Алексей Костырев

"Возвращение или Облака во мне …"

Разбег, толчковая правая, последняя попытка сохранить равновесие … И боль. Но не от того, что опять разбито колено, что нет уверенности в сухожилье правой , уже и так давно не очень уж и здоровой ноги . Нет , это всё конечно ужасно дискомфортно, но не больно же …
А тебе больно! Тебе очень больно!
Ты поднимаешь взгляд, затуманенный непонятно откуда накатившимися слезами горечи и обиды, и видишь растерянных до нелепости, как-то невольно сжавшихся от твоих неудач и боли милых, давно уже ставшими родными людей. И сразу понимаешь , как всё-таки ты их ненавидишь , насколько ты просто всегда был уверен в ненависти к ним .
Подняв свою смятый клоунский берет, и, расправляя бумбон, ты начинаешь говорить, кричать … орать правду. Правду, которая, как ковровая бомбардировка не должна оставить после себя нечего живого.
Спокойно, подобно бомбардировщику, которому больше не суждено сесть на родную базу , отрабатываешь по целям и уходишь, уже прямо у выхода недоумённо замечая , что жизнь-то вроде уцелела и начинает виновато улыбаться тебе, сквозь налипшую напалмовую гарь .
Но на улице тебе станет хорошо, тебя отпустит… Это напомнит тебе ощущение свежего ветра, почему-то щекочущего в носу, когда в 13 лет уходишь из родительского дома, захлопывающуюся за тобой дверь подъезда, и тебе впервые открывается широта этого мира, его явная принадлежность тебе.
Сейчас почти то же самое, только наоборот. Тот широкий мир , остался за захлопнувшейся дверью , благополучно отделившей от тебя ложь , унижения , разочарования и промышленный алкоголизм. Между вами теперь дверь и тебе от этого хорошо , тепло и уютно .
Мама, я возвращаюсь домой . Я выздоровел и протрезвел и теперь всё будет очень хорошо . Смотри, мама, я поднимаю руки и становлюсь абсолютно нормальным человеком. Мама, я капитулирую, потому что это оказалась единственно возможная форма диалога с этим миром .
И ты стоишь на ленинградской площади, залитой весенним солнцем и щебетанием птиц, и, как последний клоун, давясь слезами и профессиональной широкой улыбкой, поднимаешь обе руки.
- Стоять! Куда ж тебя несёт, клоун грёбаный?
Жорка!! Жоркин голос , как всегда несколько гнусавый и ворчливый . Там, откуда матерится Жорик, идёт дождь .
Иногда даже кажется , что это не дождь , а просто божье недоразумение , и часть туч , которые должны были участвовать ещё в великом потопе , откровенно прошлялись где-то несколько тысячелетий и теперь как-бы извинясь за случившиеся , обрушили свой заряд на землю , при этом перепутав обетованную с югом карельской области .
- Ну и куда несет… По этой дороге мы вообще , на хрен , к финнам – Жорка орал всей своей тощей, высокой фигурой, запутавшись в объёмном и насквозь промокшем спортивном «адидасовском» костюме – Вон дорога . Ну и что-что да ничего … Там застопим .
Фактически проплыли несколько километров и через пролесок вышли к грунтовой дороге . Это явная удача … Жоркин триумф .
По дороге бесконечным потоком шли самосвалы , груженые то ли щебнем , то ли какой-то подобной ерундой , тупо уставившись друг в друга на расстояние не превышающем трёх-четырёх метров , выдавливая огромными колёсами мутную воду из колеи , с включёнными фарами , в которых косой дождь казался просто первым сигналом надвигающегося апокалипсиса .
Но ни одна машина так и не остановилась . Во всех машинах сидели водители в одинаковых брезентовых куртках , и в каждой из машин играла одна и та же радиостанция – «Русский шансон». Так что не зависимо от перемещения самосвалов в пространстве , песня глубоко сидевшего народа ни как не желала заканчиватся .
И ты был абсолютно раздавлен самодовольным хамством брезентовых людей , унылой угрюмой картиной уходящих вдаль машин , совершенно равнодушных к твоей судьбе . В эту картину как в точку можно уставиться и смотреть , смотреть , как загипнотизированный . Что, впрочем, ты и сделал.
И тут между тобой и машинами пролетел апельсин… потом второй апельсин .
Ты обернулся и увидел Жорку в кругу апельсинов . Вернее Жоркин портрет в овальной рамке апельсинов .
- Жорик , на хрен тебе апельсины ?
- Тихо…- и рамка портрета вращается быстрее.
- Жора , твою мать , мы тут утопнем на хрен . Одни апельсины будут плавать . Жора!
- Тихо , старик, тихо , сейчас- он как-то напрягся , неожиданно рванулся левой рукой вперёд и крикнув – Седьмой – одновременно пытаясь вставить седьмой апельсин в рамку своего портрета … после чего стал собирать их с сырой земли .
Ты смотрел , как он вылавливает апельсины из луж и корил судьбу , за то , что занесла тебя хрен знает куда , за этот ливень, который лишил тебя сухих трусов , и за то , что твой друг в самый решающий момент оказался идиотом .
Он наконец собрал свои апельсины . Несколько штук распихал по карманам штанов , оставшиеся принялся вытирать о мокрую куртку.
-Понимаешь старик …седьмой…падла. Закон седьмого апельсина . Будь он неладен . Понимаешь , все жонглируют тремя , четырьмя , пятью , ну шестью . Шестью- это неплохо . Я жонглирую шестью. Но седьмой… Почти никто не жонглирует семь. Это наваждение … это вообще за гранью. Я думаю это вопрос времени и места. Понимаешь…нет… Ну прости , просто подумалось , что пришло и время и место –он виновато ухмыльнулся- всё равно получится , куда они на хрен денутся .
«Полный идиот»- понял ты – «хоть и маскируется под сухопарого»
Твой ход мысли прервали истошные сигналы.
-Эй, братва, куда намылились?
На дороге стояла раздолбанная «шестерка», скорее всего когда-то имевшая цвет некого оттенка белого. Сзади истошно сигналили самосвалы, которых нагло вклинивавшаяся «шестерка» разлучила с собратьями по песнесложению.
- Ну и куда? – водитель, парень лет 25, затягиваясь измусоленной сигаретой, подергивал головой, требуя более четкого и быстрого ответе на свой вопрос.
- В Ланденпохую нам, - ответил Жора где-то за твоей спиною шуткой, которая появилась у вас, как только вы увидели свои командировочные удостоверения, и после того так часто повторяемая, что совершенно вытеснила правильное географическое название.
- Лахденпохья,- поправил парень без всякой улыбки, - давайте садитесь.
Уже в машине замечаешь, насколько отвык от тепла. Парень, назвавшийся Петром, матерясь, пытается удержать машину, что бы не попасть в колею самосвалов. Да и видимость нулевая. Впереди идущие самосвалы забрызгивают лобовое стекло грязью так, что работающие в бешеном режиме дворники только чуть-чуть проявляют действительность.
- Чего вас туда несет-то?
- Да вот послали на практику.
- На практику?
- Ну да, на практику из института культуры на месяц.
- Ну а в смысле учитесь вы на кого?
- Клоуны мы.
- Что-то не похожи.
- Да клоуны, клоуны. Просто затрахались сильно.
- А на хрен вы нужны в Лахденпохье?
- Не знаю, начальству виднее. Меня вот в эту, в Лахденпохья, а Жорку в Кур… ну, туда, короче.
- Куркиёки. Это на 70 километров вправо.
Жорка тихо спал на заднем сиденье. Больше ни о чем не говорили. Парень не отвлекался от дороги, ты с Жоркой – от дремы. Часа через два машина остановилась. Парень растормошил вас.
- Так. Мне – на Терву. У меня там баба с ребенком. А вам тут лучше лесом пройти. Тут немного, километров пять, не больше. Там, значит, дорога, километров десять по ней, ну и развилка: направо – Лахденпохья, а налево… а может и наоборот. Какая на хрен разница.
Захлопнул двери и уехал исполнять свой супружеский долг. Вы стояли нелепые, с двумя большими чемоданами и смотрели еще немного сквозь сон на открывающуюся картину.
Северный пейзаж со строевым лесом. Дождь давно прошёл , и на всём небе была видна радуга. Где-то вдалеке блестело какое-то озеро. И облака. Белые, какой-то невиданной красоты.
- Лукоморье, блин, - Жорка схватил свой чемодан и обернулся к тебе, - ну, потопали что ли, а то засветло не доберемся.
Два часа вы перли по лесу, а дороги все не было видно. Простые арифметические подсчеты и здравый смысл шептали, что все – хана, приплыли!
- Ну-ка постой, вон смотри – по-моему, изгородь.
Действительно, старая покосившаяся изгородь. Подошли ближе. Вдалеке покосившийся сарай и дом. Около дома стояли два трактора и навес.
- Эй, мужики, давай, заходи!
Подошли еще ближе. Под навесом огромный стол. За столом сидели две огромные детины, похожие друг на друга как две капли воды.
- Присаживайтесь.
Вы присели.
- Налей им, - сказал тот, что был в клетчатой рубашке, тому, что был в робе.
Тот налил из двухлитровой бутылки четыре полных граненых стакана.
- Вон редиской закусите.
Ты потянулся за своим стаканом.
- Не чокаясь, - отрезал в клетчатой рубашке и пояснил, - мамку мы сегодня схоронили. Ну, давай, братишка…
- Пусть земля ей будет пухом, брат.
Выпили, помолчали. Тот, что был в робе, как бы оторвавшись от своих мыслей, вдруг спросил:
- А вы кто, мужики?
- Туристы, - неожиданно для себя соврал ты.
- А, дело хорошее. Места у нас красивые. А чё с чемоданами? К нам с чемоданами редко туристы заходят. Может вы того? Шизанутые? Ладно, не боись, шучу.
- Какие есть, - улыбнулся Жорка.
- Вот это правильно. Ну, давай еще по одной. Это… если жрать хотите, скажите – сообразим. В нас просто не лезет ни хрена.
- нет, спасибо, сыты.
Выпили, помолчали.
- Ну, ребята, спасибо, только уже пора нам. Дорога не близкая, засветло бы успеть.
- Дело хорошее. Надо так надо.
- Да. Только вы бы дорогу нам показали. Нам, это, надо на дорогу, что к развилке к Куркиёки и этой… Ланде…
- Лахденпохья, - подсказал тот, что был в робе, встал из-за стола и стал рукой показывать на видневшийся невдалеке лес, - вон там, у камня, ну, мхом такой поросший, видишь… Ну вот там, значит, тропа начнется. По ней… не сворачивай… версты три… и все – на дороге.
- Не пройдут, - возразил в клетчатой рубашке, - дожди какие были, а? Вон и мать мы с тобой в мокрую могилку-то положили. А на погосте самое сухое место. Не пройдут! Утопнут… Им это… в обход надо… через большие камни. Да верху держаться.
- Да пройдут. Ничего не случиться. Подсохло уже. Через большие камни – это же крюк в два раза.
- Говорю тебе – утопнут они, дурачок!
Тот, что в робе, подпрыгнул на месте и с воплем «ты кого мудаком назвал?» бросился с разбега в два-три метра и ударил своей белобрысой головой в белобрысую голову брата. Вместе повалились на землю, сметая всю свою нехитрую трапезу. Заработали луженые кулаки. Жорка бросился вперед:
- Мужики, харэ! А ну, уймись на хрен!
Стал разнимать, через мгновение уже сам перелетел через стол с разбитым носом – видно, случайно задели. Ты дернул Жорку за куртку, схватил чемодан:
- Все, Жорик, линяем, пора! – и утащил его в сторону леса. Уже у камня, поросшего мхом, обернулся на вопли: «Ты чё, падла, на кого руку поднял? На брата?» и увидел, как тот, что в порванной клетчатой рубашке, подлетел к изгороди и в одно усилие вырвал здоровенный кол, от чего изгородь их матери, лишившись опоры, в одно мгновение рухнула.
Через некоторое время вы все-таки добрались до развилки трех дорог. Куда вела главная дорога, вы так и не узнали, наверное, рвалась к морю, как все главные дороги. Но ты пошел направо, в Лахденпохью, а Жорка – Куркиёки. Пожали руки, договорились навещать друг друга, а через месяц убраться отсюда к чертовой матери.

В Лахденпохья тебя встретили мягко говоря прохладно. Начальник сельпо покрутил у виска: "Мол, только еще одного клоуна мне не хватало. У меня, мол, в каждом дворе по четыре штуке есть". Пропечатал твои документы и отпустил с миром на четыре стороны.
В Ленинград возвращаться не хотелось. Тем более договоренность с Жоркой. И ты переправился на остров к питерским туристам. Там было хорошо. Природа, рыбалка, водка, все ол-райт. Пролетел месяц.
Ты вернулся с острова. Жорка в Лахденпохью так и не приезжал. Твое письмо лежало нетронутым. Ты застопил машину и отправился в Куркиёки.
Там уже в поселке стал спрашивать, где Жорка. Тебе показали. Его, похоже, здесь знала каждая собака. Жорка жил в покосившемся двухэтажном сарае.
Когда ты увидел его, он не заметил тебя, был слишком увлечен. Стоял во дворе – тощий, без майки, в одних здоровенных семейных трусах и жонглировал своими апельсинами. Вдруг напрягся и седьмой апельсин вошел в круг, Жорка улыбнулся как только он и умел улыбаться.
Прозвучал выстрел. Стреляли дуплетом. Ты видел, как картечь сначала встретилась с седьмым апельсином, превратив его в сок и мякоть, а уже потом вошла в Жоркину грудь, оставляя после себя месиво и кровь. Жорка рухнул, как-то нехотя теряя свои апельсины. Дальше туман. Визг, крик.
Ты видел, как мужики крутили стрелявшего человека небольшого роста в потертой вельветовой кепке. Отняли ружье, набили лицо и посадили на землю.
Он же, сглатывая кровь, прошептал скорее для себя: «Какая разница, все-равно зимой повесился бы».
И ты ушел. Ты понял, что все – это конец.
Купил водки, выпил. Стемнело, стал выбираться в сторону Лахденпохьи.
И когда ловил машину у крайних домов, увидел подлетавший ментовский «Уазик». Машина остановилась, к ней подлетел помятый участковый в таких же помятых погонах старшего лейтенанта и стал, еще не доходя метров пяти, оправдываться перед вышедшим майором.
- Я предупреждал… Я говорил ему: нельзя так… Я говорил ему: грохнут тебя здесь. Уезжай лучше с Богом.
- Ну а он?
- Говорил, мол, не уеду, мол, клоун я и никуда не уеду. Да еще баба эта.
- Что за баба?
- Да Манька. Я говорил, я предупреждал, мол, с огнем играешь.
- Ну а он?
- Говорит, мол, любовь…
- Он что, совсем шизанутый был?
- Ага, сумасшедший, - участковый почему-то запнулся и добавил совершенно не понятно к чему относящееся – Человек…
- Ладно, оформляй, всё…
Дверь «Уазика» захлопнулась, и он запылил по дороге.

Через три дня твоя практика официально закончилась.
На похороны ты ехать отказался, потому как не мог представить Жорку мертвым.
Родных его не нашли или у него их просто не было.
Ты сам как ни пытался так и не смог вспомнить, откуда он приехал и как появился в институте. Казалось, Жорка был всегда. Председатель дал свой старый «Уазик», что бы отвезти тебя на станцию. Не доезжая пяти километров до той развилки, главная дорога которой наверное уходит в сторону моря, вас обогнал крытый брезентом «Зил».

В кузове стоял гроб, обтянутый материей. И ты вспомнил слова, написанные другим человеком на смерть другого человека.

Ты был разведчиком солнца
во всех городах,
Они нашли тебя мальчиком,
знавшим дорогу наверх,
Что б вернулись все птицы,
которых не слышал никто никогда,
Ты должен отдать им
свой звон, заклинанье и смех.

«Зил» ушел в сторону Куркиёк. А ты этим же днем вернулся в Ленинград.

Ты и сейчас в Ленинграде. Стоишь на площади, залитой весенним солнцем. Уже почти поднял руки… Но, слава Богу, ты живешь в России. И у русского человека, тем паче у русского клоуна, всегда есть возможность выйти достойно из столь унизительной ситуации. Просто надо ладонью одной руки ударить в локоть другой руки и …показать всем. Потому что у тебя ровно в семь начинается представление. И потому что ты – Клоун.