Владимир Кумановский
Чаепитие с Томасом Манном
Какая метель! Какой мороз!
Всю ночь я читал Томаса Манна, и вот теперь он пришел в гости.
Мы сидим с маленьким Сашкой и Томасом Манном на кухне. Манн сидит напротив, все молчит и черной шляпы не снимает, Сашка грызет печенье и кокетливо щурится на гостя.
Томас, что же вы… вы бы хоть шляпу бы сняли. Чайку вот…
Томас играет желваками.
- S-s-s, - говорит Томас едва слышно.
- Что Вы сказали, Томас?
- Sauber, - говорит он.
- Что? Что-что?
- Der Tisch ist nicht sauber.
- А-а-а-а. Ну да, не очень-то.
Мы сидим с Сашкой и Томасом Манном дома, и нам тепло, котел работает на пределе мощности, и мы вспоминаем Западную Сибирь, там такой мороз считался оттепелью, но как в это можно поверить, если сейчас выходишь покурить на крыльцо, и тебя сразу продувает до костей? А там, а тогда, я однажды выбежал в магазин весной, было солнце, казалось, что уже ничего не грозит, но было-то минус тридцать пять с ветром, я выбежал, я думал: да это уже весна, какой там мороз, я сделал ошибку: я выбежал в брюках, коверкотовых, был у нас огромный кованый железом сундук в прошлые времена, открывался он ключом размером с ладонь, и, когда поворачивал ключ, играла музыка, там, в стенке сундука, были спрятаны колокольцы, и там лежали отрезы, еще с дореволюции, и бабушка сказала как-то, Вове надо сшить настоящие брюки, я знаю лучшего портного в Москве, а вот и отрез коверкота, или габардина, я путаюсь в этих названиях, ничего, что он рвался в руках как бумага, это же великолепный английский материал, ему цены нет, но, Боже мой, как же я замерз тогда, как замерз! А именно ноги! А идти-то всего-то было метров пятьдесят! До магазина! Пачку сигарет и бутылку портвейна! Я думал – весна! Не тут-то было! То ли я решил пофорсить, порисоваться, хоть один раз одеть эти брюки вместо ватных штанов, в которых – как космонавт в скафандре, то ли что… Но зато, зато – когда я вернулся в нашу комнату в общежитии на пятом, последнем этаже хрущевки, подниматься по лестнице, маленькая изящная девочка-уборщица моет ступени, простите, разрешите… Когда я вернулся, а как топились батареи! Как топились! Казалось, что они лопнут сейчас от надрыва! Когда я вернулся, скинул телогрейку, или «пониженку», как ее там называли (почему? – не знаю до сих пор), когда я сел на стул, отдуваясь, и блаженно засунул свои ступни в шерстяных носках в проемы батареи, а Игорь деловито и со знанием дела срезал ножом пластмассовую пробку с «Карабахского розового», боже, когда я ощутил жар батареи и затянулся «Родопи», какое же это было наслаждение! Низкое северное солнце – оно зажгло короткую пшеничную стрижку Игоря, оформив его такой красивый, такой ровный череп, а он, сгустив брови, очень по-особому, по-своему срезал пластмассовую пробку с бутыли. Стол у нас никогда не протирался, не убирался, он был весь – история нашей жизни: липкие пятна портвейна, лужицы подсохшего майонеза, бурые разливы от бесконечно кипятившегося в железных кружках и расплекивавшегося чая, какие-то вообще непонятные кусочки, засохшие и прилипшие – ну и что? Это только украшало и обогащало ландшафт стола!
И вот… И вот. Игорь разливает… Уж такая старая традиция: две железных кружки по 350 мл, значит 0.7 разливается ровно поровну, кружки доверху – маслянистой густой жидкостью. А вы бы разлили иначе? Может быть вы не жили в Новом Уренгое. Но там вы бы разлили именно так. Первую бутылку.
А я все не в силах выдернуть ноги из батареи, а я все смотрю в окно, на низкое-низкое солнце, на дома напротив, такие же пятиэтажки, они все рыже-бурые от толстого слоя утеплителя, которым покрыты все дома в Новом Уренгое, а был ли Старый Уренгой? А был ли Верхневартовск, ежели есть Нижневартовск? Но мы звали их просто: Уренгой, Вартовск, Надым, Юганск, Ноябрьск, Кагалым, Самотлор…
Мы садимся за стол, друг против друга, мы смотрим друг на друга и улыбаемся. Здесь все не так, как в Москве. Здесь все как-то чище и незамутненней. Мы выпиваем полные кружки маслянистой жидкости. Мы смотрим друг на друга. Игорь старше меня ровно на десять лет. Он окончил Бауманский, а потом мехмат МГУ. Боже, как мне это интересно! Он, конечно, странный, что и говорить. Но безумно интересно, здесь, в уголовной глуши… Где каждое утро, когда идешь на работу в шесть часов – кровь и осколки на снегу, хорошо еще, если не отстрелянные гильзы… Я смотрю на него с любовью и нежностью, Игорь, мое спасение.
Ну вот скажи ты мне, мой хороший, а как вот, к примеру, если бы наш мир был не трех-мерный, а пяти-мерный, положим, как бы мы выглядели? Какова была бы наша жизнь? Игорь, что-то промычав, помотав плечами, выпустив клуб дыма (он курит астру), ежится. Он человек математики, он все воспринимает очень серьезно. Его красивый, коротко стриженный пшеничный череп раскаляется от напряжения. Он думает. Он всерьез воспринял мой вопрос. И – другого выхода нет – по его мнению – он ювелирно срезает пластмассовую пробку со второй бутыли «Карабахского розового». И – снова полные кружки маслянистой теплой жидкости на нашем причудливо сложном от бесконечной неубранности столе. И мы опустошаем их. Игорь, глубоко задумавшись, вертит шариковую ручку в руке.
- Ну… - тянет он. – Дай мне листок бумаги.
Я даю.
Игорь, недрожащей рукой хирурга начинает рисовать.
Вот, положим, - говорит он – возьмем куб.
Возьмем, возьмем! – радостно соглашаюсь я.
В нульмерном мире – это точка. В одномерном мире – это отрезок. Следишь? Слежу.
В двумерном мире – квадрат. В трехмерном – нашем – куб.
И Игорь рисует куб удивительно точно, тонко, ровно, с наслаждением расставляя латинские буковки А, B, C, D...
А вот тебе – четырехмерный куб. А вот – пятиметрный. А это – шестимерный. Недрожащей рукой заполняется листок бумаги очень сложным рисунком, и я уже ничего не понимаю. После второй кружки маслянистого напитка все плывет и клубится и меня перед глазами, а Игорь – он все рисует.
Он – он настоящий непокорный. Он, когда я еще был никем, ребенком, он построил яхту и пытался уплыть в Турцию, но начался шторм, и яхту разбило о скалы. Он несколько раз пытался перейти границу в районе Финляндии, но не смог – ему надо было дойти до Швеции, потому что Финляндия выдавала, а Швеция не выдавала перебежчиков СССР.
Поэтому он курит Астру и рисует семимерные кубы. Он предварительно сушит папиросы на батарее, все наши батареи сверху обложены его папиросами.
Так что это я? Метель и холод! Вот что!
И Томас Манн как-то скукожился и превратился в нагромождение подушек. И чай остыл… И Сашка спит…
Наверное, сплю и я.
«А засим» - говорил мой дед, выпускник духовной семинарии.
А засим, нога распухла, тромбы, хожу еле-еле, надо переезжать, "денег нет, чинов нет, славы нет, долги есть". Засим идет бытовая обыденная жизнь. Саша какает на кровать, по полу несет холодом, спина болит, голова болит, но на работу, слава Богу, пока ходить не надо.
Как длинна все-таки у нас зима! Как длинна!
Что-то еще хотел… но забыл… потом уж…
Всю ночь я читал Томаса Манна, и вот теперь он пришел в гости.
Мы сидим с маленьким Сашкой и Томасом Манном на кухне. Манн сидит напротив, все молчит и черной шляпы не снимает, Сашка грызет печенье и кокетливо щурится на гостя.
Томас, что же вы… вы бы хоть шляпу бы сняли. Чайку вот…
Томас играет желваками.
- S-s-s, - говорит Томас едва слышно.
- Что Вы сказали, Томас?
- Sauber, - говорит он.
- Что? Что-что?
- Der Tisch ist nicht sauber.
- А-а-а-а. Ну да, не очень-то.
Мы сидим с Сашкой и Томасом Манном дома, и нам тепло, котел работает на пределе мощности, и мы вспоминаем Западную Сибирь, там такой мороз считался оттепелью, но как в это можно поверить, если сейчас выходишь покурить на крыльцо, и тебя сразу продувает до костей? А там, а тогда, я однажды выбежал в магазин весной, было солнце, казалось, что уже ничего не грозит, но было-то минус тридцать пять с ветром, я выбежал, я думал: да это уже весна, какой там мороз, я сделал ошибку: я выбежал в брюках, коверкотовых, был у нас огромный кованый железом сундук в прошлые времена, открывался он ключом размером с ладонь, и, когда поворачивал ключ, играла музыка, там, в стенке сундука, были спрятаны колокольцы, и там лежали отрезы, еще с дореволюции, и бабушка сказала как-то, Вове надо сшить настоящие брюки, я знаю лучшего портного в Москве, а вот и отрез коверкота, или габардина, я путаюсь в этих названиях, ничего, что он рвался в руках как бумага, это же великолепный английский материал, ему цены нет, но, Боже мой, как же я замерз тогда, как замерз! А именно ноги! А идти-то всего-то было метров пятьдесят! До магазина! Пачку сигарет и бутылку портвейна! Я думал – весна! Не тут-то было! То ли я решил пофорсить, порисоваться, хоть один раз одеть эти брюки вместо ватных штанов, в которых – как космонавт в скафандре, то ли что… Но зато, зато – когда я вернулся в нашу комнату в общежитии на пятом, последнем этаже хрущевки, подниматься по лестнице, маленькая изящная девочка-уборщица моет ступени, простите, разрешите… Когда я вернулся, а как топились батареи! Как топились! Казалось, что они лопнут сейчас от надрыва! Когда я вернулся, скинул телогрейку, или «пониженку», как ее там называли (почему? – не знаю до сих пор), когда я сел на стул, отдуваясь, и блаженно засунул свои ступни в шерстяных носках в проемы батареи, а Игорь деловито и со знанием дела срезал ножом пластмассовую пробку с «Карабахского розового», боже, когда я ощутил жар батареи и затянулся «Родопи», какое же это было наслаждение! Низкое северное солнце – оно зажгло короткую пшеничную стрижку Игоря, оформив его такой красивый, такой ровный череп, а он, сгустив брови, очень по-особому, по-своему срезал пластмассовую пробку с бутыли. Стол у нас никогда не протирался, не убирался, он был весь – история нашей жизни: липкие пятна портвейна, лужицы подсохшего майонеза, бурые разливы от бесконечно кипятившегося в железных кружках и расплекивавшегося чая, какие-то вообще непонятные кусочки, засохшие и прилипшие – ну и что? Это только украшало и обогащало ландшафт стола!
И вот… И вот. Игорь разливает… Уж такая старая традиция: две железных кружки по 350 мл, значит 0.7 разливается ровно поровну, кружки доверху – маслянистой густой жидкостью. А вы бы разлили иначе? Может быть вы не жили в Новом Уренгое. Но там вы бы разлили именно так. Первую бутылку.
А я все не в силах выдернуть ноги из батареи, а я все смотрю в окно, на низкое-низкое солнце, на дома напротив, такие же пятиэтажки, они все рыже-бурые от толстого слоя утеплителя, которым покрыты все дома в Новом Уренгое, а был ли Старый Уренгой? А был ли Верхневартовск, ежели есть Нижневартовск? Но мы звали их просто: Уренгой, Вартовск, Надым, Юганск, Ноябрьск, Кагалым, Самотлор…
Мы садимся за стол, друг против друга, мы смотрим друг на друга и улыбаемся. Здесь все не так, как в Москве. Здесь все как-то чище и незамутненней. Мы выпиваем полные кружки маслянистой жидкости. Мы смотрим друг на друга. Игорь старше меня ровно на десять лет. Он окончил Бауманский, а потом мехмат МГУ. Боже, как мне это интересно! Он, конечно, странный, что и говорить. Но безумно интересно, здесь, в уголовной глуши… Где каждое утро, когда идешь на работу в шесть часов – кровь и осколки на снегу, хорошо еще, если не отстрелянные гильзы… Я смотрю на него с любовью и нежностью, Игорь, мое спасение.
Ну вот скажи ты мне, мой хороший, а как вот, к примеру, если бы наш мир был не трех-мерный, а пяти-мерный, положим, как бы мы выглядели? Какова была бы наша жизнь? Игорь, что-то промычав, помотав плечами, выпустив клуб дыма (он курит астру), ежится. Он человек математики, он все воспринимает очень серьезно. Его красивый, коротко стриженный пшеничный череп раскаляется от напряжения. Он думает. Он всерьез воспринял мой вопрос. И – другого выхода нет – по его мнению – он ювелирно срезает пластмассовую пробку со второй бутыли «Карабахского розового». И – снова полные кружки маслянистой теплой жидкости на нашем причудливо сложном от бесконечной неубранности столе. И мы опустошаем их. Игорь, глубоко задумавшись, вертит шариковую ручку в руке.
- Ну… - тянет он. – Дай мне листок бумаги.
Я даю.
Игорь, недрожащей рукой хирурга начинает рисовать.
Вот, положим, - говорит он – возьмем куб.
Возьмем, возьмем! – радостно соглашаюсь я.
В нульмерном мире – это точка. В одномерном мире – это отрезок. Следишь? Слежу.
В двумерном мире – квадрат. В трехмерном – нашем – куб.
И Игорь рисует куб удивительно точно, тонко, ровно, с наслаждением расставляя латинские буковки А, B, C, D...
А вот тебе – четырехмерный куб. А вот – пятиметрный. А это – шестимерный. Недрожащей рукой заполняется листок бумаги очень сложным рисунком, и я уже ничего не понимаю. После второй кружки маслянистого напитка все плывет и клубится и меня перед глазами, а Игорь – он все рисует.
Он – он настоящий непокорный. Он, когда я еще был никем, ребенком, он построил яхту и пытался уплыть в Турцию, но начался шторм, и яхту разбило о скалы. Он несколько раз пытался перейти границу в районе Финляндии, но не смог – ему надо было дойти до Швеции, потому что Финляндия выдавала, а Швеция не выдавала перебежчиков СССР.
Поэтому он курит Астру и рисует семимерные кубы. Он предварительно сушит папиросы на батарее, все наши батареи сверху обложены его папиросами.
Так что это я? Метель и холод! Вот что!
И Томас Манн как-то скукожился и превратился в нагромождение подушек. И чай остыл… И Сашка спит…
Наверное, сплю и я.
«А засим» - говорил мой дед, выпускник духовной семинарии.
А засим, нога распухла, тромбы, хожу еле-еле, надо переезжать, "денег нет, чинов нет, славы нет, долги есть". Засим идет бытовая обыденная жизнь. Саша какает на кровать, по полу несет холодом, спина болит, голова болит, но на работу, слава Богу, пока ходить не надо.
Как длинна все-таки у нас зима! Как длинна!
Что-то еще хотел… но забыл… потом уж…