешенья.
Люди плачут и лгут, утешает —
Господь.

Не печальтесь — разулки печали
не стоят.
Просто пройден двух долгих
дорог перекрест.
Не ласкайте меня — я обласкан
судьбою
И до гроба любим мириадами звезд.
Не смотрите вослед мне с немой укоризной,
И в Ваш дом, где покой,
чистота и уют —
Не зовите меня. Я давно уже призван,
И оплачен мой счет. И меня уже ждут.

1992

РТР

Сижу на кухне. Слышу враки.
Ко мне ласкаются собаки.
Они при лапах и хвостах.
Они — без крови на устах

РЕКВИЕМ - 96

1. Холодно, бешено,
Ветренно, временно.
Ночь занавешена.
Время беременно

Сорной травы
Тучным всхожденьем,
Кровью — увы —
Непричастной рояденью.

Звездочкой, черточкой
Заткано — сдернуто.
Хлопнула форточка.
Ветер по комнатам

Скачет, что черт.
— Мама, что там пророчено?
— Просто аборт,
Лет на двадцать отсроченный..

2. Округлевшее, степенное
Отупенье. А теперь —
Привыканье постепенное
К округленности потерь.

От ума ли кто-то выдумал:
“Не зароют, не сожгут...»—
Недодумав, сдуру взвыл в туман,
Будто кости — берегут! —

Эти вот — посмертно длинные,
Взором — в полную луну.
Уж, наверно, не безвинные.
Но — отмывшие вину.

И мольбами торопливыми
Не тревожьте знавших ад
На земле. Нам — быть
счастливыми?
— Не простят.
Не разрешат.

3. В горах ты — выше туч.
А небо — выше
Тебя, и туч, и круч.
Оно — не крыша.

Оно — окно туда;
Куда уходят
Душа, луна, звезда —
И врозь заводят

Не хор, не хоровод,
Не песнопенье —
Полет, круговорот
Неупаденье.

Август 1996

***

К чему мы приходим — кто позже,
кто раньше —
так это — в кривляньи теней на
полу —
мечта идиота — зеленый диванчик,
любимая женщина в теплом углу.
Рождественской сказкой — нежданно
и просто,
как рыжий огонь зимней ночью
в лесу —
явилась и светит — вихрастый
подросток,
шитье на коленях, очки на носу.

Наивна уловка — на двери подковка.
Да ночь (невзначай и не в счет)
горяча —
чуть—чуть угловато, немного
неловко —
и рвущая нежность излома плеча.