Чтобы немного развеяться, я решил все-таки выйти и подняться на древний холм, который находится совсем неподалеку от нашего дома. Несколько дней я сидел один в душной квартире. Ходил из комнаты в комнату, то ложился на диван, то вставал, то подходил к окну, то листал какую-то книгу. Голова гудела, сон не приносил мне никакого облегчения. Какая-то мелкая пыль висела в воздухе. Уже давно не было дождей, стояла невыносимая южная жара. Только к вечеру становилось немного легче. Поднимался ветерок, колыхались занавески, шептались на полу солнечные блики, я жадно пил воду, оперевшись о грязный холодильник, но воздуха все равно не хватало все сильнее и сильнее.

Странно даже: если выйти на улицу – все город и город; вот машины, вот желтые дома сталинской постройки, и белье развешано во дворах, и виноградная лоза вьется через балконы, и старухи сидят на скамеечках, и розы, и мамаши с колясочками. И вдруг – дорожка, парк, еще дорожка, речка и сразу начинается древний холм. А потом снова город, снова дома, дома. Получается, что город его обтекает со всех сторон. А холм высится надо всем городом, и сразу никому не видно, что там наверху. А там, на вершине холма, большой луг и сохранились еще какие-то древние развалины. Среди развалин давно уже работают археологи. И еще там сохранилась маленькая деревенька, населенная остатками древнего народа, когда-то здесь обитавшего повсюду. Люди из деревни пасут на лугу скотину, а подростки носятся по нему на старом мотоцикле и на ржавых велосипедах. Холм вообще очень высокий и с одной стороны у него совершенно отвесная скала.

На вершину холма идет дорога. Дорога пологая, ровная, покрытая мелким щебнем и белой пылью. Она вьется и вьется до самых развалин, до самого луга.

До заката еще часа два. Густые оранжевые блики на полу, вьется жаркая пыль.

Вот я и вышел. Прошел желтые дома с осыпающейся штукатуркой и с виноградной лозой, прошел мимо старушек на скамейках, прошел по асфальтовой дорожке, поддевая ногой упавшие каштаны и орехи. Дорожка, парк, еще дорожка, речка и – вот уже подножие холма.
Холм возвышается слева от меня, а солнце заходит справа, и травы на холме контрастно, подробно освещены закатным светом.

Как приятно поглядывать ненароком на эти южные травы, такие густые, пыльные, жесткие. А они – они стоят почти неподвижно, смотрят на меня строго, ощерились колючками.
Сил у меня не так много. Иду я не быстро. У меня новые ботинки, красно-коричневые, кожаные. С высоты своей каменеющей головы я посматриваю на них – они далеко от меня, побелели от пыли.

Среди трав только чертополох не тронут домашними животными, и по мере моего продвижения растения чертополоха становятся все огромней и огромней. Их листья сложно изрезаны, покрыты иглами, а малиновые цветы – большие, вопиющие. Готические храмы в строительных лесах – думаю я.

Иду я не быстро. Подниматься не так-то легко.
И вдруг неожиданно с левой стороны появляется стена. Она построена грубо, примерно полтора метра высотой, из того же ракушечника, что и сам холм. Крупные блоки этого материала наспех слеплены цементом. Во многих местах они выпали, иногда отсутствуют целые пролеты стены.

Я думаю о том, что на постройку стены ушло так много времени и сил. Были найдены специальные рабочие, закуплен материал. Эти люди целыми днями трудились на солнцепеке, накладывали цемент из грязных ведер, плюхали известняковые блоки, вяло переговаривались друг с другом. Капли цемента разбрызгивались вокруг и застывали на их одежде, на траве. Время от времени они устраивали перекуры. Они садились на жесткую, объеденную животными траву и доставали бутерброды. Резали жирную колбасу, разливали в граненые стаканы водку. Их землистые лица розовели, глаза наливались красноватой густотой. Потом они закуривали папиросы, и щурились от удовольствия. Были слышны их хриплые реплики на плохо понятном наречии. То ли у них недоставало зубов, то ли они не утруждали себя и бессовестно комкали слова. Ветер, постоянно вращающийся вокруг холма, трепал пшеничные пряди их мягких волос.

Зачем они строили эту стену?
Я уже сказал, что древний холм давно раскапывали археологи. Может быть это археологам понадобилось огораживать холм со стороны дороги? Для охраны своих развалин? Но на каком основании они не пускают туда людей?

Нет сил думать о таких сложных вещах, каждый поворот мысли отзывается болью, плотно сдавливается затылок, но я все же решаю: конечно, конечно это археологи огородили холм. Кому еще он нужен?

С другой стороны все это не вяжется с невиданно малой высотой стены. Провалы в ней, безусловно, могли образоваться после постройки, из-за низкого качества работы, но высота, высота, высота – высота такова, что перелезть через стену может даже ребенок.
Так что стена, выходит, совершенно бессмысленна. Все равно все могут пройти на холм. Может быть стена служит препятствием для домашних животных? Нет, и этого не может быть: она построена только с одной стороны холма, да и в ней столько прогалов.
И все-таки я не знаю, запрещено ли посещать холм. Если да, то я могу столкнуться с неожиданными неприятностями. У меня, конечно, есть документы, но время сейчас такое, что на это никто не посмотрит. Меня отправят в милицию, и ничего хорошего это не сулит.
Вдруг я замечаю головы двух людей слева за стеной. Они неподвижно стоят и смотрят друг на друга. Один темноволосый мужчина, другой в светлой шапочке. Они стоят в необычных позах. Все это загадочно тем более, что я не вижу их в полный рост. Наверное, это и есть археологи. А иначе что они здесь делают? И почему стоят так неподвижно и так вплотную к стене? Я вытягиваю голову, чтоб увидеть их получше, но все равно ничего не вижу.

Да, конечно же это археологи, и они что-то копают, а сейчас просто встали передохнуть. И вот еще что: они могут прогнать меня, ведь здесь их ценные развалины.
Однако они не обращают на меня никакого внимания, они все так же странно стоят друг напротив друга. Неподвижно. Только ветер колышет травы.

Я медленно плетусь дальше, но продолжаю наблюдать за головами. Чем внимательнее я к ним присматриваюсь, тем больше сомневаюсь, что это археологи. И вот, взойдя чуть выше и увидев их сверху, я понимаю, что это не археологи. Это какие-то спортсмены, скорее всего боксеры или восточные борцы. Они тренируются, осваивая свои боксерские позиции. Теперь я совершенно переосмысливаю свое впечатление от этих людей, от выражений их лиц, от линий мускулов на руках, от прищура глаз, от цвета шей. Теперь все это дышит гораздо более строгим дыханием упорства, силы воли и узости ума.

Впрочем, они остались далеко позади, а впереди я вижу группу местных детей, маленьких и чернявых, и это совсем уж выводит меня из душевного равновесия. Голова начинает болеть во многих местах, сложным рисунком по затылку. Звуки глохнут, предметы отдаляются, расстояние до земли увеличивается.

А вот еще и группа здоровых молодых мужчин, перегородивших дорогу, и они мне совсем уже ни к чему. Откуда они взялись здесь, на пустынном холме? О чем они так подозрительно переговариваются? Я беспокойно думаю об этом, но продолжаю подниматься с той же скоростью и почти не дыша прохожу мимо зловещей группы.

Я почему-то сосредоточил свое внимание на левой стороне от дороги и совсем не присматривался к правой, но все же из нескольких мельком брошенных взглядов туда я понял, что там лепятся к скале утлые домишки местного поселения. Домишки эти такие же точно, как и в глубокой древности. Веками здесь используют для постройки домов ракушечник, мягкий крошащийся камень. Приземистые, жалкие строеньица. Некоторые прямо выдолблены прямо в теле скалы. И живет здесь странный южный народец, мелкий, загорелый, жилистый.

Встретившись с моим взглядом, грозно и медлительно закрутился ржавый ветряк. Я понял, что это источник электроэнергии для местных жителей.

Я прошел еще немного наверх, стараясь дышать как можно глубже, воздух у вершины как-то истончал, очистился от пыли.

И вот тут-то, сам не знаю почему, я не стал подниматься на самую вершину, хотя до нее было уже совсем близко. Я неожиданно свернул налево.
Миновав стену через очередной пролом, я прошел немного и остановился.

Я остановился и стал рассеянно смотреть вокруг.

И тут я вдруг увидел, как холм приятно разлапился в пространстве мягкими складками, бархатно-зелеными от травы.
И увидел, как эти складки овевались струями теплого ветра.
И как чуть колыхались чертополохи, темнея на ветру.
А в складках холма полулежали одетые в черное люди. Некоторые курили, а некоторые просто смотрели вдаль.
И все это время в поселке лаяло множество собак, и были там еще и петухи. И свиристели цикады.

Я не знал, что мне думать о них, о людях холма, но все же я решил, что многие из них пастухи. Однако я уже не помню, когда я так решил: до того, как увидел овец или после. Справа местная женщина справлялась со все разрастающейся массой овец. Вообще, овцы были разбросаны по холму грязно-белыми куртинами.

И вот тогда я решил сесть.

Как только я сел, сбоку от меня взметнулась в небо мощная металлическая вышка с проводами. Она была сделана так искусно, она была так красива – высокая, черная с ржавыми разводами в необъятном голубом небе с белыми облаками. Очень далеко уходили от нее жирные провода, тончая и сходясь вместе вдалеке. Провода гудели.
Резко закричала женщина-пастушка. Слова ее были мне непонятны, но я понял по интонации, что она бранит овец.

Я посмотрел на женщину: она была далеко внизу, вокруг нее были дети, неразумно двигавшиеся во все стороны и овцы, смотревшие на закат солнца. Кому все-таки конкретно женщина истошно выкрикивала краткое слово на букву «А», было неясно.
«Греческий», - подумал я машинально. – «Или ново-греческий».

Все мутилось перед глазами, но поворачивать голову было легко, даже радостно. И действительно, вот что я увидел вдали: там раскинулся город в желтой дымке, а за ним горы: и зеленые горы, и белые известняковые, и полу-синие у горизонта, и серые, и охристые, а слева заходило солнце, рассеченное на доли тонкими облаками. Это сплетение солнца с чернильными облаками было еще жестко расчерчено ажурной вышкой с проводами. Она в своем графическом целокупии с небом приносила задорный аромат, пряность и торжественность мысли. И это еще некоторое время давало мне силы. Собаки поселка налаивали свое многоголосье, им аккомпанировали цикады; постепенно оркестр настроился и все зазвучало согласованно: и вышка, и собаки, и пастухи, и темноватый ветер.
Но сидеть стало трудно – радость увиденного и услышанного так истощила мои силы, что я лег на камень.

Камень оказался очень теплым и нежным. Голова у меня будто приклеилась к нему. Будто тонкие струи горячего меда стали вытекать из нее в землю.
Я долго так лежал. Я сначала рассматривал небо. Оно, когда внезапно посмотришь снизу, кажется огромным. Его мощь и объем еще усиливаются маленькими соринками, плавающими на всех глубинах вплоть до немыслимых – это парят птицы. Я смотрел и улыбался, и заволакивались глаза.

А потом ветер стал охолаживать мне живот; крики женщины стали вонзаться в мозг как иголки. И уже даже пальца я не мог оторвать от земли – таким тяжелым стало тело. Я понял, что мне уже не встать.

Когда закрылись глаза, мне сразу стало легче. Я поплыл куда-то в сторону. Только мои волосы трепались на ветру, никак не успокаивались.
Голова у меня запрокинулась, и я увидел себя сверху: я лежал на холме, и ворона смотрела на меня то одним, то другим глазом.

«Вот так я и лежу здесь, так ничего и не поняв, и не понять теперь никогда», - подумал я, все выше и выше поднимаясь над холмом по спирали. «Холм ведь очень древний, в нем много лежит таких скелетов. Здесь они все жили-ели-пили, когда были живыми, убивали друг друга, нравы их были грубые, сами они были кровожадные. Не очень-то приятно будет лежать среди них, затянут они меня к себе, затянут, но я так устал, так устал, так устал…»