Да, Хромову собирались ампутировать ноги. Да, он поехал в Китай, где ноги ему спасли. Отсюда и появилась тема Китая, страны, где творят чудеса, поднимают на ноги неходячих.
И вот я сидел, невыспавшийся, в офисе туристической компании и заполнял какие-то анкеты. Прищуриваясь, отдаляя от себя лист бумаги, чтобы лучше видеть.
А в самолете тоже особенно не поспишь. Самолет оказался таким тесным, то есть расстояния между рядами кресел были так малы, что мне пришлось втискиваться, помогать коленям руками войти в пазы между сидениями. К счастью, самолет оказался полупустым, и я угнездился на двух сидениях, развернувшись по диагонали, бесконечно подтыкивал миниатюрные подушечки под спину и голову, или только под спину? Свет почти сразу погасили, и я впал в нездоровое жужжащее состояние между бодрствованием и полусном, то есть где-то в четверть сна. Валя легла сзади меня на три сиденья и собралась так спать, но ноги у нее крутило, и она, всхрапывая вдруг сильнее обычного, поднимала взлохмоченную голову, вставала и начинала медленно и заученно ходить по проходу, глядя куда-то сквозь.
Свет потушили, остались только какие-то мелкие лампочки, в основном над сиденьями, то есть кто хотел, тот включал у себя над головой. Но почти никто не хотел. Только сбоку от меня, через проход сидела молодая – относительно молодая пара, и они включили светильники, и сразу выпукло, по-рембрандтовски проступили из полутьмы, стали самым ярким пятном в пространстве салона. Она – некрасивая, с плоским как блин лицом (даже зубы у нее были плоские), но подвижная, сидела у иллюминатора, ластилась к нему, изворачивалась гибко, как змея, в разные стороны, что-то говорила. Он, крупный, большеголовый, сидел неподвижно, глядя вперед, то есть на переднее от него кресло, держа в руке литровую бутылку виски и чуть улыбаясь, и что-то зловещее было в этой его полуулыбке, и так сидел он чуть ли не два часа, неспешно прихлебывая алкоголь, словно бы это была вода. Только под конец полета он заснул на коленях у своей девушки, и я даже обрадовался, а то уже становилось страшно.
Самолет гудел, уши были заложены, я сидел без движения, то проваливаясь в полупрозрачные обрывки сновидений, то снова выскальзывая в явь, и тут же упирался взглядом в полуулыбку соседа, в его бутылку, в тяжелый его затылок.
«Старайтесь не быть без дела. Потому что безделие – мать всякого порока, и в том числе уныния и отчаяния» - прп. Иосиф Оптинский.
Это на обратном пути мы будем лететь днем, и я буду как приклеенный сидеть у иллюминатора и изучать настолько мелко-подробную земную поверхность, что она требует бинокля, телескопа. Эта поверхность Китая. Я всматривался в сморщенность гористого ландшафта и моя мысль уходила куда-то в геологию, я думал о том, как образовались эти горы, что в их форме от горообразования, а что – от выветривания. Тончайшие линии дорог, разметка полей, какие-то сложнейшие фрактальные сплетения линий в предгорьях, такие, что и не поймешь их природы, и только брови поднимешь, да так и забудешь опустить, а то и начнешь без конца фотографировать их сквозь слепой иллюминатор. Я буду сидеть так у иллюминатора, пока не забудусь сидячим горьким сном, с яркими видениями, со сложными отношениями, с примирением с Григорьевым, с какими-то извивающимися червями.
Валя ходила по проходу, как-то вымученно улыбалась, встречаясь со мной глазами.
Временами свет включали, и по проходу сновали удивительно хорошенькие китаянки-стюардессы, потом везли тележку с напитками – я взял простой воды; за нею везли тележку с едой. Еда оказалась китайской, удивительно невкусной, мало того, вся она была с каким-то привкусом и запахом, напомнившими мне из детства мазь Бом-Бенге, которой меня маленького, простудившегося натирали. Как потом оказалось, весь Китай пропах этим запахом, не только еда. Я высказал про себя вялое предположение, что это от особенного какого-то масла, на котором готовят пищу, но дальше я додумывать эту мысль не стал. Особенно насыщенными этим вкусом оказались какие-то болотного цвета проростки, которые были упакованы в небольшой пластиковый пакетик. Я сначала подумал, что это кетчуп или майонез и обрадовался, но из пакетика полезли эти зеленые стручки. Потом во рту от них горело и пахло детской мазью.
Молодая и красивая женщина стояла в проходе и слегка покачивала на руках ребенка, а сразу за ней стояла не менее красивая стюардесса с окаменевшим китайским лицом. И, хотя обе были слабо освещены я невольно вперился в них, разгадывая загадку их такой разной красоты. Это были совершенно разные, полярные лица, и я без конца переводил взгляд с одной на другую, и каждый раз жмурился про себя от удовольствия созерцания их лиц, и каждый раз в то же самое время недоумевал от степени их разности, от того, что красота может быть такой различной и при этом оставаться красотой.
И так я много раз обходил свои владения: две женщины, мужчина с застывшей улыбкой с литровой бутылкой и Валя позади меня, сложившись на трех сидениях и моя гудящая трескучая голова, которая все больше и больше недобирала сна и отдыха, и не могла ни заснуть, ни отдохнуть, и постепенно переходила в особый режим нервного истощения, когда не хочется спать и что-то трепещет внутри, заставляя внимание все быстрее фокусироваться на окружающем, подмечать ненужные детали, складывать их куда-то в память, громоздить из них причудливую и шаткую и почти фантастическую, сновидческую конструкцию, не осознавая, что этот режим – губителен, что он ведет прямиком к ознобу, кашлю, бронхиту.
Наконец стали долго что-то объявлять по китайски, заканчивая каждый абзац словом – или набором звуков – «се-се». Вернее, «сие-сие», но «и» - очень маленькое, почти исчезающее. И общая интонация какая-то вопросительно-требовательная. Я правильно решил, что это «се-се» - «спасибо». И запомнил.
В городе Урумчи мы делали пересадку на другой самолет. Мы прилетели туда в семь утра по китайскому времени. С трудом я вытащил себя – почти чужое, плохо слушающееся тело из своего вмятого в кресла пятичасового положения. Меня пошатывало. Мы пошли с Валей по бесконечному пустому коридору аэропорта. Ничто не украшало этот коридор, он был бесконечный, светло-светло-серый; мы, не пройдя и половины, остановились покурить, ведь мы не курили пять часов. Валя курила мелкими быстрыми затяжками, между которыми не было перерыва, не вытаскивая сигарету изо рта, и от такой скорости курения у сигареты вырастал длинный красный тлеющий конус вместо пепла. Дойдя почти до фильтра, Валя привычно прикуривала вторую сигарету от первой, и вторую курила уже немного медленнее. Я читал, что в Китае можно курить везде, но про аэропорт ничего не знал. Однако коридор был совершенно пуст, и запрещающих курение знаков нигде не было. Мы пошли дальше, ориентируясь на стрелочку с надписью по-английски «connecting flights», я подумал, что, наверное, это и есть то, что нам надо. Долго мы шли, стрелочка регулярно показывала нам путь вперед, но, когда мы завернули направо и поднялись по эскалатору наверх, мы столкнулись со строгими маленькими людьми в форме, которые отличались какими-то отрывистыми, почти электронными движениями. Они нам все показывали знаками. Это были китайские пограничники. Стремительно пошушукавшись между собой, один меньше другого, отрывисто сличив наши лица с паспортами, стукнув несколько раз красными печатями, они махнули нам рукой: проходите дальше.
И мы прошли. И дальше была последняя стрелочка, а за ней начиналось здание аэропорта и направление терялось в огромном пустом холле, где сновало от силы пять-шесть человек.
Я замялся в неопределенности. Валя, зевая, покорно стояла слева, чуть позади меня. Я было метнулся вперед, но там ничего не было; я развернулся назад, приподняв руку с билетами и ища кого спросить, а втайне надеясь, что вот опять кто-то юркий подбежит к нам и скажет, что делать и куда идти. Но никто не подбегал, вяло прошли две уборщицы со швабрами.
Постояв, потом сделав еще несколько бессмысленных шагов в разных направлениях, я увидел эскалатор, ведущий наверх; и мы поехали наверх. Наверху, собственно, и был главный зал аэропорта, наверху были люди, были какие-то стойки для регистрации пассажиров, даже попадались иногда надписи на английском, но надписи «connecting flights» здесь нигде не было. Я, еще немного помявшись, стал подходить к разным стойкам и спрашивать по-английски, но никто английского не знал. Наконец я все-таки набрел на спасительную стойку с надписью “passenger assistant”, за которой сидело три китайских девушки и стал спрашивать их. Они говорили по-английски очень плохо, то есть знали всего несколько слов. Мало того, они говорили по-английски с тяжелым китайским акцентом. Мне удалось все-таки понять, что мы должны ехать в отель «отдыхать», потому что перерыв между рейсами довольно долгий, несколько часов. Я как-то не мог этого осознать и спросил их еще несколько раз. И вот тут-то откуда-то сбоку вынырнул наконец-таки юркий человек и посадил нас с Валей в микроавтобус.
- Гаситинитеся ехать! – сказал он нам.
И мы поехали.
Туман. Мы едем на каком-то раздолбанном микроавтобусе. Здания серые и светло-серые. Велосипедисты. Везут какие-то тюки, вязанки хворосту. Все первые этажи заняты лавками, названия все написаны иероглифами красным цветом. Непонятно, то ли это названия лавок, то ли это партийные лозунги в честь Мао. Туман. Деревья без листьев обрезаны, ветви обрезаны. И основные цвета: серые здания, серое небо и красные иероглифы вывесок.
Голова гудит. Гостиница: невероятно псевдо-роскошные, дутые диваны в прихожей, все ходят, коротконогие, курят тут же, но гасят бычки в пепельницу, где-бы они ни были.
Все пахнет вышеупомянутыми проростками, розетки разломаны, дверь в ванную и туалет лоснится от ошметков краски, но мы лежим с Валей на кроватях - кровати твердые, матрасов нет.
«Кто не умеет сам смириться, того впоследствии будут смирять люди, а кого не смирят люди, того смирит Бог» - прп. Антоний Оптинский.
Светает. Гул машин нарастает. Мы лежим в полузабытьи, нет сил даже подойти к окну и посмотреть, что там и как. А там оживление. Светает как-то с трудом, потому что туман, влажная дымка; машин все больше, они постоянно сигналят друг другу: едут на работу. Наконец, время возвращения в аэропорт, мучительно затягиваясь, все же наступает. И мы собираемся, обуваемся и идем в прихожую гостиницы, где уже снуют небольшого роста коротконогие китайцы, курят, балаболят на своем не поддающемся изучению языке. Мы тоже курим, развалившись на дутых диванах, а машины все нет и нет. За стойкой регистратуры стоят девушки, и я пытаюсь объяснить им, что у нас самолет, нам надо ехать. Увы, ни по-английски, ни тем более по-русски они не говорят, отчего напряжение в наших головах растет, и курим мы чаще обычного. Иногда я выхожу на улицу, на тротуар, там свежо, влажно, бесконечные велосипеды, повозки, тарахтелки и иногда все же нормальные автомобили японские, китайские, корейские.
Я забираю в регистратуре паспорт и залог – сто долларов, ведь юаней у нас еще нет. Рядом со мной тоже забирает паспорт девушка в очках, большие серые глаза нос с горбинкой: итальянка.
- Италиана?
- Да, - говорит она по-английски. А вы?
- Россия. Тоже в Далянь?
- Да, я там учусь.
- Студентка?
- Да, студентка, - улыбается.
- И вы знаете китайский?
- Да, учу в университете китайский.
- Но и по-английски вы так хорошо говорите. Будете нас спасать, если мы чего-то не поймем. Как вас зовут?
- Маристелла. А вас?
- Владимир. Маристелла – морская звезда?
- Да, - радуется, - точно, морская звезда.
Наконец подъезжает микроавтобус, и мы с Валей и Маристеллой едем в аэропорт.
В аэропорту сумятица, никто ничего не знает. Маристелла, скромно одетая, небольшого роста как-то странно тушуется и боится четко спросить, что с нашим самолетом. Она спрашивает как-то неуверенно, и потом говорит: ничего неизвестно, но, вот этот китаец пошел туда, давайте и мы за ним пойдем, может быть что-то узнаем.
Мы долго и тревожно-неопределенно толчемся по залам аэропорта. Толчемся беспорядочно. Иногда мы совсем теряем Маристеллу из виду, заходим в магаТиничики, где все товары по законам всех аэропортов стоят втридорога. Мы это знаем, но не чувствуем еще реальный вес юаня, не вычисляем автоматически цену в рублях.
Темнеет. Мы устали, спины и ноги у нас болят, и мы зашли в дорогое кафе и развалились в красных креслах, и мы заказали кофе с молоком. Так мы и сидели, расфокусировав глаза, застыв в необычной позе, я же краем глаза наблюдал за дверьми, ведущими к нашему самолету, которые все были закрыты и закрыты, рейс все откладывался и откладывался. Постепенно у дверей сгущалась толпа китайцев, нарастал гул голосов. Тут я заметил Маристеллу, которая стояла у автомата с бесплатной водой и без конца подливала себе воды и жадно пила, и жалась к окну, и тоже смотрела на толпу у дверей.
- Ла белла италиана, - подошел я к ней.
Она улыбнулась. Лицо у нее узкое, нос узкий, с горбинкой (про таких людей шутят: тебя видно только в профиль), но величину носа скрадывают очки, да и без очков он почему-то ее совсем не портит, у нее большие серо-зеленые глаза, и при таком узком черепе довольно пышное тело; на ней малинового цвета куртка, серые рейтузы и совсем какие-то дешевые, словно купленные в Москве у метро за 300 рублей сапоги «прощай молодость». Ей лет 28, но она студентка.
- А что, вообще, происходит? Что они там гудят?
- Я попробую узнать, - покорно говорит Маристелла.
Она ныряет в гущу толпы, а гул толпы между тем переходит уже местами в крики.
- Рейс, похоже, откладывают до завтра, - говорит загадочная Маристелла. – Народ не согласен, спорит, но, скорее всего, нас снова повезут в гостиницу, на этот раз ночевать. Нужно получить талоны на гостиницу и на питание.
- Да, здесь ведь все еще социализм, здесь забастовки не пройдут. Покричат и сдадутся. Пошли получать талоны.
Девушка за стойкой держит в руках блок талонов. Она быстро отрывает голубой, розовый и желтый талоны и вручает всем потерпевшим. Как я понимаю, на ужин, на постель и на завтрак.
Мы выходим на улицу, где темно и чувствуется сырой туман.
- Йеллоу бас, - говорит нам человек в форме.
В автобус набивается гомонящая, балаболящая, гогочущая, иногда взрывающаяся дружным одновременным хохотом китайская масса и мы с Валей и Маристеллой. Автобус отправляется и едет до неприличия долго. Мне уже кажется, что мы проехали город, выехали в пригород и вообще нас решили послать в другой город, наверное, свободных гостиниц, где принимают разноцветные талоны уже не осталось. А может быть, нас всю ночь будут катать на автобусе, и сам автобус как таковой является гостиницей? Я говорю это Вале, и она смеется. Повторять это по-английски Маристелле у меня нет сил, да она и не смотрит на нас, сидит все такой же немного забитой мышкой и рассеянно-напряженно (кто ее поймет? Она для меня не менее загадочна, чем все эти китайцы, которые все вместе в этом полуосвещенном автобусе, болтая друг с другом, куря, все веселы и бодры, но все такие разные, кто с лысиной, кто в очках, кто неожиданно толстый, - все похожи на ожившую китайскую средневековую жанровую картину, написанную тушью на бумаге, были такие, многофигурные, все в каких-то нелепо вывернутых позах, все чем-то заняты).
Еще больше все это действо превращается в средневековую китайскую «гравюру» в столовой, на ужине.
Наконец, мы приезжаем в гостиницу, которая находится где-то далеко за городом, чуть ли не на пустыре. Мест для всей нашей толпы не хватает, и селят по двое в одноместный номер, по половому признаку сортируя. Валя селится с Маристеллой, а я с подтянутым молодым китайцем, не знающим ни одного иностранного слова.
Мы бы не отказались от ужина, тем более, что у нас есть спец-талоны. Приходится расталкивать замороженную Маристеллу, чтобы она спросила. Маристелла странным образом оживает и узнает у строгой китаянки-распорядительницы, где будет ужин, и вот, вокруг нее уже толпа голодных китайцев, которые тоже идут на ужин. Ужин происходит на первом этаже гостиницы. Помещение напоминает нашу советскую столовую.
На стене висит меню по китайски. Столы квадратные, металлические. Из кухонного окошечка идет пар и пресловутый запах.
Маристелла зовет меня к меню. Это мясо с рисом, это мясо с какими-то костями, а это лапша с чем-то, Маристелла произносит какое-то китайское слово, но, по-скольку она говорит по-английски, то я думаю, что это английское слово, которого я понять не могу и несколько раз переспрашиваю, прогоняя про себя английский словарь и ничего такого близко там не находя.
Мы с Валей берем лапшу с курицей. Маристелла – вегетарианка, и она залезает по пояс в кухонное окошечко, пытаясь объяснить раскрасневшимся поварам, что мясо ей не надо класть, а просто оставить лапшу.
Еще несколько минут уходит на то, чтобы найти ложку, потому что палочками я есть не могу, а слово «ложка» по-английски забыл от общего переутомления и настойчиво повторяю его почему-то по-немецки – «лёффель».
Вспоминаю наконец «ложку» при помощи чая – ти, ти-спун, спун. Но Маристелла уже догадалась и несет мне пластмассовую прозрачную ложечку, которой есть лапшу с бульоном примерно так же неудобно, как и палочками.
Суп-лапша – вроде бы и не суп, а просто смесь зеленой лапши, лапши молочно-желтого цвета и кусочков курицы, залитая кипятком. Но есть можно.
Вокруг гомонят китайцы, они едят, в основном, какие-то огромные кости, мослы, и очень довольны.
- Это и есть «мясо с костями»? - спрашиваю я Маристеллу.
- Да, о, да, это и есть мясо с костями.
- Если наш самолет завтра не полетит, то я в знак протеста возьму двойную порцию таких костей!
Маристелла смеется.
Наевшись, мы отдвигаем скрипучие металлические стулья и встаем. Радости еда не принесла, но я поднимаю палец в знак того, что хочу что-то сказать и так его держу, пока не начинаю петь: «Квеста уна канцоне маринелла…» - а можно спеть вместо «маринелла» - «Маристелла»…
- О, мой первый бой-френд пел мне все-время эту песню.
- Умер от рака.
- Кто?
- Фабрицио Д’Андре.
- А-а-а.
- Идемте-ка спать, или, по крайней мере, пытаться спать. Потому что я, например, не смогу заснуть после всего этого, а тебе, Маристелла, с твоим бронхитом, придется терпеть всю ночь запах самых дешевых русских сигарет, которые курит Валя, а она-то точно не заснет, потому что у нее болят ноги.
Лице у Маристеллы грустнеет. Я перевожу Вале наш диалог.
- Ладно, буду ходить курить в коридор, тем более, что так крутит ноги, что придется все время ходить.
- Спасибо, - говорит Маристелла.
- А может быть, лучше я с Маристеллой, а ты, Валя, с незнакомым китайцем?
Мой фривольный вопрос повис в воздухе.
В номере на двоих незнакомый китаец, молодой, ухоженный, не говорил ни одного слова ни на каком языке, кроме своего родного. Боже, как же это, сквозь болезнь и усталость думал я, что же: ему ничего нельзя сказать? Но китаец бодро сжимал руки вместе, мол, дружба, все хорошо, не протестовал, когда я закурил, принес нам обоим откуда-то минеральной воды. Вот, что значит – быть немым. Ни слова не скажешь, а ведь это так важно! И совсем это в то же время неважно: язык жестов очень помогал, помогали навыки студенческой поры игры в «крокодил», когда даже самые сложные понятия можно объяснить жестами.
«В свободное время не оставляйте книги, там наше спасение!» - прп. Анатолий старший.
Не усну, не усну, приговаривал я про себя, выдавливая из пластинки 3 таблетки феназепама. Я уснул, но спал мало и тревожно, и проснулся вовсе не отдохнувшим. Тем более, что разбудили нас раньше срока и, отупевших, повезли в аэропорт. На меня уже навалилось состояние зомби, состояние коровы, которую везут на убой, и я даже не спросил Маристеллу, как она боролась с русской «Явой» в мягкой пачке. А так – спросил бы, почему нет: красивая итальянка, хотя и странная. Но инстинкт петуха, распускающего свой нарядный хвост перед курицами, был сильно подавлен.
Что я? Что я здесь делаю? Зачем меня послали на смерть? Куда мы летим и зачем? И что опять за еду дают – мутно думал я на вопрос стюардессы «рыба или мясо?». Рыба, рыба. Воды, никаких соков, воды. У меня обезвоживание, - а вот и Валя всхрапнула.
Надо сказать, что последние часы в аэропорту Урумчи я провел внутренне дрожа, с неопределенным рисунком головной боли и часто выходил курить на улицу.
Урумчи – это какой-то узловой пересадочный центр в центре Азии. Вяло бредя к единственному сидячему месту – кафе вроде Мак-Доналдса, вяло заказывая шестую чашку кофе, я в этом убедился. Плохо понимая происходящее, я все-таки отметил про себя некоторые подробности. В туалете аэропорта унитазов не было. Просто дырки в полу. «Социализм все-таки» - подумал я про себя. Раковин было шесть, но работала только одна, да и в ней, умело изогнувшись, мыл ноги какой-то уйгур. Коврик для намаза лежал тут же, подле него. И руки я мыть не стал. Какие-то организованные колонны то ли чжурчженей, то ли маньчжуров, в островерхих шапочках, с длинными, но редкими бородками, то и дело проходили по диагонали зала, в неизвестном направлении, и, не встретив там, очевидно ничего, так же чинно шли обратно.
Уже находясь в зале вылетов самолетов, мы с Валей обнаружили курительную комнату, в стену которой были впаяны в металлических коробах зажигалки. Их было штук 15, но ни одна из них не работала, и огонь передавался из рук в руки, от горящей сигареты. Вечный огонь. Социализм, все-таки, снова подумал я.
А сразу по выходу из курительной комнаты на стенде висели портреты вождей: Маркс, Энгельс, Ленин, Сталин, Мао и еще какие-то китайцы. Хрущев с Брежневым не удостоились. Слабоваты были. Социализм?
На прощание я выкрикнул Маристелле: ной сьямо биолоджисти! Но она уже шла прочь, на улицу.
Первые дня три мы просто спали. Номер был светлый, нами сразу прокуренный, кровать одна, но очень широкая. И какая кровать! – с подогревом. С этой кровати невозможно было встать, так она грела наши больные члены, наши измученные неправильными мыслями спины.
Мы лежали, полуспя, в неге, и лишь закуривали время от времени. Валя по большей части спала днем и не спала ночью: ночью у нее крутило ноги, и оны выхаживала по коридору со своей «Явой» во рту. Утром мне (!) приходилсь ее будить, чтобы идти на процедуры.
«Не от снисхождения к нам ближних исправляется наше устроение, но от нашего внимания и стережения своих страстей и старания исторгать их. Как ты познаешь себя, если кто не покажет тебе отвне твоей немощи? Не от противления других она родилась в тебе, но она была уже в тебе, а только ближние показали смотрением Божиим, чтобы потрудилась исторгнуть ее» - прп. Макарий.
Надо сказать, что клиника находилось метрах в трехстах от больницы, и идти было не так уж и сложно. Светило солнце, щипал кожу мороз и морской ветер, мы шли утром на процедуры. «Доблое утло!» - вскакивали девушки за стойкой на первом этаже гостинице, когда мы выходили, и непременно улыбались, так искренно, что даже я верил.
В клинике, на втором этаже, стояла стайка переводчиц в черных костюмах, которые при виде нас тоже сразу же улыбались и чуть ли не кланялись. Мы постепенно привыкали к такому радушию и отвечали им тем же.
Первым у меня в списке стоял «массаж стоп». Кабинет 220. Я заглядывал в дверь.
- Мозено! (Можно) – радостно, будто выпив рюмку водки, вскрикивал мой массажер. Он в это время массировал женщину из Казахстана, а мне наливал протвень с горячим отваром для ног, и я садился, с трудом закатывая джинсы выше колен: джинсы для этого не годились, а в спортивных штанах я почему-то не ходил, хотя клиника была так близко. Воспитание не позволяло – так я думал, и думал, конечно, неверно: просто в кармане джинсов у меня была крайняя денежная заначка на самый крайний из случаев, который и не преминул вскоре случиться.
- Мозено! – и я садился в кресло, ноги погружал в горячий отвар.
В кабинете было два кресла, и обе занимали казашки. Они беспрестанно говорили между собой на какой-то страной смеси из казахских и русских слов, типа: «кындыр-тырба-массаж ступней- бырдыр тыр. Мужу гендырбар помогло очень, бартыр гендыр вставать и ходить не мог».
Улыбчивый массажер подкидывал мне китайско-русский разговорник, чтоб я не скучал, пока сначала парятся ноги, а потом он их мне массирует. Я читал ему русские транксрипции китайских слов и все больше убеждался, что по-русски ничего такого транскрибировать нельзя.
- Сы! – говорил я ему, это означало 4.
- СЫ! – отвечал он мне, заливаясь смехом, и в его «СЫ» «Ы» было такого размера, такого исступления, которое ничего общего не имело с нашим «ы». Это было «ы» в квадрате, в кубе, так приходилось выворачивать наизнанку губы, чтобы правильно произнести «СЫЫЫ»! Наши мимические мышцы не были готовы к таким испытаниям.
Мне было безумно щекотно сначала, и я заливался беззвучным смехом, закрывая лицо ладонью.
- СекОтана! – удовлетворенно и радостно произносил массажер, будто он только что получил приз в 200000 долларов. – Секотана – нитсего!
После массажа ступней я шел на общий массаж. Это было в самом дальнем конце коридора, по правую сторону. Маленький, но жилистый китаец, довольно молодой, также говорил мне «мозна», когда я заглядывал в дверь. Здесь постоянно тихо играла музыка, да и мой китаец часто что-то напевал. Я ложился на кровать сначала лицом вниз; в кровати было отверстие как раз, чтоб я мог поместить туда голову. Каждому пациенту выдавалась темно-вишневая полупрозрачная тряпица, которая вкладывалась в отверстие на кровати, и в тряпице тоже было специальное отверстие, чтоб я мог дышать.
«Делай все ради Бога, а не ради чего-нибудь временного, и Господь никогда не оставит тебя, и труды твои не забудет» - пришло сообщение из Оптиной.
Цепкими паучьими пальцами Алик (все врачи и переводчицы здесь брали русские имена, чтобы лучше запомнилось пациентам), а на самом деле какой-нибудь Ли Шао Ци, разминал мое большое больное разъевшееся тело. Алик знал свое дело, и каждый день я все точнее знал, какие движения он совершит после каких движений. И когда пропоет: «пелеволациваемся на спину!»
Он мял и крутил меня, а я думал: что это за народ такой: нет у них звука «р-р-р». Ведь это что-то значит в нашем с вами культурологическом онтологическом дискурсе? Как сказала бы Ирина Прохорова, сестра Михаила Прохорова, который придумал «Куршавельские каникулы вместо майских, когда всем действительно надо ехать на дачу, а так, зимой, все беспробудно пьют. Нет, погоди-ка, мы начали со звука «р», которого нет в такой огромной стране! Бабушка, пережившая все эти войны, жившая во Владивостоке до революции и имевшая двух слуг-китайцев (их называли почему-то (выяснить!) «ходя»), бабушка всегда говорила: Вова, запомни, китайцы лживые и трусливые, а японцы (она видела японскую интервенцию) бесстрашные и жестокие. Значит ли отсутствие звука «р» что-то важное? Не может не значить, успокаивал себя я и гладил по голове за такое важное открытие. «Р» - это открытость, это, может быть, даже и жестокость, это что-то мужское. А так, все звуки у них приглажены, приутюжены, до предела смягчены, ну, разве что, кроме того самого «Ы». И все улыбаются, и работают без выходных, без отпуска, часто и без надежд на пенсию. И все-то, начиная с чжурчженей или кого там, их завоевывали, и всех постигала одна и та же участь: они либо растворялись в Китае и становились китайцами, либо уходили. И вот цифры у них: один – горизонтальная палочка, а в Риме – вертикальная. Женственность и мужественность. Женственность и мужественность? Но где сейчас древние римляне? Они воплотились в своих наследниках – нас, европейцах, а китайцы – вот они, тут как тут.
- Пелеволациваемся на спину, - поет Алик. И я переворачиваю свое тучное тело.
Основной массаж, конечно, проходит, когда я лежу на животе: хребет и прочее. Дальше уже совсем немного. Мне не терпится. И вот Алик говорит «все», с припевом, улыбаясь, чуть ли не танцуя. И сам собирает мои простыни в пакет.
А далее следуют «иголки». Мастер по иголкам, видимо, более важная персона, чем остальные. Он не раскладывает мне простыню, это я делаю сам. Я не знаю, как должны ощущаться иголки, говорят, чем больнее, тем лучше. Мастер по иголкам делает свою работу так быстро и небрежно. Одни иголки вызывают действительно боль, ощущение попадания в некий нерв, другие – никакого. Видимо, его это не очень-то заботит, лишь бы воткнуть. Он невероятно быстро втыкает в меня все иглы и уходит куда-то, насвистывая. И я лежу, прикрыв глаза, которые, если б их не прикрыть, глядели бы в потолок. И мне уже неймется. Мне надоело все это, и я хочу в номер гостиницы, на кровать с подогревом и курить, глядя в потолок.
Последняя процедура, и самая болезненная, - скобление. Ее делает миниатюрная китаяночка, которая все молчит или улыбается, но все же улыбается реже остальных, и русских слов совсем не знает, хотя и говорит их вдруг при особой необходимости. Я раздеваюсь до пояса и сажусь на табуреточку около кровати, на подушку кладу руки, а на руки бросаю больную голову. И тогда китаяночка начинает меня скрести специальным (просто кусок пластмассы!) скребком. Она скребет очень больно, особенно голову, темя, а я в это время смотрю на плакат, гласящий, что после скобления нужно много пить. И вообще кабинет называется «кабинетом распаривания», то есть само по себе скобление – и есть распаривание. Еще я поглядываю на часы – когда же эти муки закончатся. Вот спина да, спину поскоблите, она у меня такая неотскобленная! И она скоблит и спину.
И вот наконец! – все закончилось. У Вали еще процедуры, у нее вообще в два раза больше процедур, учитывая косметические, после которых она выглядит такой гладкой и прекрасной, не на 55 лет, а на все 50.
Я торжественно иду по коридору больницы в раздевалку. Стоящие у стойки стайки переводчиц улыбаются мне и подзывают: идемете в касса, платить надо, Валентина ессее плоцедулы и лекалства!
Поскольку у Вали почему-то нет денег на карточке, то я иду платить в кассу со своей. В кассе можно платить чем хочешь, только плати. Рублями, юанями, долларами, тугриками, и – карточкой.
Кассирши не улыбаются вообще, в отличие от переводчиц, которые подвели меня к кассе. Они углублены в свою работу и строчат что-то иероглифами в своих кассовых книгах.
И тут – моя карточка не срабатывает. Вы не мозете платить! – слышу я со всех сторон мягкие голоса привлекательных переводчиц, будто стайка проституток окружила меня.
- Да? – удивленно говорю я. – Хорошо, я сейчас сбегаю в банк, что напротив больницы и попробую снять наличными. Но в банке происходит та же история: ваша карточка заблокирована. Я берусь руками за голову: я перепутал пин-код и ввел его несколько раз, и мне заблокировали карту! Нет, я не мог его перепутать: Довлатов-Толстой, годы жизни, 4982, я не мог никак. Я всегда говорю себе перед вставлением карточки в банкомат: Довлатов-Толстой.
Убтитый происходящим, я плетусь в номер. Не полежать мне на подогретой кровати, то есть полежать, но не испытать кайфа. Я верчу в руках свою карточку.
Хорошо, что у нас в номере есть интернет. Интернет очень медленный, в интернете заблокированы многие сайты вроде фейсбука, но все-же. Светло-серый шнур из-под плинтуса в противоположной стене. За окном глухо идет стройка, только металлические звуки прорываются сквозь звукоизоляцию. Светло-коричневый шнур перекручен, а я нервно выпрастываю его, и он дотягивается лишь до половины кровати, так что лежа не получится, только полулежа. Полулежа – тоже сойдет, если взять еще и валину подушку, пока ее нет.
«Враг нашего спасения бодрёно сторожит за нами, чем-либо воспрепятствовать вход наш в райские обители. Главные орудия врага – это рассеянность, нерадение, многозаботливость о настоящем веке».
Нет денег. То есть не то что нет, деньги мы мощно тянем из Плахова, но не работает карточка. Заблокирована. Заблокирована, - не раз повторяю я, потягивая пиво. Пиво китайское. Это я зашел в лавочку по дороге из клиники. От клиники идти всего-то метров триста, пройти только один дом, но в каждом окне дома – лавочка. Торгуют. Я зашел в лавочку, где пиво. Задаласатвуйте! Пиво? Да! И-га! (одно). И-га – радостно повторяет продавец. СЫ! – говорит он, то есть четыре юаня, то есть 20 рублей. Сы! – покорно повторяю я. Лавочка крохотная, 2 на 2 метра. Но китайцы улыбаются, как будто им выдали премию в 1000 юаней. Такаси! – показывает на машину, стоящую снаружи. Да, да! – говорю я, испорченный их благожелательностью.
Боже, карточка заблокирована. «Еще новости», как говорила моя бабушка, повторяя за своей матерью. Еще новости. Что же делать? Хорошо, что все же есть интернет. Медленный, плохой, но все же есть. Я ищу телефон банка. Нахожу. На кровати, попивая пиво китайское. Звонить буду по валиному телефону, благополучно оставленному в номере, хорошо, что его оплачивает Плахов. Пусть оплачивает, думаю я. Он ведь все оплачивает.
Хха! – дозвониться-то легко. Хотя сначала и говорит долго механический голос что-то нудное.
- Ваша карточка заблокирована в связи с подозрительными операциями в Китае, – вежливый, вымуштрованный голос.
- Какими подозрительными?! – я в Китае и нахожусь и оплачиваю лечение! Вы хотите меня оставить без денег?!
- Ваша карточка заблокирована в связи с подозрительными операциями в Китае.
- Перестаньте повторять, у меня денег на телефоне нет! Разблокируйте немедленно!
После долгих переговоров и выяснения, что я – это я, оказывается, что у меня у них неправильно записана дата моего рождения, и, значит, я – это не я.
Я кричу на них, я знаю, что разговор записывается на пленку, я говорю, что я выложу в блог Навального всю эту историю, но они вымуштрованы! Как вымуштрованы! Я говорю: вы вымуштрованы! Вы боитесь потерять свою работу и потому не способны на человеческое понимание! Сами ошиблись в дате рождения! Сами! И теперь я погибну от голода в Китае, не зная ни одного слова, кроме «сие-сие»!
- Мы ничем, к сожалению, не можем вам помочь!
- О! Как вы боитесь потерять работу в банке!
Ладно! Я вешаю трубку.
Ладно! Я напишу письмо и разошлю по всем адресам банка, а потом, если уж прижмет, выложу в интернет.
«Я нахожусь на лечении в Китае. У меня заблокировали мою карту. По совершенно непонятным мне причинам: «подозрительные операции с картой». Хотя я просто снимал деньги в банкомате для оплаты лечения. Ничего подозрительного я в этом не вижу. Когда я на последние деньги позвонил в call-центр, чтобы разобраться в ситуации, мне сказали, что у меня неверно прописана дата рождения и поэтому я - это не я, и карту мне не разблокируют ни под каким видом. Но ведь когда я заводил карту, с моего паспорта сняли ксерокопию, значит неверная дата рождения - это вина банка, а не моя. Теперь операторы по телефону мне говорят, что не могут разблокировать карту из-за неверной даты рождения, хотя все остальные данные, которые я называю, совпадают. В итоге: я остаюсь в чужой стране, не знаю языка, абсолютно без денег. Лечить бесплатно меня отказываются, кормить тоже. Обратный билет у меня на 17-е декабря. Что мне прикажете делать в такой ситуации? По вине банка (двойной вине: сначала без суда и следствия заблокировали карту, потом ошиблись в дате рождения) я остаюсь в полной беспомощности, вся моя поездка оказывается бессмысленной, вместо лечения – нервный стресс, затрачены деньги на гостиницу и билеты на самолет, и все по вине Банка. Из-за непонятной подозрительности и абсурдности действий вашей бюрократической машины вы ввергаете человека в непредсказуемые бедствия.
Я настоятельно прошу вас разобраться с этим случаем как можно быстрее. Ваша «бдительность» выходит мне боком. И ладно бы речь шла о миллионах, нет, речь идет о трех с лишним тысячах долларов, которые я наскреб на лечение.»
И я разослал письмо по всем адресам банка.
На следующий день мою карточку разблокировали без всяких пояснений.
- Ваша карточка разблокирована. И все. Вежливым голосом на гране срыва. Нет, не на грани, нет, вымуштрованы. Просто вежливым голосом. Как положено.
Каждый вечер Валя выходит в скайп на связь с дочерью Тиной и внуком.
- Ты мне прислал 20 сердечек, - говорит Валя почти искусственно радостно-захлебывающимся тоном. – Ровно столько, сколько у нас пальцев на руках и ногах! Здорово! Спасибо! Я сейчас тебе пришлю еще что-нибудь веселенькое!
- Мам, мы сейчас садимся кушать, поэтому ты можешь с нами разговаривать, но присылать нам больше ничего не надо, - говорит Тина.
- Нет, еще что-нибудь веселенькое! – кричит Тима.
- Да, конечно, посмотри, вот я тебе прислал «привет», «сердечко», белочку, цветочек!
- Мамуль, ты меня слышишь?!
- Все, да-да-да…
- Мы можем разговаривать, только не надо ничего слать…
- Хорошо. Я просто буду смотреть, как Тима ест. Тим, давай, иди кушать, и потом мне пустую тарелку покажешь! Договорились? – Валин голос захлебывается от жизнерадостности и медовой сладости, и я все пытаюсь уловить: искренно? Слишком резкий переход от бытового разговора со мной после процедур: Вов, все болит, ломает, крутит. Немного усталым, тихим голосом.
- Валя, тебе 8 или 12 лет все-таки, я никак не пойму? – встреваю в разговор я, понимая, что это не к месту и нехорошо, но я не могу себя сдерживать.
- Мне 10! – Валя хохочет, осклабляя ровные, белые вставные зубы.
Я лежу на кровати, мусоля себе лоб.
- Как ты там живешь, привет! Тимош, расскажи, как ты там живешь, мой хорошенький! Чем ты там занимаешься, куда ходишь, с кем дружишь, как мамочке своей любимой помогаешь? – взахлеб, не слушая ответа. – Как свое тело укрепляешь – (не давая возможности ответить) – Тимош, я тебя не вижу совсем.
Тимоша что-то балаболит, скачет по своей тайской комнате.
- А мне на тебя очень посмотреть хочется, я так соскучилась, - закуривая вторую сигарету от первой. – А это что? Папе подарок? Ты только его аккуратно! Ух-ты, красота какая! Слоник! Вот это да! Ну, Тим, ты становишься настоящий художник! Я очень за тебя рада! Тима, скоро к тебе Дед Мороз придет, подарки привезет. Уже ко мне приходил. Пришел, говорит: а Тимофей где? А я говорю: Тимофей у нас великий путешественник. А Дед Мороз говорит: а как же мне ему подарок-то доставить? Тим, а помнишь, ты нарисовал меня и дедушку? На память нам оставил перед отъездом? Я их приклеила на такую картонку красивую и поставила рядом с дедушкиной кроватью. Он теперь просыпается и любуется: каждое утро! И вспоминает: ой! Тимофей-то там мой проснулся? Зарядку-то он сделал?
После разговора Валя ложится на нефритовую кровать с подогревом и закутывается в одеяло.
- Представляешь, я в Межутино, сделаю аллею прямо к реке, машины четыре песку надо будет привезти, и у меня будет свой пляж…
- А из чего аллея?
- Аллея? Березо-елово-сосновая.
- М-м-м.
- А вдоль дома я посадила лиственничную аллею. По количеству столбов забора. И лиственницу я буду стричь. Буду ей придавать круглую форму.
- Понятно… Так… - я верчусь на подогретой кровати, подвертывая под нее свою больную спину, не зная еще, что через месяц процедур и потом еще через месяц – боль в спине напрочь пройдет.
- Теперь мне надо тысяч 300 заработать денег, чтобы восстановить старый дом. 50 тыщ стоит крыша, 200 тыщ стоит терраса и 200 тыщ стоит материал. За 500 можно и каминчик там построить. Где бы заработать столько денег?
- Ой, - скриплю я, закуривая и смотря в стену. – Только просить у Плахова.
- Найти работу. Заняться каким-то дельцем.
- Будешь заниматься каким-то дельцем, и не хватит сил на Межутино.
- Значит, надо в Межутино что-то выращивать. Например клубнику. В теплицах поставить стеллажи…
- Лучше грибы выращивать…
- Грибы ты так не продашь, как клубнику. У фермеров клубника на такой площади, как у меня, приносит миллион дохода. Они продают по 250 рублей за килограмм.
- Да ну!
- Вот тебе и да ну.
- Ведро клубники стоит 2500 рублей. Так. Если я собираю сто ведер, то… то… за лето я получаю 250 тысяч. 30 тысяч я потрачу на бенТин а поездку в Москву. На амортизацию машины – пусть тоже 30 тысяч, всего 60 тысяч. Доход за лето составит 200 тысяч. Словом, надо заниматься сельским хозяйством. Выращивать на продажу. Или еще можно заключить договор с рестораном…
Вдруг Валя мгновенно засыпает. И почти мгновенно начинает прихрапывать. Это часто случается с ней днем на горячей нефритовой кровати, закутавшись в кокон из одеяла, виден только нос. Ведь она почти (по ее словам и по переполненной пепельнице) не спит ночью. То бродит, то звонит кому-то (Тине) по скайпу, и курит свою «Яву», теперь уже китайскую, выбрала ее потому что мягкие пачки.
«Когда проснешься, сначала перекрестись. В каком состоянии будешь с утра, так и на целый день пойдешь.» - прп. Амвросий.
- А когда ты успела поговорить с Тиной вчера?
- Ты дрых, как старый конь!
- Храпел?
- Не переставая! Как лег в одном положении, так и спит. И храпит. На разные голоса.
- Да…
- Вот. А зимой – научиться плести корТины. И заготавливать веники для московских бань. Заключить договоры.
- Угу. М-м-м-м…
- Надо жить в Межутино. Можно развести еще карликовых собачек.
- Страусов!
- Страусы очень дорого обходятся, Володь.
- Курочек?
- Курочек можно… Но это только при условии, если будешь в торговые сети их сбывать. Но вообще, курочек можно. Вольер построить. И навоз для клубники нужен.
- Свинок?
- Свиньи – очень дорогой фураж. Хлеб, все такое, – опять всхрапнула и совсем завилась в кокон. – Интернет не включал?
- Щас проверим.
- Представить страшно мне теперь, что я не ту открыла дверь, - вдруг напевает Валя. Ее переходы от сна к бодрствованию мне кажутся невероятными.
- А еще мне горшки очень нравится делать. Я бы мастерскую открыла.
- Тут надо что-то такое придумать, чтоб у тебя были бы необычные горшки, которых ни у кого нет.
- Лишь бы только здоровье было, - вздыхает Валя.
- Медленный-медленный интернет поехал… Что-то у меня весь день голова тяжелая…
- Еще бы! Нельзя на закате спать!
- Нельзя столько есть!
- Да, нельзя столько есть.
- Сказала Валя и заварила себе еще лапши после ужина.
- Приветик, Тин! Мне Зиглер сказал: Валя сказала, что нельзя столько есть и заварила себе лапшу! И я сижу, смеюсь. Мы только что пришли с ужина, а здесь у нас шведский стол, который состоит из 15-16 блюд.
- И ты все ешь? – спрашивает Тина по скайпу.
- Все 16 мы по крайней мере пробуем. Половина из них несъедобная. Сегодня, например, Зиглер себе положил целую гору сладкой картошки. Это обыкновенная картошка, но она сварена в сахарной пудре. И обсыпана вся сахарной пудрой. Такая вкуснота! Зиглер говорит, я бы это ел с удовольствием, если бы только не знал, что это картошка. Тимош, давай поговорим! Ой, ты в такой майке сегодня в красивой!
- Он сегодня ходил на класс английского и на класс тайского бокса.
- Ой, я очень за тебя рада! Тебе понравилось?
- Он сейчас занят отправлением тебе смайликов.
- Я понимаю, что он мне сейчас подарков целую гору пришлет. У меня уже целый компьютер твоих подарков, уже не влезает! Не знаю, что с ними делать! Наверное, их придется в другой компьютер перекидывать, в володин. Ты помнишь Володю Зиглера?
- Да нет, откуда он меня помнит!
- Ну, Тим, ну говори чего-нибудь, а то ты такой серьезный! Тим, скоро приедут твои подарки! Уже через неделю! Я тебе пока не буду говорить, это пока секрет, но там столько всего хорошего, что ты очень обрадуешься! Там столько игрушек, ну вообще, ну ты скажешь: ну, бабушка!
- Там хоть есть пистолет с пулями? Или пират Карибского моря?
- Там есть пистолет с пулями, там вообще здорово! Ты скажешь, ну, вообще, ну, баба, спасибо тебе, что ты купила пол-магаТина конструкторов! Ура!! Как начнешь собирать их, как дашь им всем пистолеты в пуки, как начнут они все пуляться у тебя!
- Смотри, какой у нас домик, - говорит Тина сквозь шумы скайпа.
- Вижу-вижу. Хорошенький. А веранда есть, Тинуш?
- Плишли мне хоть цего-то, хоть иглуску, хоть не иглуску, хоть цего-то! – резко кричит Тима.
- Хоть чего-то? Сейчас, подожди, Тим. Щас, мой хорошенький! Заждался? Щас я тебе наприсылаю тут всего, - Валя захлебывается в небывалом сладком восторге.
- А я плишлю тебе!
- Ой, мамочка, ты мне столько силищи прислал, столько звездочек! Столько денег, два огромных торта!! Вообще! Ну, спасибо тебе! Щас я тебе пришлю что-нибудь. Я тебе прислала, что ты – молодец, я тебе присылаю свое сердце, которое тебя нежно и пламенно любит, и каждый день думает: как там мой дорогой мальчик? Я тебе присылаю белочку, так, конечно же, я тебе цветочек присылаю, чтобы все было красиво!
- А я…
- Ой, сколько ты мне сердечек прислал, я сейчас посчитаю: один, два, три, пять, шесть,… тринадцать сердечек и еще один сотовый телефон, вообще!! Спасибо тебе! Здорово!... – с затуханием неудержимого и всеобъятного восторга.
- Купила рыбку такую, за двадцать рублей, знаешь, - говорит Тина, пока Тимоша смолкает. – Такая, в упаковочке, маленькая…
- И ессее плислал селдецек!
- Было тринадцать, и еще ты прислал семь, получается двадцать, - ровно столько, сколько у нас пальцев, на руках и на ногах вместе. Здорово, спасибо. А я сейчас тебе еще что-нибудь пришлю веселенькое!
- Мам, мы садимся кушать, поэтому ты можешь с нами разговаривать, но присылать нам больше ничего не надо, – строгая Тина.
- Мне сто-то веселенькое! – кричит Тима.
- Посмотри, я тебе прислала сердечко, белочку, цветочек…
- Мы едим, мы можем разговаривать, только не надо ничего слать, – опять строгая Тина.
- Ладно, ладно, - успокаивается Валя. – Я буду смотреть, как Тима ест. Он, между прочим, подрос, мне кажется, и у него руки сильные стали… Тим, давай иди ешь, а я жду пустую тарелку, которую ты мне покажешь. Я очень хочу посмотреть, как ты ешь! Чтобы я глазом не успела моргнуть, а ты все уже съел! Давай, там, за меня наворачивай, чтоб я крепкая была! Ты будешь хорошо кушать, а я буду очень сильная и здоровая! Давай! И все будет отлично!
- Понятно. Бабушка курит опять, - строгая Тина.
- Ххе. Бабушка не курит, - с сомнением отвечает Валя, тяжело отрываясь от восторженности в голосе. – А ты спрашивала у преподавателя (переводит тему разговора), как он в английском языке, какие успехи?
- Ну, она сказала, что он с Сашей и еще с девочкой Алисой, Тима сегодня с ними первый раз пошел на английский, преподавательница говорит, что он там всем помогал делать задания…
- Угу, - со скрытой мукой в голосе говорит Валя.
- Он нормально стал там все делать.
- Он домашние задания выполняет, да?
- Нам на выходные дают домашнее задание.
- А какая была домашняя работа? Писали буквы?
- Надо было имя написать и нарисовать себя, а сейчас ему дали буквы писать. Английские буквы, не тайские. Но вообще он читает. По три предложения в день. Посмотри, какие нам книжки дали.
- Молодцы… - Валя произносит затухающим, естественным для нее голосом, полным усталости. – В этой азбуке, что я вам послала, там много стихов очень хороших, историй замечательных.
- Если там все прикольно, то – конечно, мы почитаем, не вопрос.
- А где пустая тарелка твоя, Тимош, я жду пустую тарелку! Чем вы там ужинаете?
- У меня спаржа, у Тимофея – рис с маслом топленым, банку большую привезла из Америки.
- Тинуль! Завтрак успеваешь ему готовить?
- Да, конечно.
- Ну, молодцы.
- Выучили стихотворение. Я ему скачала на ай-пед азбуку, там к каждой букве - загадка и стихотворение.
- Девочки точно не отгадают, будут думать – вааабщее!
- Тима ты сейчас кушаешь, а не разговариваешь. Вот докушаешь, будешь разговаривать с бабушкой.
- Получила папино письмо. Не знаю отвечать ему или не отвечать, не знаю. Ты ему что-нибудь ответила?
- Надо ответить. Его не устраивало, как мы делили деньги за квартиру. Мол, тебе нужно давать половину, а половину дотации делить. Пусть делает, как считает нужным, если ему это кажется более справедливо. Пока что дотация за ноябрь до меня так и не дошла, мне пришлось своих сто тысяч снимать.
- А он тебе ничего и не отправлял. Я получила эти деньги, 32 тысячи.
- Ну вот, мам. Видишь, а я рассчитывала на эти деньги.
- Он сказал, что он отправит, и встал вопрос, сколько отправлять.
- Я, конечно, не умираю с голоду, но мне хочется, чтобы у меня была определенность. Папа один раз об этом подумал, и я надеюсь, что он больше не будет об этом думать…
- Нет, он будет думать об этом постоянно, потому что он миллион раз об этом говорил со мной. Ой-ой-ух! Ну на хрена было Плахову заваривать всю эту кашу, Бог ты мой!! Вместо того, чтобы с головой уйти в науку, потому что есть деньги и можно на них прожить! Ну на хрена, на хрена, я просто не понимаю! Улет полный. Полный улет. Я думаю, он об этом плакал тогда и просил Бога простить его за все.
- Я папу конечно понимаю, что он хочет все по справедливости, все такое.
- Тин, а какая может быть справедливость, когда она нарушена изначально? О какой справедливости может идти речь?
- Мам, но к какому-то консенсусу надо придти.
- К консенсусу можно придти только к одному: чтобы и папе и мне было спокойно, нужно чтобы ты стала работать, чтобы у тебя был карьерный рост, что ты в пятьдесят лет будешь из себя что-то представлять.
- Мам, я не против того, чтобы работать, но я не хочу делать то, для чего я не предназначена, понимаешь? Я не предназначена, чтобы работать во всяких там газпромнефтях и зарабатывать миллионы.
- Ты – как Зиглер. Зиглер лежит на кровати и говорит: я не предназначен для того, чтобы работать!
- Нет, мам, я постоянно сейчас чем-то занята, у меня даже нет свободного времени.
- Я понимаю, я папе говорю тоже самое: ты постоянно чем-то или занимаешься, или учишься чему-то, но, Тинушь, к сожалению это денег не приносит!
- Мам, поймите, пожалуйста, про меня одну простую вещь: приехать в Россию и стать бухгалтером за две тысячи долларов я смогу даже через десять лет, понимаешь, мам? Эти знания у меня никуда не денутся, это – как на велосипеде кататься – один раз научился кататься – и все. Вот ты выучил план счетов, и ты его знаешь! И меня возьмут на работу, не бойся, у меня есть куча примеров – женщин, которые вырастили детей до определенного возраста, а потом вышли на работу. Меня не интересуют миллионы, понимаешь, мам! Потому что, чем больше денег, тем больше говна на тебя сваливается! А я не готова сейчас к этому. Чем больше денег, тем больше грусти.
- Ну квартиру-то матери надо покупать?! Жить-то мне где-то надо? А кто мне ее поможет купить? Сама я ее не куплю никогда…
- Мам, этот вопрос давно висит в воздухе, еще до того даже, как дом начал строиться, поэтому это – вопрос не ко мне.
- Чем больше все покупаешь, тем больше все ломается, пОняла? – вдруг вставил в дискуссию свое слово Тимоша.
- ПОняла, - с тем же ударением удовлетворенно сказала Валя.
- А зачем тебе квартира, мам, скажи мне по совести?
- А где мне жить? Скажи мне на милость? У Саши на птичьих правах?
- Приезжай к нам в Таиланд.
- На какие шиши я буду жить?
- Мам, я тебе описала вчерне твое финансовое состояние. Тебе этих шишей мало что ли? У тебя еще будет оставаться!
- Тин, эти шиши я бы заморозила, потому что образование Тиме придется давать нам с тобой. А где еще нам взять деньги на образование?
- Мам! Ты подумай о себе СЕЙЧАС, не думай о том, что будет через десять лет! Ты всю жизнь думала о будущем, и не думала о том, что ты в текущий момент делаешь. Пришло время думать о настоящем. Тебе приятно жить в Москве, пытаться там социализироваться, зачем тебе это нужно по большому счету? Посмотри, жизнь сейчас у тебя так сложилась, что ты можешь куда-то поехать, где-то жить, хоть здесь с нами, в Таиланде. Какой смысл, объясни мне, пожалуйста, жить в Москве?
- Тин, я хочу заниматься сельским хозяйством, я хочу выращивать свою репу, я хочу сделать свой участок красивым, я хочу внедрить туда газоны, которые я увидела в Китае, мне это интересно. Летом я хочу жить в деревне, но зимой я хочу жить в квартире. Я хочу зимой ходить в теплый туалет, принимать горячую ванну…
- Но зачем тебе квартира?
- Тин, зимой там теплого туалета нету!! А я – бабка, у которой геморрой вылезает на холоде!
- Живи в Можайске, если ты решила жить в России! Или еще где-то поближе, чтобы удобнее ездить было. Но я вообще предлагаю тебе приехать в Таиланд после того, как приедешь из Китая, подлечишься, привезешь лекарств, потому что зимой в России вообще делать нечего.
- НЕТ, я никуда не поеду, я буду искать себе работу, - решительно и с ноткой отчаянной грусти говорит Валя.
- Мам! Мамочка!
- Аюшки?
- Мам, вот смотри: у тебя сейчас есть некий прожиточный минимум: твоя пенсия плюс квартира. И ты считаешь, что тебе нужно ходить на работу в Москве? На работу, которая – которая – что? Что она тебе даст? Она улучшит состояние твоего здоровья? Она разовьет твой мозг? Что она тебе даст?
- Может быть, она разовьет мой мозг. Может быть, я приобрету новых друзей. А ты что хочешь? Чтоб я, как мышка-норушка, в норке, в деревне жила? Тин, ты смеешься, что ли? Там народу никого нет!
- Вот я тебе и говорю, чтоб ты приехала сюда, в Таиланд.
- Да я не знаю, что там делать, в твоем Таиланде! Там надо что-то делать. Ничего не делать – я не могу.
- А ты что – ничего не делала? У тебя времени свободного много было?
- Тин, надо что-то делать, чтоб приносить деньги.
- Это, значит, основное предназначение человека – приносить деньги.
- Это не основное, но необходимое, чтобы жить, как хочется. Чтобы купить книгу, какую хочешь, одежду, какую хочешь… Я хочу иметь деньги на то, на что хочу. И имею полное право, потому что я зарабатываю. Тем более, папа написал в письме, что у меня нет на самом деле ни копейки денег: все деньги ушли на зубы. Ни копейки из этих денег он не вернул. Дальше, он пишет, что ты сейчас находишься на лечении, я тебе буду платить то, чего тебе не хватает, то есть я сниму все до копейки деньги, и то, что мне не хватит, он мне доплатит. И как я буду жить?!
- Мам, у тебя пятнадцать тысяч каждый месяц плюс восемь тысяч – твоя пенсия, всего двадцать три тысячи: и тебе не хватит на еду? Ешь ты – сколько хочешь, жить тебе – есть где, так о чем ты вообще думаешь?
- Тин, где это мне есть жить?
- Это зависит от твоих планов. Все зависит от того, в каком-то конкретном мнении ты укоренишься: либо ты хочешь жить в Москве, ходить на работу, либо быть фермером в деревне, либо жить с нами в Таиланде и ни о чем не беспокоиться.
- Да, я хочу жить в Москве.
- Ходить на непонятную работу.
- На непонятную работу.
- Сидеть целый день за столом, чтобы у тебя потом болела спина, а потом идти в аптеку, покупать себе лекарство, словом, ты не хочешь ничего поменять?
- Во всяком случае, ехать в Таиланд, как ты говоришь, и как Саша говорит, – а ему лишь бы отправить меня куда-нибудь подальше, неважно куда, то ли в Китай, то ли в деревню! Не надо меня никуда отправлять, Тин! Я сама решу, что я хочу. И как я буду жить. Вся эта сашина инициатива до хорошего не доводит.
- Мам, пойми, пожалуйста, что находясь там, в Москве, ты себя истязаешь. Ты всю свою энергию тратишь на какие-то сторонние мысли. Мысли, которые делают тебя больной. Пример этого года был очень показателен.
- Тина, не я довела себя до такого состояния.
- Мамулечка, мамулечка, вот все, что во мне – то и вовне. Это все – ответ на что-то. Это не кто-то тебя довел, это все – идет изнутри. Оно годами лежало там неразрытое, а сейчас оно вышло наружу, вылилось в серьезную болезнь – это вроде фурункула: он нарывает, нарывает, а потом лопается. Мы десять раз про это говорили. И то, что я говорю, вы не очень-то воспринимаете. Помни, мам, что все, что с тобой происходит – это отражение внутреннего состояния.
- Я хочу сказать что человек, какой бы религии он ни принадлежал, не должен не работать. Работа – основной смысл жизни. Какая бы ни была религия.
- Мамочка, это у тебя советская матрица сидит в голове. Она тебя парализовала. Я не против работы, я постоянно что-то делаю, я постоянно читаю, занимаюсь, провожу девочкам курсы йоги, с Тимофеем постоянно занимаюсь. Но извини меня, мне кажется, что тратить свою жизнь на зарабатывание денег, а потом из-за этого болеть и тратить эти же деньги на лечение – вот такая жизнь у людей в Москве, и никто дальше своего носа не видит. А потом рожают детей, - и вот в доме есть такая игрушечка, отрада, все радуются этому. А если у меня сейчас так сложились обстоятельства, что я могу этого всего не делать, не убивать себя медленно и бессмысленно, то почему я должна возвращаться в Москву, когда у меня до сих пор спина болит. Если бы я еще два года поработала, то мы больше бы денег потратили на мое лечение, чем на твое. Вспомни, пожалуйста, сколько я болела в детстве. И почему я перестала болеть – как ты считаешь?
- В детстве ты вообще не болела, - со вздохом.
- Да? Я каждый год лежала в больнице, то - то, то это. Воспаления легких все время. Но разговор не о том. Разговор о правильном образе жизни. Я никого не обвиняю, я только хочу, чтобы ты подумала глобально о самой себе и о том, зачем ты живешь.
- Плислось мне всю мою рыбу отдать котику. Потому что у него очень милые глазки, - подошел к микрофону Тимофей и тем закончил дискуссию. Но нет, еще пару слов ведь нужно сказать:
- Сельское хозяйство и фермерство – это прекрасно, но ты оцени свои возможности в плане нагрузок. Ты не можешь копать, как робокоп, оцени свои силы, чтобы ты не болела полгода, после того, как ты вырастишь эту репу.
- Тинуш, правда, уже заканчиваем, давай ложиться спать, целую вас.
Сразу после этого Валя соединяется с Саней по Скайпу.
- То, что происходит, то и происходит, и Тина сама виновата, и мы уже сто раз говорили на эту тему. Будете спорить с Андреем – ему только радостнее от этого будет, так зачем нам это нужно? А если вы скажете: Андрюш, хочешь возиться с ребенком, хочешь за ним ухаживать – это твое полное право, ты отец. Только следи за сыном, пекись, чтобы у него все было хорошо, купи ему одежду, купи книжек развивающих и так далее. И пускай едут. Что переживать? У него такие же права на ребенка, как и у Тины, Тина специально оформила отцовство, дала фамилию. Все это мы проходили давным давно и знали прекрасно, что так все закончится.
- Тина на знала, что так все закончится.
- Она знала, когда он матерился в моем доме. Уже тогда все было ясно, из этого все росло.
- Я знала, - ей говорила, а она меня не слушала; ты знал, и тебя она не слушала.
- Ты была на стороне Тины, ты говорила, что она его любит, ты ее защищала.
- Я была на стороне Тины?! Саш, ну что ты говоришь! Я со слезами на глазах ее умоляла: никакого отцовства, ради Бога! Никаких фамилий отца, это твой ребенок, и тебе будет от этого легче, иначе потом он тебя затиранит, он тебя затерзает!
- А теперь она будет говорить что-то о кармических основах всего происходящего, будет какую-то байду нести. То, что происходит, то и происходит. Тина сама виновата в том, что происходит.
- Не знаю, - встреваю я с нефритовой постели, - мне кажется, что по духу, не по букве, а именно по духу, квартира – это нечто общее. Но он от своей доли отказывается. Так я понял. То есть доходы за квартиру делятся между тобой, Валюша и Тиной.
- Володь, имея доход в десять миллионов, можно, наверное, от десяти тысяч рублей отказаться. Скажи мне, пожалуйста?
- Не знаю. Он вкалывает, как вол, он потерял глаз, и сколько это продлится – тоже не ясно.
- Володя! Он потерял глаз по своей дурости. Это – раз. Он довел меня до состояния немощи – это тоже его заслуга. Это – два. Кто за это все должен отвечать? И в чем мы виноваты перед ним? Сколько раз я его умоляла: Сань, возьми отпуск, ради Бога! Ничего не случится, ничего не пропадет! Возьми отпуск, съезди, отдохни, приди в себя, наберешься новых мыслей. Каждый год я его умоляла.
- Понимаю. Да…
- Иди и живи в деревне, - говорит он мне. – Я ему на это говорю: Саш, если ты такой умный вместе со своей бухгалтершей, то пусть бухгалтерша продаст свою квартиру, поскольку у нее есть своя двухкомнатная квартира и у мамы двухкомнатная квартира, дом, который он ей купил и машина. Вот пусть они чего-нибудь продадут и купят мне жилье. А эта квартира – пусть останется Тине, Тиме и, на всякий случай, тебе, если тебя попрут совершенно слепого и никому не нужного. Кто за тобой будет ухаживать, за слепым? Кому ты нужен?
- Знаешь, Валь, - выглядываю я из-под одеяла, - я считаю, что вы в корне неправильно поступили, оставив эту квартиру Тине. – Так не делают… То есть…
- В пятьдесят пять никто не рожает за спиной у взрослой дочери, у жены. Если решают родить, то говорят сразу: я с тобой развожусь. Я подаю на развод, я жить с тобой просто не могу. Вот и все.
- Нет, я говорю о квартире: это странно, Тина сама может себя обеспечивать, она умная, способная, образованная, все при ней.
- Тина находится в четырех-летней депрессии. Я говорю: Саш, ты хоть представляешь, как я жила эти годы, когда у тебя все так классно было? Каждый день Тинины слезы, понимаешь, каждый день, каждый день, каждый день телефонные звонки с матом, с таким матом, что просто ужас, каждый день приход Андрея с вышибанием дверей и всего на свете – это каждый день. И это четыре года. И ты хочешь, чтоб она еще при этом работала? А она работала. Что – он ей машину купил? Деньги-то она все заплатила за машину. Это он любовнице купил машину!
- Да… Неразвязываемый узел… Ну ладно: вот у меня мама живет в нашей родовой квартире. И при этом мой брат снимает квартиру, чтобы не докучать матери. И быть свободным. Хотя он тоже совершенно не может работать. Это у нас врожденное, генетическое. Но при этом нет и разговора, чтобы мама ему подарила квартиру, а ей самой было бы негде жить. И речи об этом нет. Он – взрослый здоровый парень, она – больная пенсионерка. С какой радости она будет оставлять ему квартиру?!
- Не забывай, что это – мужик. Это сильная половина. А это – девочка, несчастная.
- Ну что это значит: мужик, девочка? Это разные поколения. Девочка уже давно – взрослая женщина. Мужик – это уже дед, без глаза, и ничего не известно, что впереди.
- Если бы тебе жена сказала: у меня жилье есть, иди куда хочешь, это моя квартира, я плачу тебе сорок тысяч. Тебе было бы хорошо от этого?
- Я все принимаю… Смирение…
- Я думаю, что нет. У тебя депрессуха была бы такая, что ты завалился бы в Кащенко, мало не покажется. На годы бы завалился и лежал бы.
- Да я и так… Но… Во-первых, это не ее квартира, а это моя квартира.
- Я думаю, ты не стал бы ничего говорить, потому что там живут твои дети.
- Конечно, не стал бы, но она не может меня прогнать, потому что эта квартира – мое наследство от деда.
- Или еще лучше: она скажет: ради Бога, забирай свое наследство, а я поехала жить к маме. Вот тебе вариант.
- Нет, жена должна была уехать в Америку, как сделали все наши однокурсники.
- Чего ей в Америке делать?
- Как? Работать! Все наши там работают и неплохо зарабатывают.
- Ну, и чего тогда она тянет? Язык она знает. Все при ней.
- Не хочет. Что-то ее здесь держит. Мне не понятно – что. – затягиваюсь китайской сигаретой. – Я воспринимаю все довольно смиренно. Нэхай будэ, що будэ. – Еще затягиваюсь. – В конце концов, все помрем. А так – лишь бы прикрыть наготу, да с голоду не помереть… Уж как-нибудь… Мы тоже все висели на деде. Дед зарабатывал, - примерно похожая ситуация с Саней, вся семья жила в расслабленности.
- Но, Володь, была семья!
- Нет, я говорю, что, когда дед умер, мы впали в жуткую нищету. Хлеба было не на что купить. Постоянно носили в скупку сдавать драгоценности, чудом оставшиеся после революции. Потом и драгоценности кончились. И в дело пошли николаевские золотые червонцы. А потом я поехал в Западную Сибирь зарабатывать, когда все уже развалилось, трубы все прогнили, дом пришел в упадок, я поехал в Сибирь, бросил науку, бросил все, поехал зарабатывать большие деньги в Сибири. Сделал ремонт отопления, купил все: холодильник, стиральную машину, телевизор… Взвалил на себя. А потом не выдержал, рухнул, заболел. Когда узнал, что у отца рак, у меня у самого открылась эта болезнь. От стресса, от ужаса. И тем не менее, я все равно продолжал работать, и зарабатывать за всех, я работал в газете «Спид-Инфо», уже совершенно больной. Каждый год я лежал в Боткинской.
- Ну Ладка же тоже работала.
- Ладка работала, но она получала три копейки в академии наук.
- Но теперь-то она много получает?
- Теперь-то она получает по грантам, слава Богу. Но долгие годы я работал один, зарабатывал, и содержал и маму, и брата, который был бездельником, и всю свою семью. И потом я просто сломался. Просто сломался.
- Ой, Вовочка, не знаю я как жить дальше на этом белом свете… Ахх…
- А у меня что-то надломилось внутри, как я узнал о диагнозе отца. А у брата был только один рефрен: Вова, можно у вас занять двести рублей? А «занять» - значило просто дать. И сколько я ему купил фотоаппаратов, сколько отдал денег – он не хотел работать. И потом, я как-то сказал, что – все. И тогда только он стал как-то крутиться. Но это произошло очень поздно. Ему было где-то двадцать восемь - тридцать лет. Я перестал ему давать деньги. Я давал маме, а мама давала ему. Слава Богу, сейчас он стал сам работать, снимает квартиру. Работает светским фотографом, он как-то вписался в социум, в его богемную часть, и, видимо, это как раз для него подходит. Вот, ты говоришь, у Тины депрессия. Но надо же лечить эту депрессию!
- А кто ей помогает? Она одна живет!
- Но она же сама уехала, по доброй воле. Не уехала б, тогда б все помогали. Я думаю, что ты бы чувствовала себя не такой потерянной, если бы у тебя тут была дочка и внук, был бы какой-то смысл в жизни – поднимать внука. И Тине бы было бы легче. Я говорю из общих соображений.
- Вова, ты пойми, что произошло! Ее родители – нам ровесники. И что – мамаша будет терпеть смотреть, как там Леночка одна подыхает по ночам?
- Мммм…
- Тамара говорит: ты не представляешь, как она его любит! Я говорю: ни хрена себе! Сколько она его, Тамара, любит-то? Три года? А то, что Валя с Тиной его любят тридцать три года, на это ему глубоко насрать? И, если бы любила, нашла бы все способы, чтоб быть с ним рядом. Мы жили в неотапливаемом помещении, когда любили друг друга. И Тина у нас была маленькая. И жили в комнате восемь метров. И все было нормально. Потому что мы были нужны друг другу. А бедный Гурцев, которому ни постирать, ничего. Так любят? Скажи мне: так любят?! Если я его люблю, я уже вся исстоналась без него, мне физически плохо без него. А эта – живет, хоть бы что. Конечно: домик купили, машину купили, на работу он ее взял. Она попробовала устроиться на работу без него? И вообще: что она без него представляет? То же самое, что и я без него. То же самое! Только я – бабка, а она - молодая мама. И непонятно, у кого больше сил. У молодой мамы, наверное. Если он бы поставил все точки, если пришел и сказал: все, Валь, я подал на развод, переживи это, - пережила одно, переживешь и другое, тогда все было бы понятно. Лена переезжает ко мне, твоей ноги здесь не должно быть. Вот: тогда все понятно, Володь. Но нынешняя ситуация, в которой мы сидим – она непонятна.
- Саня понимает, что виноват перед тобой, и поэтому тянет с решением.
- Но надо же что-то делать! Не выгонять же меня, не говорить же о том, что, если мы продаем квартиру, то я еще подумаю. Подумаю, как делить деньги. Не надо же об этом говорить. Куда мне деваться? Куда Тине деваться? Он что: Тине квартиру купил? Он мне квартиру купил? У него спокойна совесть? Да, он устроил свою любовницу.
- Валь, но у вас есть квартира, о чем ты говоришь?
- Володь, я не понимаю, зачем она привозила своего бывшего мужа к Саше знакомиться. Вот зачем? Ты это понимаешь?
- Не знаю…
- То, что сестру привезла – это понятно. То, что маму привезла – понятно. Но мужа то бывшего зачем?
- Не знаю… Ты пишешь ему письмо? – я выглядываю из-под нефритового одеяла на Валю, которая сидит перед компьютером и прикуривает одну сигарету от другой как обычно.
- Я ему пишу: с чем я с тобой не согласна? Раздел финансовых вливаний привел к тому, что мы имеем сейчас. Что бы ты ни говорил, но нас ты отодвигаешь все глубже и дальше – нас, свою когда-то семью. И делаешь это очень настойчиво и продуманно. Не знаю, есть ли у тебя советчики в этом, или бухгалтерша с мамой давят как танки, но ситуация пока не ясна. Ты уже говорил о продаже квартиры и дележе денег. Ни фига себе! А где же мы с Тиной будем ухаживать за немощным слепым старцем? Ну что я ему напишу, если это его деньги, если он вправе ими распоряжаться. Я ему напишу, что ты вправе вообще нисколько не помогать, если ты считаешь это для себя тяжкой обязанностью и начинаешь этот дележ, я понимаю, что тебе это очень трудно. Откажись! Откажись, я буду жить на свою пенсию в семь тысяч: какая тебе разница? Если ты уже отказался от меня, то какая тебе разница, как я буду жить? Мужчине пятьдесят пять лет, которому необходимы сексуальные отношения. Если б она его берегла… Сексуальные отношения случаются раз в месяц. К чему это приведет? К болезни предстательной железы, вот и все. Вот такая любовь. Высокая любовь. Саша очень много о себе возомнил… А вот что бы Тиму ему не воспитывать? Брошенного Тиму? Зная, что отец – идиот, Тиму надо все время держать при себе, водить в разные кружки, постоянно решать его проблемы, тогда из него что-то вырастет. Или он думает, двадцать тысяч помогут вырастить его, которые он нам отписывает?
- Валь, посмотри на основную массу людей…
- Володь, я не хочу смотреть на основную массу людей! Я себя понять не могу! Я в себе не могу разобраться. Я не могу в Саше разобраться. Который сам в себе не может разобраться. И чего мне даст «основная масса людей»? Основная масса людей – вон она, в телевизоре. Изменил? Все: я с тобой развожусь. Вот это порядочно и нормально. Вот это «основная масса». А все, что у нас происходит сейчас, это – кошмар, по-другому я не назову. Бред, кошмар.
- Я понял, что Тина не может здесь жить, потому что здесь ужасный муж.
- Да, именно так.
- А что он хочет? Он хочет ребенка воспитывать или что?
- Володь! Так воспитывают ребенка?
- Как все запутано! Но у Саши в Лобне сын.
- Володь, что ей стоит? Что, она будет в Лобне жить? Она продаст там все на хрен, такая деловая, ты знаешь, какая она умная! Продаст все, купит квартиру в Москве и все. А работать будет, пока он ее будет держать и платить. А так, она ездит и в пятый дом, только инкогнито, чтоб никто не видел. Это из категории тех женщин, которые хотели завладеть мужиком, завладели, и ни за что его не отпустят, ни за что. Им насрать – тяжело ему, не тяжело, как у него все складывается. В прошлый раз он приехал от нее с мамашей никакой. Наверное, был серьезный разговор. Мол, давай определяйся, давай, подавай на развод, потому что я так больше не могу, потому что сыну нужен отец, словом, понятно. Мол, ты мне обещал и все в таком духе. Думаю, это вот так происходит. Я ее знаю и я ее видела, но то, что она окажется такой сволочью, я не думала.
- Валь, у каждого своя правда, сыну действительно нужен отец.
- Володя, сыну нужен отец, если он свободный мужик! Ведь изначально все неправильно! Кто бы слово сказал, если б мы с Плаховым десять лет были в разводе! Разве я бы претендовала бы на что-нибудь? Я бы давным-давно себе кого-нибудь нашла, если б мне надо было. Это раз. Если б мне надо было, я все время была бы с Тиной и помогала бы ей – это два. Или я была бы одна, и Тина приезжала бы ко мне и отдавала Тиму, когда ей это было бы надо. Это три. И тогда крутись ты, хоть миллион нарожай себе!
- Но развод – это же формальность.
- Это кто тебе сказал такое? Вот ты приедешь сейчас в Москву и Лада тебе скажет: я подаю на развод. И все: и у тебя депрессия будет. У тебя будет жуткая депрессия!
- Да нет… Развод, так развод. Я мягкий человек, я все принимаю.
Резко звонит телефон. Причем он находится на моей тумбочке, и от того он еще резче звучит. Знаю я, это нас сейчас будут звать на чайную церемонию.
- Алло!
- Зэдэластвуйте, мы хотели бы вас плигласить на цяйную целемонию!
- Ааа… Вы знаете (О, кровать с подогревом! Разве ты отпустишь меня?) мы сегодня, наверное не пойдем.
- Ааа, ну холосо. Сэпокойной ноци!
- А Саша согласен купить вторую квартиру?
- Да. Я ему сказала, как что сложится – никто не знает. Если у меня будет квартира, это значит, что это будет и твоя квартира. В любой момент: заболел, не заболел, отнялись у тебя ноги, не отнялись, - в любой момент у тебя есть свое жилье. И кроме того, у нас с тобой еще есть дом в Межутино.
- Тогда это должна быть не однокомнатная квартира, а двухкомнатная.
- Да, двухкомнатная. Мы смотрели уже и в пятиэтажках, и в девятиэтажках… От восьми миллионов, и такой ужас, что я тебе и передать не могу. Всю зиму этим занимались.
- Я тебе скажу, что… что жизнь в Москве – это не сахар.
- Володь, на пенсии жить в Москве – сахар.
- Вот, в Пущино – экологически чистый город…
- А внук? Внука надо водить в хорошую школу, давать ему образование!
- Пущино – интеллигентный город, наукоград, там хорошие школы. Там все поступают в университет, который находится в том же Пущино, там куча исследовательских институтов, где можно потом работать.
- Володь! Мне твои наукограды! Если я устраиваюсь на работу, то я пять дней работаю, а в пятницу вечером я должна ехать в деревню. Откуда я поеду? Из Пущино? С другого конца Московской области?
- Нуакоградов много. Дубна,…
- В Дубну я не поеду, это черт-те где. У меня прекрасная английская школа через дорогу, у меня на Открытом шоссе. И я привыкла жить там. Там, где у меня в шаговой доступности банк, школа, больница, музыкальная школа, бассейн. Я там привыкла жить.
- Ну вот. И после этого взяла и сдала эту квартиру. Объясни же мне логику!
- Взяла и сдала: а Тине на что жить там, в Таиланде?
- Не знаю, это ее проблемы! Она взрослая женщина! С прекрасным образованием!
- А это Тинина квартира! Это было добровольное решение родителей.
- Ну, если вы принимаете такие странные решения, то тогда я не знаю. Какие-то самоубийственные решения. И если Тина принимает такие подарки и понимает, что тебе негде жить после этого, то это не очень хорошо говорит о Тине.
- Если бы у Тины был бы муж и все было бы благополучно, и была бы надежность, а так у Тины единственная защита – это Саша. И когда Тина говорит: мама, я тридцать лет всем доказывала, что есть любовь и есть хорошие отношения между родителями – посмотрите на моих родителей! А теперь папа поступил так, что мне просто страшно. И Тина тогда закрыла лицо руками и прислала такую фотографию. И с этой фотографией Саша был, наверное, полгода. Если бы это только для меня был урок, если бы это для меня только была бы боль и обида, если бы это не касалось Тины и Тимы. Если бы Тина была бы счастлива со своим мужем, и все проблемы у них решались вдвоем, тогда – да, все было бы иначе. Но у нас другая ситуация. Мы втроем привыкли все решать.
- Валь, но ведь жизнь меняется, люди меняются.
- Да иди ты к черту, «меняется жизнь»! Саша видел, что Тима совсем одинок, что ему приткнуться негде, что у Тины депрессия. Он все это прекрасно видел! Что бегство – это спасение, иначе она здесь с ума сойдет. Там ситуация совсем другая. Знаешь, какая там ситуация? Чирков ставит ее директором, чтобы она наушничала за Плаховым. А она сказала, что она этого делать не будет, если у нее от Плахова будет ребенок. Это было в самом начале.
- Саня бы на такое не пошел бы.
- Саша пошел на это, потому что он всегда мечтал иметь сына.
- Нет, он не поддался бы шантажу. Он не такой человек.
- Он поддался, и очень легко.
- Он просто хотел сына, вот и все.
- Зачем ему сын, когда у него маленький брошенный внук? Объясни мне!
- Сын – это другое. Хочется ему сына!
- Перехочется!
- Валя, жизнь-то – одна.
- И внук тоже один! Внук-то – один! Ненужный деду!
- За внука все же ответственны родители, а не деды и бабушки.
- Тина – родитель, который несчастен, и не в состоянии сейчас управлять ситуацией. Володь, ты не сидел в этой жопе, и советовать, когда тебя это не касается, – это самое простое.
- Согласен.
- Вот так вот. Со стороны легко рассуждать.
- Как все запутано!
- А Саша говорит: ты у меня семья, ты – мое прошлое, я без тебя не могу. И там у меня семья, ее я тоже бросить не могу. А на самом деле вы мне все настолько надоели, что я хочу жить один! И туда он жить не пойдет, потому что мужику в 55 лет жить в чужой квартире не сладко. Теща – его ровесница. Но бухгалтерша сейчас быстренько купит квартиру в Крылатском, и я думаю, что у нее варианты есть наверняка. А где пакетик с сигаретами, которые мы купили?
- Да вот он. Там и «Ява» твоя китайская?
- Да, и «Ява» там.
- Но это уже другая «Ява».
- Все равно, Володь, это «Ява». И когда Саша поехал встречать ребенка из роддома, он плакал. Я пошла его провожать, но мое состояние было понятно и так. Саша плакал и говорил, что надо ехать. И брат его тоже поехал с ним. И я спросила: счастлива была Лена, что брат Саши приехал? На что Саша мне ответил: ей по фигу, кто ее встречает! Как это понимать? Ведь, если приехал брат, то это – какое-то, но признание. В общем, все это эмоции. И с моей стороны, и с его стороны, как бы он ни умничал, как бы он ни важничал, все равно все на эмоциях. Нельзя прожить всю жизнь, доверяя друг другу, заботясь друг о друге, и потом вдруг – раз! И все похерить. Я просто не верю в это. Всю жизнь прожили друг с другом! Плахов и я – мы друг для друга сделаны, друг для друга созданы, сделаны! И это не эмоции, это – правда. У нас даже зазора нет, как ключ к замку. И он это прекрасно знает и понимает!
«Спрашиваешь, если спросят твоего мнения о чьем-нибудь характере, то как тебе отвечать: правду ли или придумать еще какой ответ. Ежели правду, то не будет ли это осуждением? Должно стараться о всех людях иметь хорошее мнение. Один Бог – сердцеведец, мы же о людях безошибочно судить не можем» - прп. Иларион.
Постепенно мы привыкли к здешнему режиму дня. Я будил Валю в половине восьмого, она еще несколько минут лежала, а потом вскакивала и начинала собираться. Мы выпивали настойку, выданную нам китайскими врачами. Она была упакована в полиэтиленовый пакет; я разбавлял ее кипятком. Валя морщилась, ворчала, а мне эта настойка даже нравилась своей горечью, и я пил ее как чай. Затем мы заваривали себе кофе. Надо сказать, что ни в одном здешнем магаТинчике мы не нашли более или менее нормального кофе, только самый простенький, в пакетиках, «три в одном». Видимо, китайцы совсем чужды этому напитку, удивляться тут нечему, ведь у них так развита чайная культура. Но мы пили кофе. За окном уже давно раздавались звуки стройки, звуки падающих куда-то труб, рев каких-то машин: напротив нас возводили здание. Тут вообще повсюду возводили здания. Повсюду, на первых этажах жилых домов, открывались лавчонки, или готовились к открытию, или стояли закрытыми, где ремонт не начавшись, так и замер, видать, хозяин прогорел; так что, идя вдоль домов можно было наблюдать все стадии развития малого бизнеса, от успеха до банкротства. Иногда, даже чаще всего, было вообще трудно угадать, чем занимается та или иная лавка; в таких часто горел свет, стоял стол, за столом кто-то сидел, была вывеска с иероглифами: «контора», как у нас говорили, но что в этой «конторе» - оставалось загадкой. Но погоди, читатель, мы с Валей еще пьем кофе и курим китайскую «Яву» в напрочь прокуренном номере гостиницы. Для этого у нас все есть: электрический чайник, который постоянно горячий – есть такие модели – пакетики с кофе, сахар, разные виды печенья, накупленные Валей просто из любви к жизни, а не для употребления. Но мы их употребляем, раз уж они есть.
- Тебе к скольки? – спрашиваю я Валю.
- Первая процедура у меня в 8.40, потом иголки, потом тибетский огонь, потом массаж ступней, а затем у меня косметические процедуры.
- Я выиграл, у меня в 8.50 массаж ног, первая процедура! – я пытаюсь пошутить, но голова еще гудит, кровь загустела за ночь, мне нужна третья чашка кофе.
Мы дружно не идем на завтрак, потому что лень и потому что это не очень-то хорошо делать перед процедурами. Массаж с набитым животом человек переносит плохо. И вообще мы, можно сказать, уже позавтракали.
Мы одеваемся (за окном -7 и ветер с моря) и выходим. На первом этаже сидят гостиничные девушки: они при виде нас сразу вскакивают и начинают энергично улыбаться: задаластвуйте! Мы им чуть киваем, поскольку привыкли, и нам надоело это их профессиональное дружелюбие, быстро проходим через холл и, отбрасывая в сторону тяжелые ватные портьеры, которые здесь вместо дверей, выходим на улицу. Солнце, снега нет и не было, ветер. Идти нам, как я уже упоминал всего 300 метров. Но за эти 300 метров мы должны миновать кучу лавчонок, расположенных на первом этаже соседнего дома. Все продавцы-китайцы выскакивают и кричат нам то же самое «задалавствуйте!», и мы отвечаем им вяло: «нихао!». Все, кроме тучной бабы на углу перекрестка, торговки свежей рыбой, котороая устраивается прямо на улице, прямо на углу переулка со своим товаром, и всегда 2-3 покупательницы около нее; кишки, остатки от рыбы она раскладывает на парапете: то ли сушиться, то ли на выброс, понять невозможно.
Здание клиники находится также на углу перекрестка, оно довольно большое, те же самые портьеры из ватников вместо дверей (удерживать тепло), большой и светлый холл на первом этаже, где у стойки регистратуры толпятся местные китайцы со своими местными болячками; мы же поднимаемся на второй этаж.
За все время пребывания в этом китайском городке я встретил всего двух китайцев одного со мною роста, выше меня – ни одного. Китайцы низкорослы. Из этого следует сразу, что: местные тапочки, которые нужно одевать в клинике мне не подходят по размеру, но как удачно, что я взял свои; все кровати в клинике мне коротки, и приходится их отодвигать от стены, чтоб мои грабли (о, ступни!) свободно свешивались.
Так сложилось, я уже упоминал об этом, что первая процедура у меня была – массаж ступней. Я поднимался на второй этаж, и там за стойкой уже улыбалась стайка переводчиц: задалавствуйте! – нихао! – все молоденькие, хорошенькие, коротконогие, малогрудые, с чистыми свежими лицами (а работают без выходных, встают рано, невесть во сколько), в черных унифицированных брючных костюмчиках. Я захожу в раздевалку, упираясь диафрагмой в толстый живот, тяжело вздыхая, переодеваю обувь, вешаю в шкафчик одежду, беру свою карту и иду в первый свой кабинет на массаж ступней: кабинет номер 220. Заглядываю.
- Мозно! – расплываясь в неподдельной (или поддельной?) улыбке восклицает мой массажер, то ли Алик, то ли Сергей – они тут все с русскими псевдонимами, которые точно так же (если не сложнее) запомнить, как и их настоящие имена.
Я сажусь в кресло и опускаю ноги в горячий настой из трав. Все дело в том, что ступни в китайской медицине очень важны в смысле общего лечения, так как на ступнях сосредоточены окончания всех меридианов тела, то есть на ступнях есть чувствительные точки, ответственные почти за все органы тела. Это я и так знал (подозревал), но теперь хорошо вижу на таблице, что висит на стене напротив меня. Пока у меня распариваются ступни в горячем травяном настое. Удивительно еще то, что настой подается по водопроводным трубам, которые выступают в центре кабинета; массажисту нужно лишь открыть кран и наполнить настоем ванночку для ног. Что он и делает. Затем он приносит эту ванночку ко мне, и я опускаю в нее ноги. И сижу так минут десять. Улыбчивый Алик-Сергей бодро сует мне в руки русско-китайский разговорник, и мы, по ходу дела, пока он массирует массивную даму из Казахстана, учим китайский счет и другие слова.
Я читаю транскрипцию, он меня поправляет, поскольку транскрипция бесконечно далека от правильного произношения.
- Водка, - читаю я. – Бай тиё!
- Бай тиё, - вторит мне массажист, расплываясь в невозможной по нашим российским меркам улыбке.
Я дольно быстро запоминаю звучание слов, но выучить иероглифы! Первый раз в жизни я теряюсь, поднимаю руки вверх и сдаюсь перед чужим языком: иероглифы я выучить не могу. Каждый иероглиф – это целая графическая картина, я не могу проанализировать ее, я вижу лишь сложную картину, и – мозг пасует. Нет. Не смогу. Это невозможно. Как они до сих пор пользуются этим архаичным способом письма? Как они – даже самые ничтожные из них – запоминают это невозможное, эти сложные картинки? Почему не перешли на другую, более простую азбуку? Я чувствую здесь некую тайну. Тайну китайского народа. Великой стены. Изобретений. Тайну их физического существования на протяжении нескольких тысяч лет. Боже, полтора миллиарда человек! Знают хотя бы 2 тысячи иероглифов! Академический словарь китайского языка содержит 87 тысяч иероглифов, и все разные! Марсиане. Инопланетяне. Никогда нам их не понять. Никогда. «Ходя», - называла бабушка своих китайских слуг. Я вспоминаю фотографию, где они – бабушка, ее сестра и брат, сидят, маленькие, а сзади стоят китайцы-слуги: «ходи». В каких-то то ли телогрейках, то ли кафтанах, с длинными заплетенными косами. Советская власть приближалась, Дальний Восток держался долго, до 1922-го года, и надо было решаться: уходить через границу в Китай. Но, увы, семья, которая пошла на этот шаг перед нами, была выдана китайцами чекистам. И уничтожена. Те же самые «ходи», что верно служили семьям, привязывались к малым детям, играли с ними, - те же самые «ходи», не задумываясь, не испытывая никаких угрызений, выдавали бежавших от Советской власти чекистам – на погибель, на расстрел. Вот и пойми их, китайцев после этого. И тогда мои предки спасовали. И не пошли. И остались. Во Владивостоке. Вова, - китайцы трусливые и лживые, запомни это! – говорила моя бабушка во время ежевечерних прогулок по нашему саду. Точно так же она мне говорила, вернее вкладывала в меня многое, и только благодаря ей у меня образовался и утрамбовался в голове некий гуманитарный «бэкграунд», положим она говорила: Вова, запомни: ты должен прочесть Джойса, рано или поздно «Улисс» переведут на русский язык, - говорила она мне, не зная, что Хоружий уже трудится над этим невероятным, неслыханным по трудности литературным переводом. Джойс вышел в 1991-м году. Еще при ее жизни.
И вот, этот «ходя» мнет и массирует мне ступни и радуется, когда я правильно скажу «болит голова» - «тхоу тхан». А именно это мне и важно донести до врача. И я снова и снова иду к своему врачу, строгой женщине лет 55-60, и говорю ей уже на китайском: тхоу тхан! Голова болит! Ваши процедуры не помогают! И она первым делом слушает пульс. Она слушает пульс, а потом идет со мной ко всем моим массажистам и по-китайски увещевает их обратить главное внимание на голову. И вот уже в кабинете общего массажа, где маленький китаец напевает свои песни, все меняется, - он сокращает массаж тела и сосредотачивается на массаже головы. Он напевает, перебрасывается фразами со своим соседом-массажистом, и он – счастлив, а иначе я не могу определить его состояние. Они разговаривают друг с другом, играет тихая музыка, мой массажист напевает свою песню, и, когда приходит время, поет: пелеволачиваемся на спину! И я переворачиваюсь на спину. Зависнув надо мною, он с силой нажимает мне на живот; мне больно; затем переходит к голове.
После него идут иголки. В кабинете иголок пахнет гарью (иголки иногда раскаляют горелкой до-красна), еле слышно играет радио, и почти всегда там никого нет, так что я попадаю туда сразу. Я привычно ложусь на спину, а врач, напевая что-то, быстро втыкает в меня иголки, но, на сей раз проинструктированный моим врачом, все больше в голову. Он небрежен, разобран, и, сразу после втыкания, куда-то уходит. Так я лежу пол-часа. Не двигаясь, пытаясь поймать пресловутую энергию «ци». Тщетно. Увы. Мои мысли сбиваются постоянно на то, чтоб поскорее все это закончилось, и я бы пошел домой, в гостиницу, предварительно купив себе пиво, «СЫ» юаней за бутылку.
Я знаю, я вижу, как сильны китайские врачи. Вот недавно появился мальчик из Казахстана, 2-х лет, который вообще не ходил. А вот – он уже бегает по коридорам, и мама его не нарадуется произошедшему. Да, они умеют избавлять от телесных недугов, тут ничего не скажешь, - думаю я, выходя на крыльцо покурить между процедурами. Но тут морской ветер подхватывает меня, от яркого солнца я жмурю глаза. К крыльцу подъезжают постоянно какие-то ржавые таратайки, водители с непонятными свертками проходят в клинику. Они умеют избавлять людей от телесных недугов, но не от душевных. Этого понятия у них даже нет. Я даже слышал, что у них это – метка общественного позора – ментальные заболевания. Они их не лечат. Сколько видел я людей, которых они подняли на ноги! Именно из-за опорно-двигательного аппарата! Даже самых закоренелых инсультников, парализованных, они поднимают с одра, и они ходят. Но только не шизофреников, как я. Это у них - позор, ведь все должны улыбаться и быть довольными своей участью!
«Со спорливым характером едва ли можно ожидать, чтоб был толк. В духовной жизни нет ничего хуже и вреднее спорливости. На время она иногда и притаивается, а после опять обнаруживается в прежней силе». – Амвр.
Когда мы с Валей немного попривыкли к процедурам, когда Вале стало намного легче с ее суставами, мы решили воспользоваться настойчивыми приглашениями посетить сауну в городе. Мы жили в пригороде, в курортной зоне, а вся жизнь текла в Свободной Экономической Зоне, и, в частности, платная сауна. И мы записались на поездку, когда Валя уже могла не спать днем, а могла поехать, могла включиться в это приключение.
В три часа, когда мы пришли после процедур, к дверям гостиницы подали микроавтобус. И мы поехали. А ехать до центра города надо было минут 40.
Широкие улицы, аллеи посередине, дворники метут обочины, дворники через каждые сто метров. У каждого – велосипед, чтоб добраться до работы.
Постепенно город становится гуще и богаче, дома все выше, отдельных особняков все меньше, совсем исчезают местные «хрущевки». Начинают зажигаться огни вывесок.
Мы въезжаем в центр города, и пробок все равно нет. Покрутившись по переулкам, мы высаживаемся напротив банного-бассейного комплекса. Переводчиц с нами нет, и мы должны разбираться сами. Роскошная прихожая, где мы раздеваемся сверкает зеркалами и богатой отделкой; обувь принимают отдельно от верхней одежды, потому что, как я потом понял, обувь выдают только при предъявлении оплаченного чека.
Дальше мы с Валей резко разделяемся, а я за нее беспокоюсь, потому что надписи только на английском. Первый шаг дихотомии: “Ladies” и “Men”. Я, сняв обувь и надевая узкие и маленькие тапочки, нацеливаюсь на “Men”. Внезапно ко мне подбегает малый с другим типом тапочек, с большим размером – Боже, хоть кто-то меня понимает! И я удовлетворенно надеваю тапочки 48-го размера.
Леди – налево, джентльмены – направо, - боязливо осознаю я. И иду направо. По роскошным коридорам. По коврам. Народу немного. Пока я иду, я прохожу какие-то закуты, в которых завернутые в простыни китайцы играют во что-то, вроде маджонга. Или просто сидят, прихлебывая чай. Я прохожу мимо. И вот, я спускаюсь в главный банно-прачечный зал. Тут ко мне подбегают обученные мальчики: снять тапочки. Специальными длинными спицами они ставят тапочки ровно, параллельно друг другу. В зале я теряюсь. Потому что: справа от меня идет череда душевых кабинок, в которых абсолютно голые, слабооволосенные китайцы со смаком намыливают себя мочалками. Слева от меня находится какой-то загадочный проход, где по обеим сторонам расположены полки с полотенцами; где обученные мальчики то и дело своими спицами подправляют расположение неизвестно чьих тапочек; где другие обученные мальчики берут у клиентов телефоны, смартфоны, ай-пады и надевают им взамен пластмассовые обручи на руки; но не это смущает меня: все китайцы голые, а я - в плавках. И тогда я нервно снимаю плавки и кладу их на ободок колонны, которая стоит у основания Главного Бассейна. На Главном Бассейне написаны, слава Богу, арабские цифры: 37-38. Это – градусы по Цельсию. Бассейн большой. И в нем есть функционально разные места. В дальнем торце, я отсюда вижу, есть ванны со вспенивающейся водой – ванны с гидромассажем. Есть места, где на тебя льется сверху вода. Есть и другие места. И я осмеливаюсь перелезть через бортик и окунуться в этот бассейн. Тут обитают китайцы самых разных фенотипов. В гидромассажных ваннах полулежа обретаются китайские старцы. Они ни на что не реагируют, но застывши в своих позах, покоятся в ваннах. Есть более молодые, еще довольно черноволосые китайцы, которые сидят на борту бассейна, опустив ноги в гидромассажную ванну и курят. Окурки бросают на пол. Здесь так заведено. Сначала я сижу в Главном бассейне, то ныряя посередине, то залезаю в гидромассажную ванну. Мне жарко в такой теплой воде, и долго я находиться здесь не могу, а время – на стене часы – тянется очень медленно. И надо себя чем-то занимать. Вот, я нахожу у стены скромно стоящий аппарат с питьевой водой. Перед сауной надо выпить побольше воды, думаю я и наливаю себе кипятка. Но пить лучше неспешно, сидя на бортике бассейна, опустив ноги в теплую воду, и никуда не спешить. Так я думаю, а сам все чаще смотрю на часы, и, чем чаще я это делаю, тем медленнее идет время. Именно поэтому я не сразу иду в сауну. Слева от Главного бассейна расположены финская сауна и турецкая баня. Я, наконец, решаюсь зайти и туда, и туда. Турецкая баня мне не приходится по нраву, и я сижу в финской. Там никого нет. Она, видимо, непопулярна среди китайцев. Через минуту-две с меня начинает капать пот. Это хороший признак, ведь долгое время, несколько лет назад, я никак не мог вспотеть в сауне, и меня после нее мучили головные боли и какая-то незримая дрожь и беспокойство, отчего я не мог заснуть. Я и так-то не мог заснуть, а после сауны я просто злостно не мог заснуть. А вот теперь пот льет ручьем. Как бы там ни было, это хороший признак, но перебарщивать не надо, сказано было одну минуту, значит хватит и тех трех, что я уже просидел, - думаю я, вытягивая ступни и глядя на свои огромные большие пальцы ног. Веничек бы сюда! Но нету. И так сюда никто не заходит. Пора выходить, - настойчиво говорю я себе, а сам радуюсь тому, как капает с головы пот. Именно с головы! Где вся жидкость у меня постоянно застаивается! И почему она там застаивается? Загадка. Ведь если бы плохо работали почки, то и ноги бы отекали? Или нет? Все, выхожу. Здесь должен быть холодный бассейн, должен же он быть здесь! Как это: выйти из парной и не окунуться в ледяную воду?! Хоть я и не молод, и отвислый живот, и слабая мускулатура, и «под глазами тени» - «тени? – какие тени?», да не тени, а просто-таки напросто-таки мешки, кули, одутловатости! И сосуды, наверное, уже не те, «разнообразные не те», и, может быть, это вообще недопустимо! Но! Надо! И мутным взглядом я обвожу всю залу целиком. Концентрация внимания уж точно не та. Поскольку только теперь я замечаю череду небольших бассейнов позади Главного. Слева направо увеличивается температура. И чем больше она увеличивается, тем больше китайского народу там толпится. Они там млеют, пьют чай, ведут беседы, выходят, заходят, сидят, развалясь, прибоченившись, кружки с чаем стоят на бортике, сигареты в руках, смех, черные волосы, иногда лысины, глаза у всех черные. Грусти здесь нет, бывает лишь порой серьезность или важность. И что? И то: я прыгаю в самый левый бассейн, бассейн с ледяной водой, в котором, как и в сауне, нет никого. Я прыгаю, и своим большим телом я раздвигаю водяные пласты, издаю серьезный шум. Я ненадолго выныриваю и снова погружаюсь. Какое наслаждение. И еще раз я погружаюсь. И даже еще раз. И наконец встаю, а то уже уши ломит от холодной воды; я встаю, прихватывая с собой слои воды, она стекает, она разбрызгивается; и я, распростав глаза, вижу, что вокруг моего бассейна столпились восхищенные китайцы разных возрастов, они смеются, они смотрят на меня, они показывают большой палец руки вверх, мол, молодец! И я не могу им ничего ответить, что, мол, ребята, у нас так все делают, я не могу, потому что – немой, немец, не знаю языка. Но также показываю им в ответ тот же жест: отлично.
Я делаю еще пару заходов в сауну и в ледяной бассейн, собирая каждый раз толпу китайцев, пришедших посмотреть на – кого? На дикаря? На русского? Но они вряд ли знают, что я русский.
А время все равно тянется медленно, и мне никак не понять: а есть ли здесь большой бассейн для плавания? И вот тут, залезши в гидромассажную ванну, я обнаруживаю рядом с собой, в соседней ванне, человека европейского вида, да еще и с массивным золотым православным крестом на груди. И без особых предисловий я обращаюсь к нему: а где поплавать? Он же, как будто только меня и ждал. Он очень подробно и благорасположенно начинает мне рассказывать обо всем, что здесь есть. А вот в том бассейне, посмотри, там плавают специальные рыбки, которые всего тебя будут обкусывать, выйдешь чистый, как лист бумаги, правда, там платно: 39 юаней. А вот там еще есть бассейн на улице, очень бодрит. Я-то, когда в первый раз приехал, у меня рука совсем не двигалась, вообще думал, скоро коньки отброшу. Сам-то я из Красноярска. Небольшой бизнес. Вот, денег стало побольше, так я теперь здесь обитаю, здесь все то же медицинское обслуживание, только уровень повыше, подороже. А я ему: поплавать-то здесь есть где? Есть, иди вот туда, вон в ту дверь.
И я иду. Пройдя через череду коридоров, устланных коврами, где в закутах сидят китайцы и китаянки в простынях и пьют чай и играют в маджонг, я, наконец-то попадаю в огромное помещение, где расположен плавательный бассейн. Слава Богу, уже не 38 градусов. На берегу, то есть на подиуме перед бассейном стоят чайные столики, но никого нету здесь, ни за столиками, ни в бассейне. Только две служительницы. И эти служительницы настойчиво мне что-то показывают, показывают на голову, и я, измученный – или расслабленный саунами, не сразу понимаю: здесь требуется шапочка на голову, а иначе нельзя. Где взять ее? – говорю я им жестами. А вот – теми же жестами показывают они мне на прилавок: 99 юаней. Ну вы и загнули! – говорю я им уже только выражением своих глаз: 99 юаней – это ж… это ж… это ж 3 пол-литры!! Ладно, соглашаются служительницы, вот, смотрите, есть за 30 юаней, просто качество не то. Не то! – восклицаю я жестами. – Да я… Да вы… Давайте за 30! И они дают.
Я с лязгом и хрустом напяливаю на себя шапочку и – прыгаю в абсолютно свободный от людей бассейн. Проплыв с полузакрытыми глазами 3-4 длины бассейна брассом, кролем и баттерфляем и схватившись за поручень, чтобы передохнуть, я нос к носу сталкиваюсь с золотым православным крестом.
- Я ведь и рукой не мог двинуть! – а сейчас вот тоже плаваю. Ему, видимо, здесь скучно. На вид ему лет 50-55, как и всем бизнес-мужикам из Сибири, которых я здесь встречал. – А сейчас смотри: все отлично! Я ведь уже шестой год сюда приезжаю. Иголок этих хватает на год. Надо приезжать каждый год. Я сейчас с женой, а раньше мы мужской компанией приезжали. Вон, смотри: видишь на втором этаже комнаты? Там китайские девочки. Могут отсосать. Раньше мы там на двое-трое суток зависали с ними. А сейчас я с женой. А ты не хочешь? А то я тебя проведу!
- Нет, спасибо. Мне б день прожить, да ночь продержаться.
- Ясно. А то смотри: мертвого поднимут!
Когда я выхожу в холл расплачиваться и одеваться, с меня все еще льет пот. Когда мы с Валей садимся в машину, с меня все еще льет пот. И всю дорогу в нашу гостиницу с меня льет пот. Вот так сауна! – думаю я, но в то же время меня не отпускает чувство удовлетворения тем, что наконец-то с меня льет пот, как и положено, хотя и дольше того.
«Никто не должен оправдывать свою раздражительность какой-нибудь болезнью, это происходит от гордости». – прп. Амвросий.
Наша жизнь с Валей все больше уравновешивается. Пол-дня мы проводим на процедурах, остальные пол-дня мы либо лежим на подогретых кроватях, либо гуляем, но чем дальше, тем больше гуляем. Я, натура мягкая и безвольная, думаю, что так и прожил бы здесь остаток жизни, если бы позволяли обстоятельства, а именно оплата гостиницы. Валя, натура более своевольная, начинает все больше и больше становится активной, по мере того, как ей становится лучше, а, главное, по мере того, как проходит зубодробительный эффект от московских антидепрессантов. Которые она самовольно перестала пить, а я не перестал, потому что без них не засну.
И вот, Валя уже прыгает во всю мощь и даже пытается сесть на шпагат и кричит: все равно я лучше этой бухгалтерши!!
А я лежу на кровати и довольно вяло и цинично внимаю.
Но все больше мы гуляем после процедур. Хотя гулять можно недолго, поскольку темнеет уже в пять часов. Но мы гуляем.
«Если хочешь избавиться от печали, не привязывайся сердцем ни к чему и ни к кому. Печаль происходит от привязанности к видимым вещам». – прп Никон.
Наша гостиница находится на перекрестке. И поэтому от нее идут четыре дороги. Одна из дорог идет прямо к Желтому морю. Две других идут вдоль побережья, но в глубине курортных кварталов. И только последняя дорога идет вглубь городка, в настоящие китайские кварталы. Эти кварталы по архитектуре напоминали наши конгломераты хрущевок, только местные хрущевки почему-то шестиэтажные.
Сначала мы с Валей пошли на прогулку к морю. Было довольно холодно; мы шли по левой стороне широкого проспекта; Валя заходила во все магаТинчики, плотно теснившиеся на первых этажах зданий. Она с восторгом маленькой девочки покупала какие-то безделушки; каждый раз демонстрировала их мне, и нараспев, громко захлебывалась: ну посмотри, какая прелесть, какие хорошенькие! Это мне для дачи, для восточного уголка! Сначала я пытался соответствовать и вымученно выкрикивал: да, прекрасно! Но потом силы меня покинули, а безвкусица и аляповатость покупаемых вещей стала раздражать; и я стал говорить: ужасно. Смотреть не хочу. Тебе, Валя, надо прослушать курс по истории искусств. Но затем, по ходу нашего путешествия, магаТинчиков становилось все меньше, все больше строящихся вилл, отелей, замерших в предвкушении летнего сезона, появлялись даже здания, напоминавшие дворцы, не всегда можно было понять, что это такое; одно монументальное строение, однако, было с вывеской и за оградой кипела какая-то жизнь, это оказалось то ли гимназией, то ли университетом «Кленовый лист». Мы с удивлением заглядывали через ажурную ограду: студенты в особой униформе играли в мяч во дворе. Чем ближе к морю, тем роскошнее становилась обстановка, и тем безлюднее улица. Межсезонье. С моря дул холодный ветер, быстро темнело, воздух был сухой, снега не было вообще, хотя температуры были отрицательные.
Мы вышли на набережную. Она тянулась на несколько километров между двумя взгорьями, нависая над пляжем. Солнце заходило справа, его косые, низкие лучи освещали серое дымное море. Вся поверхность моря была усеяна черными точками вдалеке, которые вблизи превращались в рыбацкие лодки. Рыбаки, видимо, возвращались после рыбной ловли, и все их челноки стремились к одной неизвестной точке, к невидимому нам причалу. На самом горизонте, где море сливалось с небом, совсем уж в дымке, можно было различить стоящие недвижимо серые контуры больших кораблей. На них зажигались огоньки, огоньки зажигались повсюду, пока мы шли по набережной. Часто мы встречали на пути странные скульптуры, украшавшие набережную; то это был огромный черный бык, на который Валя сразу попыталась залезть, но он был втрое, а то и вчетверо выше ее, и она удовольствовалась тем, что я сфотографировал ее рядом с этим смоляным блестящим быком; то это были целые композиции из морских гадов: крабов, креветок, черепах, и все также в четыре человеческих роста. Мы шли по набережной, навстречу заходящему солнцу, было совершенно безлюдно, справа от нас выглядывал огромными цветными костяками местный Дисней-парк (вот бы Тиму сюда!), редко-редко одинокий китаец проезжал мимо нас на велосипеде или ржавом мопеде.
- Пора разворачиваться к дому, - расслабленно сказал я Вале.
- Сейчас, Вовочка, я только сорву шишек с местной сосны, я хочу посадить ее на даче. – Не знаю, что это за сосна? Но очень хорошенькая!
- Пинус хинензис, я так полагаю, - сказал я с кривой улыбкой. – Шутка.
Валя набрала шишек, и мы пошли обратно. Обратно мы шли уже в сумерках, у Вали замерзли ноги, на ней были какие-то легкие туфельки, вроде тапочек, и мы оба уже мечтали об ужине и о кровати с подогревом. На наше удивление, обратный путь занял гораздо меньше времени, или нам так казалось потому, что на пути к морю все было для нас в диковинку, а обратно мы шли уже ни на что не обращая внимания.
«Мы, бедные, любим свои страсти, уважаем их; и какое ж воздаяние от них получаем? Мучение совести и томление духа». – прп. Макарий.
На следующий день, после процедур, Валя сказала, что у нее есть какие-то загадочные дела, и я отправился один на прогулку. Я пошел вглубь шестиэтажек, вглубь китайских кварталов. Так же мягко светило солнце, так же холодно дул ветер с моря, порывами взметая мусор и создавая временные вихри. Из бумаг, пакетов и неизвестных обрывков чего-то. Наша «русская» улица быстро сошла на нет, и далее были совершенно китайские места. Я шел, шел небыстро, усилием воли замедляя свой шаг и усилием воли наблюдая пристально все то, что мне попадалось на пути. Дома, эти шестиэтажки были все сплошь грязно-розового цвета. Везде на первых этажах были лавки. Большая их часть была закрыта, то ли из-за межсезонья, то ли из-за банкротства. Во многих лавках шел ремонт; другие я никак не мог идентифицировать: непонятная вывеска красными иероглифами и внутри – стол, за которым сидит китаец. Что это? Что за услуги там предоставляются? Понять было невозможно.
Однако я шел, внедряясь все глубже в китайские поселения. Во дворах шестиэтажек шла своя китайская жизнь. Балконы были увешаны постиранным бельем; рядом с окнами зачастую выходили наружу трубы от буржуек. Внутри дворов стояли глинобитные одноэтажные строения навроде наших гаражей; может быть, это и были гаражи. На их крышах лежали вязанки хвороста, сложенные в тюки рыболовные сети, у стен были сложены целые кипы ржавых велосипедов, мопедов, мопедов с приваренным к ним багажным отсеком. Почти у каждого выхода из дома, у «подъезда», стояли странные жестяные предметы. То это был огромный самовар, у которого возился с хворостом престарелый китаец, то это были цилиндрические печи, на которые тучные китаянки воздвигали казаны и варили свое варево. Изредка к таким печам подходил из того же подъезда китаец со своей тарелкой, и ему накладывали дымящееся варево, он платил свой юань и удалялся обратно в подъезд.
Чем дальше я шел, тем грязнее и неопрятнее становилась улица, тем чаще я видел эти печи, на которых готовилась пища, тем меньше было мопедов, а все больше велосипедов; все беднее выглядели жители; часто проезжали мимо меня совсем ободранные персонажи на велосипедах, везущие вязанки хворосту. Но нигде не было пьяных или даже подвыпивших, как это бывает у нас. Все, даже самые обшарпанные, самые убогие выглядели счастливыми, улыбались, встречаясь со мной глазами, и везли дальше свою ношу.
Только пройдя весь этот квартал, я понял, почему так нарастает запущенность, почему ветер подхватывает все больше мусора в свои вихри, причем чем дальше, тем менее ясно, что это за мусор, все больше какие-то обрывки и щепки. Пройдя этот квартал, я вышел к открытому пищевому рынку, который и являлся средоточием мусора и нечистоплотности.
Рынок гудел. Рынок располагался перпендикулярно к направлению моей прогулки и составлял всего две лини палаток с проходом посередине. Смеркалось, и на рынке стали зажигаться огни. Я, выйдя к рынку, повернул налево и стал медленно брести между двух линий. Тут были и крытые палатки, где стояли такие же печки с казанами и там варилось что-то неизвестное; тут были и открытые места, где торговцы раскладывали свой товар прямо на земле. Тут были навалены целыми кучами какие-то водоросли буро-зеленого цвета, и – их покупали! Были тазы, полунаполненные водой, где шевелились небольшого размера крабы, ракушки, креветки; тут продавали уж совсем нечто невероятное: куколки каких-то насекомых, и вообще неясные продукты, вроде клубка каких-то тяжей; местный совершенно безвкусный сыр; разного вида кусочки в мисках; были палатки, обтянутые полиэтиленом, где горел свет и где кормили. Там стояли очереди из китайцев и перед ними было что-то вроде шведского стола: бадейки с разными водорослями, проростками, куколками насекомых, мидиями, устрицами и разного вида лапшой. Каждый накладывал себе в пластмассовую миску того или другого, и тут же были столики, где они все это ели. Никакого спиртного! Только морепродукты и неясные кусочки.
Совсем стемнело, и я решил возвращаться домой. Я шел обратно параллельной улицей, чтобы не повторять в точности мой путь к рынку. Но эта улица была очень похожа на первую, она так же шла между шестиэтажками, и все так же я видел котлы с пищей, дымящиеся трех-ведерные самовары у подъездов, неслышные игры детей, тряпки, развешанные для сушки, морские снасти, ржавые мопеды с прицепом, кипы хвороста.
Наша гостиница показалась мне после всего этого дворцом. Я вошел в прихожую, и стайка китаянок за стойкой, прехорошеньких, в черных костюмчиках сразу взвилась со своими – не-поймешь-искренними-ли-ли улыбками: доблый вецел! – Добрый! – ну что за народ, у которого нет звука «Р-р-р-р-р»?
Боже, скорее в свою подогретую кровать! Сигарету! Телевизор! Бутылку пива! А Вали все нет, а на улице – темень.
Валя вернулась поздно, и это была не Валя, а какая-то медуза Горгона. Ее солнечное, пшеничное лицо страшно преобразилось. Жесткие, иссиня-черные нарисованные будто черным маркером брови исполосовали ее лик. Ее узкие губы распухли.
- Боже мой, что это?
- Татуаж бровей и губ! Четыре года гарантия!
- Валя, зачем? Зачем? Это же ужасно!
- Зубы я вставила, теперь мне нужны брови и линия губ!
- Но зачем?
- Я собираюсь устраиваться на работу. Я должна хорошо выглядеть!
- Но ведь это ужасно! Ты не похожа на себя! Ты выглядишь страшно! Я боюсь тебя!
- Ничего, привыкнешь! Всего на четыре года!
- И ты ходила в эту грязную лавочку с надписью «Татуаж», где тебе могли занести любую инфекцию?!
- Да брось, ты, Зиглер, пугать меня! Все будет отлично!
- Да…
Валя села за компьютер, чтобы звонить, как и каждый вечер, Тине.
- Мама, что у тебя с лицом? – сразу же спросила Тина, увидев Валю на слепом изображении Скайпа.
- Ничего страшного! – бодрилась Валя. – Всего на четыре года!
- Ну, если тебе так удобнее жить… - отступила Тина.
- Да, мне так удобнее жить! Все будет отлично! Я устроюсь на работу, познакомлюсь с новыми людьми, у меня будет интересная жизнь! И в твоем Таиланде я жить не хочу! Я буду работать в Москве, у меня будут новые друзья, и все будет прекрасно! И Саша – это мое творение, он будет со мной! Я тридцать лет создавала, творила его, и я не откажусь от этого! Мы созданы друг для друга, между нами даже зазора никакого нет, как ключик к замочку! Он, может быть, когда тогда плакал ночью, он, наверняка просил прощения перед Богом за содеянное. А эти красные китайские фонарики я повешу на даче, в китайском уголке!
На обратном пути в Москву, в самолете, сидя у иллюминатора, я долго, несколько часов пристально рассматривал территорию Китая, горы, ущелья, тончайшие линии дорог, разного цвета прямоугольники возделываемых земель, извилистые русла рек, рек, рек, рек…