Ярославу и Сове
из «Неолита»

Исключительно правдивая история о победоносных боевых действиях помиранского полководца Петра Пустырника в 27 и 28 годах Эры Приматократии, рассказанная Бранбуилом, легатом благочестивого ордена апеллантов.

Жил на свете рыцарь бедный… А. С. Пушкин

Глава первая

Кровопролитное сражение у поселка
Дружба. – Легенда о дворце в Баласагуне

Долгое время я находился при армии Петра Пустырника в качестве независимого наблюдателя от апеллантского ордена, отправленный своими коллегами на родину. Происходившее потрясло меня, и в костях завелся нестерпимый чернильный зуд - до такой степени хотелось поведать об увиденном миру. Бойцы народно-освободительной армии сочетали в себе яростную волю крестоносцев и жертвенность первохристиан. Грандиозный поход на запад, предпринятый ими, был беспримерным деянием в истории человечества. Вражеские армии переходили на сторону Пустырника, даже не вступая с ним в сражение, крепости открывали ворота, воды рек расступались, а жгучее солнце солончаковых степей заблаговременно пряталось за тучи. Непонятная сила таилась в этом странном человеке, одетом в верблюжью рясу с рыжими подпалинами, вечно худом и редко бритом аскете. Знал он, что ли, заветное слово, позволявшее повелевать толпами? До сих пор не могу этого объяснить. Да и мало кто другой мог. Многие не верили, когда я рассказывал о Великом походе и говорили: «Так просто не может быть!». Обыденное сознание всегда радо спрятаться за какие-нибудь отговорки, когда речь идет о настоящих, а не придуманных чудесах, которые может творить вера. Особенно не могли себе представить обычные люди то, что чудо произвел один-единственный человек, вдобавок, еще и юнанский бродяга, прежде схваченный бактрианской полицией и едва-едва сумевший выпутаться из тюрьмы. В те времена страна Помирания очередной раз переживала время смуты. Народ настолько устал за двадцать лет всеобщего безначалия, что рад был любому, кто поведет его за собой. Ожидание чудесного избавления Отечества подогревалось несторианской религией, наиболее пламенной и истовой из всех разновидностей христианства. Когда юнанец Петр, отпущенный из тюрьмы в Шаше, внезапно всплыл в солончаковой пустыне у озера Алаколь, к нему прибилось несколько таких же отщепенцев, как и он сам. Пустырник воспламенил души этих бродяг письмом несторианского вероучителя Мальфана, где духовный авторитет всех помиранцев призывал народ доверять Петру и во всем его слушаться. Каждое слово проповедника Мальфана принималось помиранцами на веру, и от Петра действительно начали ожидать того спасения, которое он обещал. За какую-нибудь неделю в отряде Пустырника насчитывалось уже около 900 сабель, и все эти люди горели желанием победить или умереть. Озеро Алаколь расположено на территории Эйнастии, а Эйнастия к тому моменту была оккупирована войсками помиранского полководца Кацмана. Усиление Пустырника на севере страны, а также его лозунги освобождения Помирании и Эйнастии от чуждой власти Кацмана чрезвычайно напрягли. Этот сумасшедший вояка как раз провозгласил создание нового государства, Помиранского каганата на началах иудаистской религии, а себя – его каганом, Израилем Первым. Самозваный каган выслал в те места полуторатысячный корпус Амоса, поставив перед своим генералом лишь одну задачу – поскорее разделаться с опасными бродягами и вернуться в Баласагун с головой Петра Пустырника, водруженной на пику. Амос послушно в путь потек и, добравшись до тех мест, встретил своего противника у поселка Дружба 19 июля 27 года Эры Приматократии. Поселок потому имеет такое необычное название, что в советские годы здесь обитали разные покорители целины и свою колонию назвали вот таким интернациональным именем. Именно здесь Амос и решил дать генеральное сражение. Некогда он уже успешно воевал в этих местах и считал, что, в отличие от Пустырника, прекрасно знает поле битвы. Самонадеянный Амос просчитался. Петр воевал с ним не числом и даже не тонкостями военной стратегии, но силою веры. На глазах Амосовых воинов вся малая дружина Пустырника опустилась на колени и принялась читать псалмы, повергая неприятеля в крайнее изумление, а затем кинулась на врага с небывалым остервенением. Небольшой конный отряд, возглавляемый самим Пустырником, смял передовые отряды пехоты, пробился к палатке полководца – и вот уже Амос захвачен в плен, а всё его воинство обращено в беспорядочное бегство. Несториане разят теперь направо и налево. Каждый из них убил как минимум пятерых противников, но вот Пустырник произносит: «Довольно!» - и беспорядочная бойня останавливается. Теперь несториане не преследуют бегущих иудаистов, а лишь утирают бранный пот. Потрясение Амоса было так велико, что он тут же перешел на службу к Петру Пустырнику, а та часть армии, которая оставалась верна своему генералу, влилась в ряды освободителей. Отсюда начинается рост Петровой дружины, подобный росту снежного кома. Когда Пустырник добрался, наконец, до Баласагуна, в его рядах было уже 400 тысяч человек. Народ стекался к нему отовсюду. Но пока это была еще даже не река, а небольшой ручеек. Пока ещё всё только начиналось. Итак, Амос, перешедший на сторону Пустырника, а впоследствии вообще поменявший веру, стал теперь биться против Кацмана с таким же рвением, что и прежде служил ему. И Амос совсем не считал это изменой, поскольку насквозь продажный семит Кацман думал, что покупает его за деньги, тогда как на деле внутреннее существо Амоса изо всех сил сопротивлялось такой сделке, противной законам совести. Всему же помиранскому народу с самого начала было ясно, что Израиль I, даже не успев прийти к власти, затевает новую империю. И народ этому совсем не обрадовался. За всю свою историю Помирания уже накушалась всевозможными империями-однодневками и от очередной махины, замысленной в чьей-то бредовой голове, помиранский народ, натурально, рвало. Бесконечная череда конфликтов и смут началась 23 года тому назад, в марте 4 года ЭП, когда приматократическое правительство принца Геля по глупости объявило войну непокорному племени эйнастов и их владыке Гурхану. Лучше бы Гель этого не делал. Гурхан добрался до помиранской столицы Аргофак и в считанные дни превратил город в руины, а жителей частью казнил, частью зверски запытал. Так могло продолжаться вечно, если бы три вождя так называемой партии кавалеристов, Гурий, Кристобаль и Кацман (тот самый, что сейчас пришел к очередной тирании!) не объединили свои усилия и не подняли народ на восстание. Революция шла с переменным успехом, и в апреле того же года, благодаря стараниям, с одной стороны, человеколюбивой Гурхановой жены Гульдурсун, а с другой, дипломатичного биробиджанца Хаима-Батыра (кстати, моего приятеля), - эйнасты и помиранцы наконец-то пошли на замирение. Но не тут-то было! Из-за океана к нам прибыл пламенный мексиканец, генерал с характерным именем Маурисио Рохас. Этому надо было повоевать, ни жить, ни быть. Рохас или не слышал ни о каком замирении, или не желал услышать о нем. Как только Гурхан вернулся в свою страну, чертов мексиканец погнался за ним, настиг у самых стен столицы Баласагун и убил. Вот тут начинается интересное. Есть в Баласагуне заброшенный дворец, окруженный чередой раритетных гробниц и выстроенный, как говорят старики, еще при Караханидах. Путник! Никогда не заходи в этот дворец. Каждая щель таит в нем опасность, каждый камень неверен. Пол под тобой грозит обрушиться каждую секунду, а по стенам бегают гигантские пауки. Но самое страшное не это. Согласно преданиям, подтвержденным недавней историей, каждый, кто пришел в этот дворец, внезапно приобретет колоссальную власть над людьми. Все отныне слушаются этого человека. Шутя завоевывает он окрестные народы и создает огромное царство, но правит лишь до тех пор, пока во дворец не проникает новый чужестранец и сам, в свою очередь не становится владыкой мира. Само собой разумеется, предшественника новый король (император, принц, князь, царь или кто-то там еще) должен будет убить. И каждый новый властитель знает об этом и, конечно же, в курсе, что его власть, увы, не безгранична. Нельзя прервать дурную бесконечность смены правителей и царств. С каждым новым посетителем дворца маятник резко движется в другую сторону, и политический строй меняется с той же легкостью, что и наступил. Смею подозревать, что генерал Маурисио Рохас всё-таки оказался в этом дворце. Иначе чем же объяснить легкую победу над Гурханом, а также то, что Рохас сразу же объявил себя королем Эйнастии и Помирании Маврикием I? Он не остановился, этот выродок. Гульдурсун, вдову Гурхана, Рохас объявил своей женой и пожелал, чтобы она произвела на свет наследника, зачинателя новой династии. Бедная женщина, самозабвенно любившая своего убитого мужа, была вынуждена покончить с собой. Тем временем в Баласагун спешил посланник-легат приматократического императора Ханумана, брат Амбассадор, принадлежавший к тому же ордену апеллантов, что и я. С Амбассадором я хорошо знаком и ручаюсь: у этого человека даже в мыслях не было покушаться на какую-либо власть. Он был виноват лишь в том, что самозабвенно любил латынь и историю Древнего Рима. Единственным спутником легата был мул по кличке Амикус, на котором брат Амбассадор добирался до столицы. Вероятно, бедный монах заплутал по дороге и случайно зашел переночевать в проклятый дворец. Итогом этого неудачного визита стало то, что пятнадцатидневное правление Маврикия I неожиданно прекратилось и на престол воссел новый государь, император Калигула II. По примеру римского тезки очередной тиран объявил мула Амикуса премьер-министром, а также учредил старорежимные порядки на всей территории Эйнастии и Помирании. Теперь все министерские чины обязаны были носить длиннющие и неудобные тоги, генералы, выигравшие даже самое маломальское сражение, напяливали на себя лавровые венки, светские дамы назвались матронами, а уличные проститутки – люпами. Всё это было бы очень смешно, если бы не было так печально. Эйнасты восприняли новую власть с самым тупым равнодушием (как, вероятно, принимали каждого нового властителя), более пылкие помиранцы взяли в руки оружие – и снова были побеждены. Кацман и Кристобаль, их вожди, оказались в лагерях, а Гурий Невакетский спасся тем, что бежал в соседнюю Тизию. Бутафорское правление Калигулы II оказалось продолжительнее, чем царствование Маврикия, а Лжеримская империя расширялась прямо на глазах. Эйнастия частью захватила силой оружия, а частью присоединила с помощью хитрой азиатской дипломатии множество сопредельных государств – Джетышаар, Буддистскую автокефалию, Сючжень и Цыган-Го. Само собой, оккупационный режим не мог нравиться завоеванным народам, и в конце 9 года ЭП все они объединились и свергли власть Калигулы. Этими силами предводительствовал талантливый полководец Цзонхава, уроженец Буддистской автокефалии. Взяв Баласагун, он повесил псевдоимператора и… ну, разумеется, уселся на его трон! Началось всё то же самое, только под другим соусом. Вместо лавровых венков – бритые черепа по буддистскому образцу. Вместо децимации и распятия, традиционных римских казней, – обычное бескровное удавление шелковым шнурком. И репрессии, репрессии… Вот только тогда специалисты нашего аналитического центра в Вавилонии сумели извлечь из-под спуда старые хроники, изгрызенные крысами и засиженные мухами. Извлекли – и поняли, что древние мудрецы, знавшие легенду про этот кошмарный дворец, были гораздо умнее всех нас. Решение задачки заключалось совсем не в том, чтобы свергнуть прежнюю неправедную власть, а в том, как бы прервать эту дурную бесконечность. Как это ни парадоксально, но с каждым новым правителем тирания не уменьшалась в размерах, а только росла и под конец сделалась уже гигантской. Гурхан правил одним лишь народом степных кочевников, Маврикий объединил две страны, Калигула II сколотил мощную империю, а Цзонхава угрожал благополучию всего региона и уже протягивал свои империалистические щупальца в Бактрианию и Вавилонию, в Индию и Китай, в Югру и Россию. Но не сбрасывать же было атомную бомбу на этот проклятый дворец! Существовал же какой-то иной выход… Проанализировав это безрадостное положение, апеллантские аналитики пришли к выводу, что очередного правителя империи ни в коем случае нельзя убивать. Даже если человечество, объединив усилия, победит тирана, его следует всего-навсего арестовать, заключить под стражу и обращаться как можно милостивее. И пусть он, в конце концов, когда-нибудь умрет своей смертью! Тираны – они ведь тоже люди. Только в таком случае дальнейший губительный рост Эйнастии вширь удастся хотя бы нейтрализовать. Конечно, наши светлые головы предложили вполне гипотетическую возможность, но ведь попытка не пытка… Война с Цзонхавой продолжалась восемь лет и, в конце концов, закончилась победой (17 год ЭП). Старая бритоголовая горилла была захвачена в плен и охранялась с максимальной тщательностью, от нее были спрятаны все опасные предметы, чтобы, не дай Бог, не случилось самоубийства и не пришлось всё начинать сначала. Цзонхаву поместили в Аргофак на территории Помирании, страны, которая более всех остальных пострадала от непрекращающейся чехарды злобных правителей. Помирания была объявлена независимой республикой с двумя президентами во главе – вышедшими на свободу Кацманом и Кристобалем. Одного мы, апелланты, не учли – губительной силы людских страстишек. Дело ведь не в каком-то там дворце, а в том, что каждый человек в глубине души стремится к власти над беспрекословным быдлом. Даже самый пламенный и идейный революционер, начавший борьбой за свободу своей страны, может в итоге сделаться классическим тираном. Тому в истории мы тьму примеров слышим. В июне 27 года ЭП Помирания наступила на всё те же грабли. Кацман и Кристобаль, не сговариваясь, объявили войну суверенной Эйнастии и отправились под Баласагун, каждый – во главе собственной армии. Судя по всему, оба честолюбца втайне готовились к захвату верховной власти на протяжении этих десяти лет… Больше повезло Кацману. Опередив своего недавнего друга и соперника на полдня, он добрался прямиком до дворца и занял его. В тот же день на свободу выпустили Цзонхаву а сам Кацман официальным эдиктом объявил об учреждении Помиранского каганата с иудаизмом в качестве государственной религии, а также о скором строительстве храма Соломона рядом со знаменитым дворцом. Мозги Кацмана (теперь уже Израиля I) были к тому времени уже настолько помрачены, что он додумался вот до какой бредовой идеи. Поскольку правоверные иудеи Палестины давно уже погрязли в губительной толерантности, искать Земли Обетованной надо уже не там, а здесь, в Помиранском регионе. Посему нет ничего плохого в том, что на карте появится новый каганат по образцу Хазарского. Нечего и говорить, какой переполох это вызвало среди помиранцев, каждый из которых – натура до такой степени пламенная, что земля кипит у него под ногами. В Апокалипсисе ведь ясно сказано: Конец Света наступит в тот момент, когда будет построен Храм Соломона, а тот, кто в нем воссядет - Антихрист. Помиранцы почти поголовно отвернулись от своего бывшего вождя и начали думать о том, как его свергнуть. Посему в появлении Петра Пустырника и в его эсхатологических идеях, в принципе, нет ничего необычного. Такой человек должен был появиться, ибо обстановка в стране оказалась накалена до наивысшего градуса. Сразу же после знаменательной победы у поселка Дружба Петр Пустырник объявил о том, что отправляется под Баласагун. Там он намерен захватить в плен Израиля I и наконец-то срыть ненавистный всем дворец. Но вавилонские апелланты уже не верили ни в какие добрые намерения какого бы то ни было политического лидера. Очень может быть, что Пустырник сам, в свою очередь, домогается исключительной власти. Дворец он не сроет, а непременно его посетит. К тому же система преемственности могла повести себя очень непредсказуемо. Теперь страшной харизмой обладал не один, а два человека – Цзонхава и Кацман, он же Израиль I. Апеллант-наблюдатель был в тех местах сущностно необходим, ведь человечеству снова грозила нешуточная опасность. Помятуя о том, что по происхождению я сам помиранец и, следовательно, знаком с местной спецификой не понаслышке, руководство ордена приказало мне отправиться на театр военных действий. Глава вторая Взятие Баласагуна Петром Пустырником Несмотря на отдаленность расстояния между Балхом и Баласагуном, мне удалось довольно быстро добраться да армии Петра Пустырника. Мы встретились уже непосредственно под Баласагуном, где штандарты славного полководца грозно колыхались пред очами супостатов. Пустырник стремился в этот город изо всех сил, думая опередить самозваного кагана Кацмана. Лишь одно существенное препятствие могло помешать генералу Освободительной армии прийти в эти места. Буддист Цзонхава, некогда правивший Эйнастией и Помиранией, а последние десять лет томившийся за решеткой, был выпущен Кацманом на волю. Каган облек Цзонхаву безграничным доверием, даровав ему 500-тысячную армию. Против этих ужасающих полчищ два тысячи Амоса и Пустырника были всё одно что муравей против слона Старый трюк – встать всей армией на колени и помолиться Богу – тут бы уже не прокатил. Амос советовал Пустырнику уклониться от сражения и отступить, да и предводитель босяков сам уже подумывал об этом. Но внезапно произошло очередное чудо. Цзонхава направил к Петру парламентеров, через которых объявил, что переходит на его сторону. У Петра это вызвало немалое удивление, но Амос растолковал товарищу, что ничего странного здесь, в общем-то, и нет. Цзонхава не забыл, как некогда правил мощной империей, и теперь ревновал к Кацману, который оттеснил его в сторону. Теперь руками Петра, харизматичного полководца, которому доверяет народ, буддист хочет вернуть утраченное господство. – В нашем положении, впрочем, выбирать не приходится, - так завершил Амос свои рассуждения. – Давайте возьмем, милый Петр, этот подарок судьбы, уж коли она преподносит нам его на блюдечке. Действительно, из-за перевета Цзонхавы Пустырник ничего не проигрывал, а лишь выигрывал. В его распоряжении доныне была толпа необученных аратов, теперь же он стал главой огромной профессиональной армии, способной померяться силами с самозваным каганом. Приняв подарок буддиста, Петр пошел к Баласагуну стремительным маршем. По пути к его армии присоединялись простолюдины, озлобленные на Кацмана до крайности. Стало очевидным, что тут уже ни много, ни мало, а очередной крестовый поход. Кацман тоже торопился. 20 июля он дал сражение Кристобалю при Мынарале на озере Балхаш, разбил друга-недруга наголову, взял в плен и хотел уже, было, умертвить, но совесть взяла верх и рука лжекагана не поднялась на бывшего товарища, с коим он бил эйнастов на улицах Аргофака и хлебал баланду в лагерях Калигулы II. Кацман оставил Кристобаля при себе и поспешил к Баласагуну. Как мышь, проскользнул он в столицу и затворил Ак-Бешимские ворота пред самым носом Пустырника. Предводитель скудного гарнизона Дулаф крайне обрадовался приходу вождя. Собственными силами он уже не чаял управиться с громадной армией Петра. Кацман начал готовиться к осаде. Город он считал неприступным, а себя мнил знатоком уличного боя, этаким современным кардиналом де Рецем. Иудей полагал, что Пустырник не рискнет брать Баласагун приступом, а просто попробует взять его измором. Но я советовал Петру поскорее покончить и с осадой, и с этой дурацкой войной, которая всем давно уже надоела. Штурм, говорил я, надо провести в максимально сжатые сроки. Пустырник, чрезвычайно уважавший апеллантов, совету внял. Часто залезал я в эти дни на местную достопримечательность, башню Бурана, и осматривал Баласагун, выискивая изъяны в его обороне. Делал я это вот еще почему. В заброшенной башне вьют гнезда ласточки. Эти милые птицы оставили после себя много помета, который местами загустел и затвердел. Его там столько, что хватит на три армии таких вот кацманов. Помет я собирал, резал на кусочки, затем заворачивал в марлю и, соорудив нечто вроде пращи, метал ласточкины снаряды через оборонительный ров – то в шахристан, то в цитадель, то на артиллерийские батареи. Проделка моя удалась, урон врагу был нанесен невосполнимый. Если птичье молочко падало на голову какого-нибудь солдата и офицера, обгаженный тут же бежал отмываться к ближайшему колодцу, и ценная боевая единица выходила из строя, по крайней мере, на день. Самым большим достижением до сих пор считаю попадание в глаз одному из генералов Кацмана по имени Николай Гаврилович Чаушевский. Когда количество пораженных моими снарядами достигло критической отметки, я собрал остатки боеприпасов и запалил их прямо на башне, заблаговременно укрывшись, чтобы не задохнуться от нестерпимой вони. Полыхало очень красиво. Гигантский факел был похож на неугасимое капище зороастрийцев. Так был подан сигнал к атаке. Кацман сконцентрировал свои силы у Ак-Бешимских ворот. Туда, казалось ему, и должен устремиться противник. Но у Баласагуна оставалось как минимум еще два уязвимых места: а) скала, где расположена цитадель с шахристаном, не защищенная ничем, кроме выгодного природного местоположения, и б) стена у большого рва. Эту ахиллесову пяту Баласагуна Кацман ничем не прикрыл, полагая, что мы не полезем через ров, на скале же он поставил небольшую батарею, которой руководил Дулаф. Обо всех этих стратегических просчетах я рассказал Петру. Тот решился на обманный маневр и послал пехотинцев Амоса к мосту и воротам Ак-Бешим, велев солдатам стучать мечами о каски и создавать тем самым излишний шум. Кацман попался на удочку и, забыв обо всех остальных худых местах обороны, встретил Амоса в Ак-Бешимском предместье. На тамошних улицах наш кардинал Рец заблаговременно понаставил баррикад, за которыми укрылись стрелки. Корпус Амоса попал под их обстрел, и наши солдаты начали картинно падать, издавая умопомрачительные вопли. Этим служивые довольно натурально изображли смертельную агонию. Меж тем Петр Пустырник начал спокойненько закидывать ров фашинами. Мы управились за день, пока Амос ломал перед Кацманом свою комедию, и уже на рассвете 23 числа взяли два бастиона, откуда и вошли в город, в квартал Манар. Каждая улица, каждый дом ожесточенно нам сопротивлялись. Кацман и впрямь был хорошим уличным стратегом, но сейчас его просто захватили врасплох. Лжекаган не знал, куда деваться. Пока он разбирался с нами на Манаре, в Ак-Бешиме воскресли солдаты Амоса; Кацман движется туда – а инсургенты Цзонхавы уже форсировали реку Чу, захватили скалу, и Дулаф выкинул в шахристане белый флаг. - Предательство! – вопил лжекаган. – Меня все предали! Ха, а ты как думал? Помиранские гои не любят евреев и только ждут момента, чтобы отпасть от них. В среду, 25 июля Баласагун был полностью в наших руках, а Кацман сдался на милость победителя. Мы крепко заперли иудея, велев солдатам сторожить его, да хорошенечко смотреть, чтобы каган не наложил на себя руки – не то весь крестовый поход пойдет насмарку. На следующий же день Петр устремился к дворцу, цели нашего похода, взяв Амоса, Кристобаля, Цзонхаву, меня и команду добротных саперов, из которых каждый нес по ящику с порохом. Баласагунский дворец располагается в полуверсте от крепостных стен, на территории буддистского монастыря Даюнь. Община буддистов, ранее жившая здесь, получила исключительные привилегии во времена Цзонхавы. Полагаю, у бритоголового полководца сердце обливалось кровью, когда он шел в эти места. Мало того, что мы собирались разрушить то, что даровало ему исключительную власть. Уже сами монахи теперь могли видеть, в каком ничтожестве теперь пребывает их бывший властитель. Буддисты высыпали из монастыря, как горох. Лица их выражали поистине зверскую ненависть; было видно, что братия готова биться до последнего. У многих из них я обнаружил в руках палки, скрепленные цепью, и, уже зная о том, что такое нунчаки, явно не собирался знакомиться с этими людьми поближе. Попахивало межконфессиональным инцидентом. Используя Цзонхаву в качестве толмача, мы попытались объяснить бритоголовым, что совершенно не хотим им зла, напротив, намерены разрушить то, что долгие годы вело к вражде между народами и принесло вселенной много горестей. - Ваша гуманная религия, - обратился я к буддистам, - не терпит никакого насилия и зла, поэтому вы сами с превеликим удовольствием порушите этот дворец. То ли я что-то сформулировал не так, то ли трудности перевода помешали Цзонхаве донести всю тонкость моей мысли до этих ослов, но буддисты озверели еще пуще, и нашему маленькому отрядцу уже совсем могло не поздоровиться. Они заголосили, махая палками и сжатыми кулаками, и при этом глаза чертовых туземцев налились кровью. Цзонхава с готовностью перевел их сумбурную речь: - Братия выражает одну общую мысль. Баласагунский дворец есть местная историческая достопримечательность, которую они не отдадут ни в коем случае. Довольно и того, что вы, милый апеллант, забирались на башню Бурана и даже подожгли ее! Но мы, буддисты, не против именно такого вандализма, поскольку дело касается мусульманской святыни. Пусть поборники ислама разбираются с вами. Если же речь идет о дворце или о чем-то еще, расположенным в окрестностях монастыря, эти люди оставляют за собой право реагировать соответствующе. Явно лукавил Цзонханва. Лично мне было это абсолютно понятно, ведь именно даюньские бритоголовые возвели его на трон 18 лет тому назад. Они же возвели и Кацмана, и всех, кто предшествовал. Я понял это сразу. На их хитрых рожах и в раскосых глазах правда читалась явственно. Что бы они ни талдычили, я бы им не поверил. Ибо понимал, что монахи готовы поддерживать этот бестолковый миропорядок, хаос им только на руку. Вот и сейчас они горло перегрызут, костьми лягут, но отстоят свой любимый дворец. - Вот что, милый Петр, - заговорил я, обращаясь к военачальнику. – Придется драться, и, кажется, теперь нам предстоит сражение пострашнее, чем у стен Баласагуна. Эти тупицы не отдадут дворец. В свою очередь, и мы ни за что не уйдем, пока не сделаем того, что хотели. Настал момент узнать, чья религия сильнее – их или наша. Однако набожный Петр Пустырник был не столь решителен. Морщинами взбороздили его лоб мучительные раздумья, а в глазах, к удивлению моему, показались слезы. Ибо теперь скрестились не мечи, а две религии смертельно заспорили между собой. Один бог выступил против другого. И совсем не трусость царапалась в сердце Петра, а сомнение в собственной правоте. Помедлив, наш предводитель поднял руку и велел саперам отступить. Буддистам он не сказал ни слова, так молча и ушел, снедаемый безграничным отчаянием, в город. Его бог хотел, чтобы дворец был разрушен, но другой бог воспротивился этому. Петр был не язычник, а христианин, но он уважал религиозные чувства других. Что-то здесь было явно не так. Весь остаток дня полководец не выбирался из своей палатки, лишь наутро вышел к войскам осунувшийся и побледневший. - Война закончилась, - объявил он солдатам. – Вы можете расходиться по домам, товарищи. Если кто-то не навоевался, пусть несет пограничную службу с Кристобалем, которому я дарую свободу. Но если кто-то хочет поддержать меня в трудную минуту, то пусть идет со мной в Токмак. Здесь я намерен дать армии недельный отдых, чтобы затем пойти к нашим вероучителям и спросить у них совета. Все мы славно повоевали, братья, но одержали победу, которая хуже любого поражения. Солдаты недоуменно переглядывались и подступали к своему вождю с расспросами. Ничего внятного в ответ они не услышали. В конце концов, общее решение молвы было таковым, что Петр Пустырник всё же посетил проклятый дворец. Это означало, что в ближайшем будущем стране следовало ожидать очередной тирании. Про себя я и все, кто ходил с Петром к монастырю, над этими домыслами, конечно, посмеивались, но на сердце всё равно скребли кошки. Глава третья Марш-бросок на Махтубу. – Заговор лукойловцев Неделю провел в Токмаке Петр Пустырник, пребывая в горестных размышлениях и томлении духа. Проблему следовало решить, но решить было невозможно, и уже одна эта мысль истощила тело Пустырника, выпив по капле целых восемь килограммов живого веса. Петр уже на мог выйти из палатки наружу один. Полководец опасался, что его сдует ветер, и двое верных поддерживали командира под руки. Бедолага исхудал и истончился, а вокруг глаз его образовалась черная траурная кайма. Решение отправиться в благочестивое паломничество к вероучителю Ездигерду в город Дидакте представлялось сейчас Петру единственным выходом. Наш военачальник хотел пойти в Дидакте один, но ни я, ни Амос, ни Кристобаль, ни вся Освободительная армия не захотели оставлять вождя. Петр долго отнекивался, но храбрый испанец всё-таки уломал его, сказав за всех: - Послушай, милый Петр, неужели ты решишься отправиться к учителю один-одинешенек, в то время когда по дорогам рыскают разбойники, да и обстановка не вполне утихомирилась? Мы не допустим, чтобы твоя драгоценная жизнь подвергалась опасности. Где ты, там и мы. И ведь, в конце концов, мне с тобой по пути. Я обязан препроводить наших евреев до ближайшего города Махтубы, а этот городишко лежит на дороге в Дидакте. Так что идти всё равно придется вместе. Петр подумал и счел аргументы друга вполне резонными. Толпу наших недавних противников мы решили сбагрить за кордон от греха подальше. Пустырник объявил, что мстить никому не будет. Но и терпеть такую опасную прорву людей, готовых каждодневно мутить воду, было бы непростительной глупостью. Посему всех иудеев Кацмана мы на общем совете решили переселить в соседний оазис «Лукойла». В песках Мойынкум севернее озера Балхаш, где ничего не растет и лишь ветер гоняет сохлые кругляши перекати-поля, полвека назад была обнаружена нефть – золотоносный источник жизни и денег. Прознав об этом, транснациональная корпорация «Лукойл» выкупила южный край безводной пустыни и наставила там множество своих вышек. Потихоньку лукойловцы начали обосновываться и в Махтубе, городе, расположенном южнее песков. Используя наемных ландскнехтов, они огнем и мечом вытеснили из Махтубы местное население – этнических бактрийских греков, до сих пор разговаривавших на эллинской койне. Греки и сами не пожелали больше там оставаться, не в силах терпеть соседства хищных и беспринципных лукойловцев; собрав манатки, махтубийцы удалились в Дидакте и Стагиру. Махтуба же стала своеобразной столицей лукойловской колонии. В эти места мы и решили интернировать евреев, и нас нисколько не интересовало, захотят ли лукойловцы терпеть столь беспокойных соседей. Нас было больше. Кацман, впрочем, сразу заявил, что в Махтубе не осядет, а двинется дальше, на запад. Потерпев неудачу в Баласагуне, он попытается основать своё государство в Палестине. Вот там-то уж, наконец, он построит общество, основанное на началах подлинного иудаизма. «Хозяин – барин», - сказал на это Пустырник. 1 августа мы вышли из изрядно поднадоевшего Токмака и узкими козьими тропами Киргизского хребта отправились на север. Никто из солдат не покинул своего полководца, все как один решились разделить с ним тяготы пути. Наша армия была громадна, что затрудняло переход, вдобавок, мы были отягощены обозом с пленными евреями, но те тоже не хныкали и не жаловались, а как-то все подобрались, стиснув зубы и затаив непонятную решимость в сердцах. Обоз конвоировал Кристобаль. Вчерашний Кацманов пленник теперь величественно восседал на молодом арабском скакуне, подшучивал над интернированными и философствовал о прихотливых изгибах судьбы, поглаживая при этом сытый живот. Смотреть на Кристобаля было одно удовольствие. Это был настоящий богатырь-исполин с ядовито-алым карбункулом в правом глазу. Глаз Кристобаль потерял, когда вместе с разнокалиберными искателями приключений осаждал город Канди на Цейлоне. Очень немногие из европейцев уцелели в той разборке. Сейчас дождь мочит их непогребенные кости среди цейлонских джунглей. А как спасся Кристобаль, этому могучий идальго до сих пор сам удивляется. - Видишь, дорогой Бранбуил, эту во всех отношениях замечательную шпагу, изготовленную оружейником мавром в Гранаде? – спрашивал меня Кристобаль. - Этот острый клинок омыт кровью многих врагов, среди коих – первая шпага Испанского королевства дон Хуан де Торнадо-и-Тордесильяс и французский бретер Жан-Жак Разотру. Я бился с обоими, когда был ещё молодым щенком. Думал, что эти черти поразят меня в самое сердце, однако Фортуне было угодно, чтобы оба пали к моим ногам, а не я – к ихним. И оба раза, слезами облобызав клинок, я неизменно совершал босое паломничество к обители Иакова Компостельского со свечой в руке, примерно вот как сейчас совершает нечто подобное наш славный предводитель. До сих пор я горд, что оправдал высокое имя Кристобаля де Торунья-и-Карталехо де лос Коррехидор, графа де Альвар и кавалера де Гусман. Но я не удовольствовался скудными, хотя и славными победами на поединках. Собрав ватагу друзей, поехал я на Цейлон, и было мне (представляешь?) всего шестнадцать. Мы всего-то лишь хотели создать колонию в Канди и никому из тамошних обитателей не желали зла. Но в Канди засели эти чертовы мартышки, выучившие умное слово – приматократия. – Дон Кристобаль выругался и смачно сплюнул, после чего продолжал. – И помогали им долбанные тускуланцы. В Галле они вонзили нам нож в спину. Когда ихний предводитель, вонючий пират Ламантино палил по нам со своих линейных кораблей, я получил вот это ранение. Глаз выбило картечью, но я молчал, стиснув зубы, и лишь подносил ядра к орудию. Затем обезьяны решились на лобовой штурм. Они вгрызлись в флагман «Монарх» абордажными крюками и стали прыгать на палубу, желая отправить нас на небеса. Я мечтал лишь об одном - убить как можно больше врагов, угрожающих нашим жизням. Макаки не оставили на мне живого места, я лишился чувств. Воспользовавшись этим, вшивые гамадрилы схватили меня и поволокли в плен. В бреду я разговаривал на испанском, и приматы просекли поляну, поняли, что за меня можно получить богатый выкуп. Поэтому, видимо, и сохранили жизнь… После окончания войны Кристобаля отпустили. Кому только не служил храбрый дон после Кандийской конфузии! Поначалу он нанялся на службу к тускуланцам, но, тем не менее, продолжал их презирать. Послужил года два – надоело. Поступил в штат бактрианских вервольфов, перешел оттуда в помиранский ВВК, но натура кондотьера взяла своё. Осточертело Кристобалю пытать заключенных, и снова сделался он простым солдатом. Хоть и не прибыльно, да и карьеры особой не сделаешь, зато честно. Но тут эйнасты захватили Аргофак. Осознав свой звездный час, Кристобаль с Кацманом подбили народ на восстание. Было это в 4 году Эры Приматократии. - В февральскую стужу, сквозь жесткие вихри снежной крошки гонял я эйнастов по улицам Аргофака вместе с дружком моим Кацманом, этим чертовым евреем, которого конвоирую теперь! – с горечью в голосе рассказывал Кристобаль. – Что и говорить, хренова политика всегда разводит по разные стороны самых лучших друзей. Никогда не становись политиком, дорогой монах. Никогда! Зря я вообще ринулся в очередной марафон до Баласагунского дворца. Лукавый, видать, попутал. Надо было спалить тогда этот долбанный дворец, правда, монах? Я разделял мнение дона Кристобаля. Дворец надо было стереть с лица земли, дабы не путал мозги ни нам, ни будущим поколениям. Отчего же Петр не сделал этого, отчего пошел на компромисс с бритоголовыми? Я не постигал. Сколь ни трудна горная дорога, но мы всё-таки вышли к теплящимся очагам жизни. Достигнув Махтубы, Петр скинул весь свой еврейский балласт на головы лукойловцам и пошел дальше, даже не удосужившись дать комиссару колонии Когану внятных объяснений. Мы не оглядывались, а стремились вперед, к заветной цели. Лишь исполинский Кристобаль чуток замешкался, чтобы напоследок нежно приобнять старого друга-недруга. Кости Кацмана при этом предательски хрустнули. - Прощай, старый товарищ, - говорил ему Кристобаль, а карбункул его при этом струил слезы. – Мы прожили с тобой хорошую жизнь, полную подвигов и приключений, но нас похоронят в разных местах. Круговерть событий сделала нас врагами, и всё-таки я никогда не забуду, что ты сохранил мне жизнь. Оставайся с Богом! Кацман ничего не молвил на столь выспренную речь, но на всякий случай тоже пустил слезу. Кристобаль же со своими солдатами, коим в скором времени суждено будет стать пограничниками, следовал за нами до развилки, чтобы потом перейти реку Талас, вернуться в пределы Помирании и начать строительство цепочки крепостей, впоследствии названных историками Полосой Отчуждения. Вся остальная армия пошла маршем в Дидакте вслед за верблюжьей рясой своего предводителя. Иудеи, оставленные в оазисе Махтуба, были отныне предоставлены сами себе. Еще с месяц тому назад они задавали тон в нашей стране, а сейчас стали никому не нужны. Не всех устраивало такое положение вещей, но, если бы кто-то попробовал вернуться, с ним бы уже разговаривали гораздо круче. Кацман и друг его, биробиджанец Хаим-Батыр, прекрасно понимали, что дважды в ту же реку войти нельзя. Примирившись с этим, они возглавили исход евреев на запад. Кацманисты не протестовали и даже, кажется, не особенно огорчались тому, что их вытурили из страны. Таких набралось большинство – пять тысяч. Эти люди посчитали: не получилось здесь – обязательно получится в другом месте. И даже знали, в каком. Но находились и те, кто надеялся на реванш. Именно таких, самых злых и оголтелых пассионариев, насчитывалось ровно две тысячи человек. Быстро избрали они вожака – Николая Чеушевского, которого я так метко подстрелил в Баласагуне птичьим пометом. Теперь Чеушевский носил на глазу черную повязку с явным закосом под Моше Даяна. Генерал скромно умалчивал, при каких обстоятельствах получил свое ранение, но сейчас смотрелся очень даже мужественно. Конечно, это нисколько не походило на благородную одноглазость дона Кристобаля. Я вообще не уверен, действительно ли генерал Чеушевский потерял свой глаз или только прикидывался. Чеушевский хотел вернуться в Помиранию и, уж конечно, собирался стать каганом взамен Кацмана. А что, очень даже неплохо звучит – великий каган Николай I. Правда, он не знал, каким способом можно этого добиться… Но на ловца и зверь бежит. Персоной Николая Чеушевского уже заинтересовался лукойловский комиссар Борис Коган, решивший обделать руками незадачливого генерала собственные темные и мелкие делишки. Одно время Коган осторожничал и не спешил заговаривать с генералом напрямую. Неделю он прощупывал почву. Лишь потом, вполне уверившись, что его готовы слушать, комиссар договорился с близкими друзьями Чеушевского – Либерзоном, ростовщиком, и Альтшуллером, человеком без определенного рода занятий. Комиссар пел им, что идея каганата самого его очень заинтересовала и что он, Коган, в принципе, готов… И вот посреди глубокой ночи заговорщики подступили всею троицей к Чеушевскому. Они постучались в дверь и назвали свои фамилии. Мозг генерала, и так уже воспалившийся из-за всяких бредовых идей, чутко среагировал на фамилию Коган. И почудилось Чеушевскому за фигурой комиссара в поношенном пыльном кожане любимое словечко «каган». «Это добрый знак», - решил про себя генерал. Он досконально знал священную историю иудеев. Когенами в древности назывались жрецы, обслуживавшие не что-нибудь, а сам храм Соломона. В служебной иерархии когены были постарше левитов, поскольку происходили непосредственно от жреца Аарона. Комиссар носит свою фамилию не просто так. Видать, сама судьба распорядилась, чтобы Коган из древнего рода первосвященников водрузил на голову Чеушевского корону помиранского кагана. Но пока комиссар всего-навсего водрузил на стол бутылку шампанского и начал пить за успех общего дела. Чеушевский не отказывался, и картинка в его глазах с каждой минутой начинала становиться всё фантастичнее. Пламя факелов колыхалось во тьме, бросая на стены неровные малиновые отсветы, в которых зыбко качались призрачные тени четырех фигур. В сгущавшейся тьме комиссар Коган наседал на хозяина дома, сужая оловянные глаза и обращая голос в зловещий шепот: - Бензин наш, идеи ваши, генерал! У тебя есть армия, у меня – горючка для танков. Сам не представляешь, как крупно тебе повезло. Мы накроем Эйнастию и Помиранию, скатаем обе страны в один рулон. С них и начнем наступление на остальной мир. Треножник веры Яхве воссияет над гоями. Поверь, человечество давно уже заждалось нашего прихода. - Но Кристобаль… - пискляво сопротивлялся Чеушевский, обмирая сердцем. - Разве может столь храбрый человек бояться какого-то там одноглазого… – снова шептал коварный комиссар и тут же поперхнулся. – Извини, конечно, Николай, я совсем забыл, что у тебя тоже один глаз. Да, он один! Но ты видишь им дальше других. Кристобаль – пентюх и остолоп. Сейчас он строит свои укрепления вдоль границы, не понимая, что достаточно будет лишь одного артиллерийского плевка, чтобы все его контрэскарпы и люнеты обратились в ничто. Решайся! Тебе это ничего не стоит. За тобой, Николай, буду стоять я. «Лукойл» - единственная реальная сила в здешних местах. Власть «Лукойла» называется нефтью. Нефть – это кровь земли, нефть – это всё, генерал! «Да» или «нет», отвечай! Тут вкрадчивую флейту Когана заглушал грубый фагот толстого ростовщика Иммануила Либерзона. Этот громкий голос явно не давал генералу опомниться. - Я собрал огромную кубышку денег и зарыл ее в окрестностях Баласагуна! – кричал толстяк, брызгаясь слюной и энергично жестикулируя. - Когда враг подошел к нашим стенам, я надежно спрятал заначку и лишь один знаю это место. А деньги в кубышечке несметные! Тридцать лет мне приходилось выколачивать проценты из нищих аратов ради великой цели. И теперь ты дашь нашим сокровенным мечтам рухнуть, развеяться в пыль? Это было бы малодушием, Николай. Решайся! - Чтобы приобрести твои деньги, Моня, нам сперва надо вернуться в Баласагун, а это проблематично, - подал из своего угла веский голос Альтшуллер. Этот человек обычно говорил мало, но, когда вступал в беседу, был очень красноречив. Альтшуллер мог заговорить зубы хоть самому черту. Впрочем, фигура выглядела даже красноречивее его самого. Согбенный в три погибели, весь какой-то сжатый, Альтшуллер производил зловещее впечатление. Самыми страшными были желтые глазки, которые без конца шныряли по сторонам. – Но есть другой, единственный приемлемый сейчас путь – использовать мои деньги. Может, они не так многочисленны, как у Мони, но нам с лихвою хватит этого лавондоса, чтобы навербовать тучу ландскнехтов, - тут он засмеялся, оскалив красивые волчьи резцы. – Вы спросите: откуда деньги у меня, не работающего? Всё очень просто. Меня богато субсидируют разведки шестнадцать государств. Заграница нам поможет, Николай! Уже помогает. Взгляды прогрессивного человечества теперь обращены на генерала Чеушевского. Это единственная достойная кандидатура. Сам увидишь: едва наша партия придет к власти, как сразу же в Помиранию пойдут инвестиции. Э, всё не так просто, генерал! – Алтшуллер погрозил Чеушевскому пальчиком. – На тебя уже сделаны крупные ставки. И, если ты не решишься, то… Понимаешь сам. Угроза, затаившаяся в словах этого степного волка, Чеушевским была уже нераспознана. Он опьянел вконец и едва стоял на ногах. «А, к черту всё! – толклись в голове сонные мысли. – Стану каганом, отчего б не стать? Всё возможно. В конце концов, чем я хуже Александра Македонского?!». Глава четвертая Тизия: Стагира и Дидакте Избавившись в Махтубе от евреев, наше войско продвигалось вперед уже гораздо легче и быстрее. Солдаты Пустырника, подбадривая себя популярными эстрадными хитами, шагали так, словно маршировали на плацу. Любо-дорого было посмотреть на этих орлов. Глядя на них, я думал, что главное чудо заключалось не в том, что за какие-то считанные дни Пустырник набрал столь огромную армию, а в том, что эти бывшие люмпены быстро стали настоящими солдатами, обучившись премудростям ратного искусства у инсургентов Цзонхавы. Солдаты молодцевато тянули шаг, выправка у всех была образцовой. Скажу без ложной скромности: на тот момент Освободительная армия была самой лучшей в Средней Азии. По сути, солдат подбадривало то, что войну с Кацманом мы успешно закончили и победили всех недругов, а этот, последний поход – всего-навсего увеселительная прогулка, которой уже никто не сможет помешать. С такой мыслью вообще шагается необыкновенно легко, тем более что страна Тизия, куда мы попали, густо населена, а народ здесь необыкновенно радушный. Обитают здесь, как я уже говорил, потомки греков, пришедших с Александром Македонским. Они выращивают на экспорт дыни и яблоки, а также пасут коров, которые производят вкуснейшее молоко. Обязательно попробуйте это молочко, останетесь довольны, - оно имеет мягкий, нежный и очень сладкий привкус. Похоже на растаявшее и теплое мороженое. В определенном смысле Тизия есть некий заповедник или резервация для автохтонов. Но живется здесь бедным грекам очень нелегко: соседние народы постоянно зарятся на тамошние земли и истребляют их самих. Некогда эллины жили в городе Патры, но двадцать лет тому назад эйнасты совершили набег на эту колонию и разорили ее дотла. Уцелевшие жители Патр перебрались на север, в Махтубу, но и оттуда их выжили лукойловцы. Сейчас греки поселились в двух городах, построенных сравнительно недавно, - в Стагире и Дидакте. Первый город эллины назвали в честь родины Аристотеля. Они обожают всё, что связано с именем этого философа, и у стагиритов давно уже образовался всамделишный религиозный культ в честь него. Я говорю абсолютную правду, поскольку сам видел храм Аристотеля с мощными колоннадами и изящными портиками. Великого мыслителя изображают на всех портретах, отливают в бюстах, посвящают ему статуи и даже проводят Аристотелевские Игры. Аристотель для стагиритов стал вождем и учителем, каждое его слово имеет характер незыблемой истины. Кое-какие статуи лично у меня оставили даже недоумение. Аристотель изваян там в армейском френче, в галифе, в сапогах и с трубочкой во рту. Видно, стагириты были наслышаны и о Сталине, который в свое время непонятным образом слился с гениальным греком. Это еще не самое забавное. От лукойловцев к стагиритам пришло такое благо цивилизации, как телевизор. Они его зовут «ящик с кнопочками» и даже умеют включать. Но никаких обычных передач вы там не увидите. Двадцать четыре часа в сутки в экране светится только физиономия божественного Аристотеля, который изрекает народу свои откровения. Никого не смущает, что Аристотель давно умер, а вместо него людей учит жизни профессиональный артист из театра. Возвратившись с бахчи в девять вечера, стагириты не отдыхают после утомительного труда, а напряженно внимают Аристотелю, раскрыв рот и навострив уши. Аристотель знает ответы на все вопросы: когда пойдет дождь, чем кормить корову, а чем осла, какова политическая обстановка и что небо синее, а трава зеленая. Из уст философа стагириты давно уже нахватались истин в конечной инстанции и теперь считают себя самыми умными. Их ни в чем невозможно переубедить. Если Аристотель сказал, да еще из ящика с кнопочками, его слова на веки вечные будут пребывать в неизменном виде и никто не имеет права их оспаривать. В быту стагириты частенько сыплют максимами и расхожими образчиками здравого смысла на каждый день. Они болтают без умолку, а вот это занятие явно не для слабонервных. Религия перипатетиков, как ее называют здесь, может быть интересна разве что этнографам, а для нормального человека это все муки Ада. С перипатетиком нельзя спорить, он обязательно накинется на тебя с кулаками. Может быть, именно поэтому остальные боги в Стагире давно уже сошли на нет. Аристотель вытеснил всех олимпийцев скопом и один уселся на их место. Эта религия не умиляет, а настораживает. Всех своих противников агрессивные перипатетики давно уже убили. Христианство пробивало здесь дорогу очень непросто. Слушая рассказы жителей Тизии, я не верил своим ушам. Казалось, вернулись времена Древнего Рима, когда мучеников за веру распинали, топили, вешали, совали им под ногти гвозди, забивали камнями, заворачивали в кошму и скручивали ее, заставляя жертву вопить от боли, в общем, - чего только не делали! А ведь мы, считается, живем в цивилизованные времена. Дикость какая-то. Феодализм в чистом виде. Началось всё с того, что Ездигерд, один из наиболее почитаемых помиранских вероучителей, решил удалиться от мира и схоронился в пещере у горы Кыгыртау неподалеку от Токмака. Там прожил он несколько лет, питаясь одними кузнечиками. В году, приблизительно, 17-м Эры Приматократии было отцу Ездигерду видение – огненный перст, указавший на запад, да еще голос, прогремевший на всю пещеру: «Иди туда!». Ездигерд понял слова Бога вполне адекватно: пророку предстоит пойти в Стагиру и просветить язычников светом Христовой истины. Подпоясавшись и наскоро набив дорожную сумку недельным запасом кузнечиков, отец Ездигерд перевалил Киргизский хребет и прошел той же дорогой, что сейчас шли мы. Он объявился в Стагире и, совсем как древние апостолы, начал проповедовать Слово Христово. Перипатетикам проповедь жутко не понравилась, но с Ездигердом они поступили сравнительно гуманно – всего-навсего выгнали из города. Не беда, Ездигерд отправляется в Дидакте и учит уже там. Лисий, князь Дидакте, а по совместительству жрец храма Аристотеля, так осерчал на вероучителя, что тут же бросил его в яму со скорпионами. Но вот незадача – скорпионы не трогали пророка, более того, собрались вокруг него в кружок и задрали свои передние лапки кверху, как будто творя некую осанну. Это было очевидным чудом. Лисий Ездигерда из страшной ямы выпустил, но, тем не менее, впоследствии не раз ставил христианству палки в колеса. Ну не мог он поступить по-другому – местные бы не поняли. И вот в Дидакте Ездигерд начал пользоваться исключительной популярностью. Население в массовом порядке стало переходить в новую веру. Правда, это имело свои особенности. Для греков всякий монотеизм, в принципе, непонятен. Существование на небе одного Бога эллин как всякий нормальный античный человек понять и объяснить не может. Для него богов всегда должно быть много. Иисуса дидакты с легкостью эллинизировали, переименовав в Ясона. Так было проще. Охотник за Золотым Руном и Христос в качестве одного лица в их представлениях вполне укладывались. Поэтому специфическое христианство дидактов не имеет ничего общего с ортодоксальным христианством. Правильнее называть ее религией Ясона, поскольку многобожие и культ героев как отправная точка здесь сохранились в неизменном виде. Ясоновцы терпимы к другим верованиям и ни за что не станут жечь своих оппонентов на костре, как это делали инквизиторы в Средневековье, а сейчас делают перипатетики. В принципе, с точки зрения любой церкви это ересь, но ересь довольно симпатичная. Борьба культа Ясона с культом Аристотеля продолжалась семь лет, и первая религия наконец-то одержала верх. В Дидакте возникла епархия во главе с епископом (жрецом) Калидом, а Ездигерд и Лисий помирились, и князь больше не стал чинить вероучителю никаких препонов. Пророк обосновался здесь, и благодаря его миссионерской деятельности слава Дидакте обошла все окрестные земли. Название города было переосмыслено: раньше крепость назвали в честь «Великого Учителя» - Аристотеля, а сейчас вот здесь, вживую обитает настоящий учитель-христианин, к которому каждый может прийти за советом. И приходили. Да так часто, что Ездигерд снова начал тяготиться мирской славой и засобирался обратно в пещеру. Но будто бы помешал ему всё тот же голос с неба и перст, который уже не указывал, а грозил… Ездигерд всё понял: он нужен здесь, в Дидакте. Видимо, в этих местах его когда-нибудь и похоронят. А посему никуда больше не спешил. Вот к такому интересному человеку мы сейчас и шли. Глава пятая Вероучитель Ездигерд. – Крах лукойловского заговора Как и подобало христианскому вероучителю, отец Ездигерд оказался весьма суровым жилистым стариком, очень пристально глядевшим на любого, кто приходил к нему. Этот взгляд, подобный зраку орла, испепелял и превращал человека в форменное ничто. Чувствовалось, что отец Ездигерд даром слов тратить не горазд. Практически никого из нашей армии Ездигерд не удостоил ни единым словом. Амос попытался заговорить с вероучителем – Ездигерд моментально его отшил, а остальные уже не рискнули досаждать благочестивому старцу глупыми вопросами. Все понимали, что имеют слишком малое значение в сравнении с предводителем Освободительной армии. Это ему надо услышать слово пастыря, и никто даже не удивится, если беседа пройдет тет-а-тет. Но отец Ездигерд не захотел уединяться с Пустырником. У пророка не было никаких особых секретов. - Знаю, знаю, зачем ты пришел, - говорил он Петру. – Что делать, слаб бедненький человечек и не всегда понимает, чего хочет. Тяжело ему без совета. А что, ты думаешь, я вот прямо сей момент тебя просвещу, скажу, что надо делать, дам готовый рецепт? Полагаешь, я знаю ответ на все твои вопросы? Наивен ты и самонадеян, великий полководец. Петр топтался пред ним, как школяр, не зная, что ответить, и краснея до кончиков ушей. Лишь когда отец Ездигерд громко рассмеялся, упершись руцем в бока, наш начальник понял, что это всего-навсего проверка на вшивость, вполне во вкусе вероучителя. - Хорошо, - сказал патриарх, несколько смягчаясь. – Конечно, не за тем ты отмахал столько фарсахов, чтобы получить здесь отлуп и уйти ни с чем. Я ведь такой же человек, что и ты, а никакой не гуру и не махатма, от коего все токмо и ждут слова просветительного. Так же грешен я и так же слаб в своих склонностях. А пагубу твою понимаю тоже, можешь о ней даже и не рассказывать. Баласагун есть второй мерзотный Вавилон, а дворец тамошний вызывает редкостную озабоченность у всех нас. Хвала тебе, что ты устоял хотя бы перед соблазном и не зашел в сей дворец, дабы снискать редкостную власть над всеми живущими. И, поверь, не ты один боишься, будто-де всё зло, которое заключено во дворце, вдруг возьмет и расползется по земле. Но взгляни окрест! Разве зла мало в подлунном мире? Разве больше не с кем сражаться тебе, избравшему стезю воителя за правду? - Но отче… - поперхнулся словами Петр. – Там, в Баласагуне, я мог бы уничтожить источник если не всего зла, то хотя бы доброй его половины. - Здесь ты тоже заблуждаешься, - категорически отрезал Ездигерд. – Большинство людей ищет ворогов вовне себя, тогда как на деле им надо было бы просто копнуть поглубже собственную душонку. Смотри: идолопоклонник Цзонхава, посещавший дворец, ведь выжил, и иудей Кацман тоже выжил, но власти оба теперь равно не имут. А значит, нет никакой дурной бесконечности и нет никакой особенной силы у этого мерзостного капища. Идолопоклонники сколь угодно много способны сидеть у своего дворца и стричь с него купоны. Они уже и так получают кару свою, а червь их не умирает и огнь не угасает (Исайя 66.24, Марк 9.44). - Отчего же тогда все, кто заходил дворец, эту власть получали? - Поелику люди думали, что оный дворец дает какую-то власть над умами и над странами. Сие - лишь образ, выдуманный нами же самими, дабы не обращаться к себе и не искоренять злобу в сердце своем. Истинно говорю тебе: смертному удобнее изыскивать врагов вовне, чем в самом себе. Ибо тиран и сволочь, сидящие даже в самом наиблагостнейшем из людей, непременно вылезут наружу, коли тому появятся сопутствующие условия. Вот так-то, милый Петр! Спасись сам, и вокруг тебя спасутся тысящи. Ты имеешь меч в руке и устремляешь его насупротив тех, кого почитаешь врагом. Но подумай хорошенько: дано ли тебе знать, кто твой враг, а кто друг? Нет, не дано. Нельзя распознать личину врага в хитром змие, который кормится из твоих рук, равно также и друга в будущем противнике угадать тоже нельзя. И будут, будут еще у тебя враги, да не одни, и, ведя с ними неравный бой, ты не раз уж подумаешь, что дворец в Баласагуне был лишь цветочками по сравнению с тем, что тебе доведется пережить. Разрешил ли я твои сомнения? Лицо Петра и в самом деле воссияло от слов отшельника, но тут же снова омрачилось жестокой мыслью. - Вот что я еще думаю, отче. Покинуло меня спокойствие после того, как я оставил на границе евреев, которых мы победили. Эти люди умеют сражаться, я даже уважаю их как противников, но их ведут злые и неприятные люди. Это современные книжники и фарисеи, чья сила – зло, и орудие их - неправда. Что же мне с ними делать, ответствуй, благочестивый Ездигерд? - Ну, сия дилемма даже проще, чем представляется тебе. Вскорости ты и сам увидишь, что сии враги – лишь агнцы незлобивые. Настанет пора – и они первые же прибегнут к твоей помощи, хотя бы потому что просить им будет больше не у кого. Истинно говорю тебе: не столь сильны Альтшуллер и Чеушевский, как могут показаться. Не так страшен бес, яко его малюют. Не на сих иудеев должен тратить ты силы, а на более могучего супостата. - Кто же он? - Скоро узнаешь. Не торопи события. Отдыхай, сейчас самое время. С этими словами проповедник почесал свой лысеющий череп, внимательно посмотрел на небо, желая удостовериться, не будет ли дождика, вздохнул – и удалился в ямину, выложенную камнями. Это жилище заменяло Ездигерду знаменитую пещеру в Кыгыртау, по которой пророк очень скучал. Ездигерд возлюбил уединение пещерной кельи и выходил наружу лишь в случае крайней необходимости. Зато остальные представители общины Ясона оказались приветливы и радушны и разговаривали с нами, сколько угодно. Петра дидакты отпускать ни за что не захотели, нам пришлось остаться у них в гостях на целый год. Время, проведенное в этом городе, было поистине волшебным. Я общался с самыми образованными и добродетельными людьми, которых когда-либо видел. К таковым относился епископ Калид и практически все представители помиранской диаспоры, а в первую очередь, конечно, Гурий Невакетский. Сын священника, он в молодости связал свою жизнь с революцией, но с течением времени утишил свое сердце и вернулся в лоно несторианской церкви, правда, не принимал духовного сана, считая, что слишком грешен для такой милости. Гурий подарил мне свою книжку «Революция и Знать», написанную еще в туманной юности, под влиянием Марксова учения. От былых взглядов он до сих пор не отказывался, правда, считал, что в его книжке слишком много, как он выразился, «детского и смешного». Делать каждый день визиты к христианину-марксисту стало моей доброй традицией. Обычно я приходил к нему в два часа дня, когда, отзанимавшись в палестре, и умастив свое тело маслом, как это делают эллины, признавал себя готовым для мудрых бесед. Гурий сделался моей газетой. Именно от него я узнавал мировую внешнеполитическую обстановку, а также получал выжимку из всех философских учений современности. Этот человек был в курсе всего, что творилось в подлунном мире, - и это потрясало. Сообщил мне Гурий и о том, что происходило в Махтубе после нашего ухода. И вот тогда я лишний раз убедился в правоте благочестивого Ездигерда. Заговор, составленный Коганом, Альтшуллером, Либерзоном и Чеушевским, развалился, как карточный домик. А всё из-за того, что интриганы перегрызлись между собой, выясняя, кто главнее. Долго бодались они лбами, прежде чем большая часть заговорщиков всё-таки отыскала главного виновника собственных бед. Им оказался, как ни странно, сам генерал Чеушевский, избранный в качестве карманного бонапартика. Теперь генерал сделался совершенно невыносим. Идея с каганатом до такой степени вскружила ему голову, что Чеушевский только о ней и трепался на каждом углу. Под конец лукойловцы просто за голову схватились: этот сумасшедший был готов рассекретить все их планы, столь тщательно замалчивавшиеся. Лесть, с которой троица прежде подступила к нему, сменилась раздражением, а раздражение переросло в открытую неприязнь. - Чеушевский глуп, - рассуждал Коган. – Он нас сдаст, дело ясное. Армия босяков Пустырника стоит слишком близко, они в любой момент могут вернуться и захватить нас врасплох. А эта балаболка орет о наших планах все двадцать четыре часа в сутки. Так не годится. - Не годится, - поддакивал Либерзон и опасливо озирался по сторонам. Его трусливые маленькие глазки были еле видными из-за толстых щек, подобных двум спелым дыням. – Мы совершили непростительную ошибку, которая граничит с самым настоящим преступлением. Ну да что уж там… Сейчас что-то менять уже поздно. Эх, не видать мне моей баласагунской кубышечки… - Ничего не поздно, - вступал немногословный Альтшуллер и зловеще улыбался, обнажая кошмарные волчьи зубы. – Совсем не поздно, господа. Человек смертен. Нельзя было верней выразить мысль, которую обдумывали все, но боялись высказать. В тот же вечер Чеушевский был тихою сапой отравлен и через три дня похоронен на погосте Махтубы. Его могила затерялась среди других еврейских погребений, расплодившихся на кладбище в самом неимоверном количестве: вши и дизентерия потихонечку делали своё дело. Понимая, что оставаться здесь, а тем более призрачно надеяться на другую сильную руку нет никакой возможности, Альтшуллер и Либерзон решили наконец-то убраться из опостылевшей им Махтубы, но на всякий случай запаслись официальным мандатом Когана. Безродным скитальцам нужна была хоть какая-то бумажка, удостоверявшая, что они вполне официальные лица. Когану это большого труда не составило, бумажку он чиркнул. Теперь переселенцы оказались как бы мелкими служащими корпорации «Лукойл», которые совершают увеселительную прогулку по Бактриании. Эта охранная грамота была тем же самым, что и нансеновские паспорта для русских эмигрантов, бежавших в революцию на Запад. С ней не возникло проблем на границе. Едва увидев документ от «Лукойла» да еще получив некоторую сумму денежек, бактрианские вервольфы вытянулись в струнку, отдали честь и сказали: «Проходите, мы вас не задерживаем». Довольные, что убрались из смрадной дыры под названием Махтуба, евреи пошли по той же дороге, что прежде Кацман с Хаимом-Батыром. В отличие от предшественников эта полуторатысячная орава совсем не торопилась в Палестину, а присматривала какой-нибудь городишко поудачнее. Но отовсюду местные муниципалитеты их выгоняли, ибо были уже наслышаны про проделки евреев в Эйнастии и Помирании. Жить приходилось впроголодь, на подножном корму, в передвижном лагере – вагенбурге. Опускаю все подробности тяжелого перехода, чтобы не надрывать нежную психику читателя. Через месяц мигранты всё-таки добрались до сердца Бактриании, города Бухара, где правил великий царь Бактриан VI. Просить нашим героям уже надоело, и Альтшуллер потолковал кое с кем с помощью неких шуршащих аргументов. Через месяц в руках евреев оказалась земля чуть ли не у самых стен Бухары. Это был плодородный оазис, ограниченный с юга Аму-Бухарским каналом, а с севера – озером Тудакуль. Здесь иудеи разбили два лагеря и начали преспокойным образом возделывать землю в надежде на будущий урожай. Новую колонию назвали они Кибуц, то есть колхоз, где всё имущество общее (в сущности, так оно и было). Бактриану очень не понравилось такое соседство. Вместе со свитой он самолично явился в Кибуц и потребовал объяснений. На что Альтшуллер молча показал сакраментальный документ, подписанный Коганом. Бумажка успела изрядно истрепаться, но магическая печать была еще видна. Выходило, что сотрудники «Лукойла» приехали на свою же собственную базу, чтобы корпоративно отдохнуть. А если вы, ваше величество, не верите, то вот купчая на Кибуц, комар носа не подточит! Бактриану VI пришлось проглотить это оскорбление. Ему вообще в последнее время было не привыкать к разного рода оскорблениям. Глава шестая Приматократия. – Генерал Ампир Когда мы обитали в Дидакте, случилось событие, потрясшее весь цивилизованный мир, - очередная «оранжевая» революция, на сей раз в Мавераннахре. Я начал пристально следить за ходом тамошней смуты, не пропуская ни одной газетной публикации, а также пытливо выспрашивал у Гурия Невакетского всё, что хоть сколько-нибудь имело отношение к той стране. Гурий прочитал мне о Мавераннахре целую лекцию, занявшую несколько дней. Её и излагаю. Истоки Мавераннахрской революции уходят глубоко в прошлое, когда такого государства еще и на карте не существовало, а была огромная держава Бактриания, включающая в себя страны Ближнего Востока и соседствующая с Островной империей приматократов, которая и по сей день располагается в Индии. Две больших империи поддерживали друг с другом добрососедские отношения и постоянно заключали союзы, объединяясь против общих врагов. Часто меня спрашивают: что такое приматократия и с чем это едят? Всё очень просто. Этот самый гуманный в мире строй подразумевает толерантное отношение не только к людям, но и к животным, особенно же к обезьянам. В частности, обезьяне нельзя сказать в лицо, что она обезьяна: может обидеться. Надо говорить «примат». Примат ничем не хуже, а кое в чем даже лучше человека. Да, это существо не умеет вести себя в обществе и вообще делает разные глупости, но примат имеет на это право, подтвержденное дарвиновским учением и узаконенное приматократическими нормативными актами. С приматом, волей-неволей, а приходится считаться. На протяжении как минимум одного столетия приматы шли к власти в Индии и под конец начали править этой страной, а владыкой для всех людей и приматов стал великий и бессмертный Хануман I Белый. 27 лет тому назад Хануман объявил в Ангкоре об учреждении Эры Приматократии (ЭП). Календарь практически не поменялся, но отсчет лет пошел по-новому. Христиане считают годы «от нашей эры», мусульмане – по хиджре, а приматократы – с того самого Ангкорского эдикта. Даты, предшествующие началу новой эры, считаются не в порядке убывания, как 3, 2, 1 год до Рождества Христова, они вообще сохранили неизменный вид. К этим годам лишь стали приплюсовываться три слова – «Эра Борющихся миров» (ЭБМ). Очень удобно. Получается, что от сотворения мира 27 год ЭП – 7538-й, от Адамовых лет, как считают арабы, – 7520-й, от Потопа – 5076-й, от лет Йездигерда, персидского царя, – 2308-й, от лет Навуходоносора, царя вавилонского, – 2777-й, от лет Филиппа, слабохарактерного брата Александра Македонского, - 2354-й, а от самого Александра – 2340-й. Считалось, что с ЭП начались всеобщие процветание и гармония, хотя на деле всё было далеко не так. Приматократы необыкновенно усилились и даже основали колониальную империю. Свои колонии Островная империя имеет в Америке, а в Старом Свете, который зовется Материком, сумела заметно расширить границы и даже перемахнула через Гималаи. Помирания, чью свободу мы отстаивали с оружием в руках, начинала свою историю именно как приматократическая колония, но к сегодняшнему дню совершенно отделилась от империи в силу катаклизмов, которые я уже описывал. Бактрианцам приматократы помогали военной техникой и присылали своих полководцев, чья слава в те времена гремела по всему свету. Одним из таких был легендарный Ампир. Службу он начал на флоте и одно время командовал знаменитым дредноутом «Решительный». В 963 г. ЭБМ команда дредноута подавила опасный мятеж в Вавилоне, расстреляв из пушек смутьянов Рыжего и Булата, замысливших государственный переворот. Тогда, овеянный славой и благосклонно принимающий дары всеобщего почитания, в город вступал именно Ампир… За эту услугу царь Бактриан V возвысил славного капитана, ссадил его с дредноута на берег и сделал главнокомандующим сухопутными силами. Ампир вошел в узкий круг лиц, приближенных к царю. В ту пору во дворце Бактриана вообще подобрались придворные, замечательные во всех отношениях. Что ни личность, то легенда. Великий полководец Борзан аль-Падл, статс-дама Литания, происходившая из Сестер… Но заканчиваю перечислять. Список этот гораздо обширнее, но заниматься легендами помельче мне сейчас просто недосуг. В их плеяду Ампир вписался быстро и органично. Борзан был полководец ничуть не менее великий и знаменитый, нежели Ампир. За заслуги перед отечеством царь Бактриан даровал Борзану богатую сатрапию Мавераннахр на северо-западном побережье Каспийского моря. Борзан переехал туда, а вместе с ним – и вольнолюбивая Литания, которой служебные обязанности статс-дамы были совсем не указ. Тогда в Мавераннахр засобирался и Ампир. Царю он объяснил свое решение так: в Прикаспии живут идеальные солдаты, издавна отличавшиеся телесной крепостью и ратными умениями. Их надо вербовать и поставлять на юг. В общем-то Бактриан отъезду и не препятствовал, поскольку понимал его истинную подоплеку. Ампир был до самозабвения влюблен в Литанию, и та отвечала ему взаимностью. И чего она вообще уехала в Мавераннахр? Женщины такие. Ежели им вожжа под хвост попадет, ни за что не отступятся от своего… Вот Ампир и переехал. А поскольку он всегда был толковым военачальником, то его появление явно пошло Мавераннахру на пользу. В Прикаспии была создана могучая V Мавераннахрская армия, короновавшая себя славой во многих баталиях. На поле битвы Ампир был сущий маг и волшебник. В каждой драке с врагом он выходил победителем и неизменно возвращался в столицу сатрапии с богатым уловом трофеев и захваченных знамен. Всех их полководец складывал грудой у парадного крыльца дворца, где жила она. Затем он садился на коня и, ломая комедию, принимался важно гарцевать под ее балконом, степенно раскланиваясь своей нареченной, вызывая у ней улыбку и прысканья. Так продолжалось часа два, для них – одна минута. Утомившись долгой ездой кругами, он поднимался к ней по лестнице, а она принималась растворять окна, впуская в комнаты побольше воздуха. Начиналась страсть, в которой оба были друг для друга одновременно слугами и повелителями, играя в одну непонятную игру. Холодный ночной ветер, хлопавший ставнями, не остужал их пыла, а лишь сильней кормил обоюдное пламя. Пресытившись, проваливались в сон. Он оставался в столице на месяц, на год, на какой-то еще непонятный срок… Время для них уже не имело значения. И так до новой войны, нового отъезда, новой победы. Он был ее Наполеоном, она – его Жозефиной. Но в отличие от той исторической четы Ампир и Литания оказались куда более счастливы. Правда, умерли не в один день. Ампир мирно скончался от старости в своей постели, и по такому случаю в Мавераннахре был объявлен траур, а Борзан аль-Падл в честь друга торжественно отказался от своих любимых фиников на три дня. Но смерть Ампира не предвещала ничего хорошего. С ней резко закончилась эпоха титанов и наступила эпоха мышей. А любое переломное время – это, простите за выражение, такой дурдом, что лучше нам вообще при нем не родиться. Глава седьмая Сестры. – Проклятие Файзуран. – Возвышение Кривды Пока был жив генерал Ампир, властолюбивые поползновения Сестры Литании, несколько компенсировались их любовью. Любящий человек обычно добр по натуре и всегда пребывает в каком-то сладостном забытьи, начисто исключающем любой намёк на вероломство. Но со смертью мужа Литания пустилась во все тяжкие, принялась интриговать и строить козни, проталкивая наверх трех своих дочерей от Ампира – Глафиру, Гиеру и Олунду. Именно Литания шепнула Борзану, что совсем бы не худо отделиться от Бактриании и вместо сатрапии завести в Мавераннахре новое царство. Борзану мысль чрезвычайно понравилась, но дряхлеющий управитель не понимал, что, давая такие советы, Литания расчищает дорогу к престолу своему роду, чтобы превратить Мавераннахр в плацдарм для наступления на весь остальной мир. Как ни прискорбно, но это действительно так. В прежние времена я наивно полагал, что Сестры служат благу человечества, и неоднократно писал об этом. Но, когда мне попалась на глаза книга американского автора Альфреда Глума «Feminokracy: Battle for the Earth» (Феминократия: Битва за Землю, Принстон, 27 г. ЭП), я понял, что заблуждался. В своей глубокой и очень верной монографии мистер Глум пишет о космическом заговоре Сестер. Эта цивилизация от века посылает своих эмиссарок на Землю, дабы поработить наш маленький шарик. В каждой акции очередной Сестры, прибегающей то к хитрым дамским чарам, а то и к прямому вмешательству силы, прослеживается плохо замаскированная злонамеренность. Сестра Елена спровоцировала Троянскую войну. Сестра Клеопатра сшибла лбами старых друзей – Августа и Марка Антония. Три Сестры явились в пустыне к Макбету и вложили ему в руки острый кинжал, чтобы впоследствии установить свою тиранию в Шотландии. Человечество пока еще имеет достаточно сил, чтобы противостоять Сестрам даже на местном уровне. Но с каждым поражением зловещий орден не прекращает своего существования, а видоизменяется и пускает метастазы уже в другом месте. Проследить путь Сестер невозможно, этот хищный клубок змей моментально расползается в разные стороны, едва ступишь на него ногой, а то вдруг и покусает на прощанье… Конечная цель Сестер – феминократия, политический строй, при котором мужчины частью истребляются, а частью становятся чем-то вроде домашних рабов, пригодных лишь для выноски мусора и сексуальных утех. Общий ход развития цивилизации и прогресса, этой странной выдумки выморочного человеческого мозга, способствует окончательному торжеству феминократии. Развращающая городская жизнь, распад семейных ценностей, когда муж уже не нужен, а женщина свято убеждена, что способна вырастить ребенка в одиночку, отсутствие стимулирующих факторов для героизма, социальный фон, превращающий потомка Ганнибала в жалкого банковского клерка, наконец, сам объективный ход такого процесса, когда уже ничего нельзя изменить, - в общем, весь этот фукуямовский «конец истории» Сестрам, безусловно, на руку. Можно сказать, что феминократия есть уже венец цивилизации, потому что после установления этого режима всякое развитие становится уже невозможным. В Мавераннахре задачи Сестры Литании были, конечно, поскромнее, и на весь остальной мир она не замахивалась. Но ей препятствовало наличие в семействе Борзана наследников по мужской линии. Их было, по крайней мере, три, а извести, убрать, заколоть из-за угла, отравить, утопить в реке во время купания или сделать еще что-нибудь гадкое со старшим, Абдуллой, было проблематично даже ввиду осуществимости: на его место моментально бы встал средний брат Юсуф, а того бы заменил младший – Гиркан. Оставалась лишь призрачная надежда на некое полумифическое родовое проклятие Файзуран. В народе поговаривали, что некогда Борзан отделился на охоте от своего эскорта и заехал слишком далеко – в какое-то языческое капище эйнастов, где встретил одну старую перечницу и слишком высокомерно с ней поговорил. Перечница оказалась ведьмой по имени Файзуран. Карга так осерчала на царя, что прокляла его на веки веков. «Никогда, - будто-де сказала Файзуран, - в роду Борзидов больше не родится мальчиков, и династия твоя прекратится». «Ты дура, - отвечал на это Борзан. – Три мальчика у меня уже и так есть, а у старшего сына даже ребенок мужеска пола имеется. Сливай воду, глупая пифия, твое предсказание мимо денег». «Хорошо, - невозмутимо продолжала ведьма. Пусть твой старшой, Абдулла, уже сделал тебя дедушкой, это не страшно. Но потомки его, говорю тебе, непременно будут грязными ниггерами. Да-да, ниггерами, Борзан! А у Юсуфа и Гиркана вообще мальчиков никогда не родится». «Напридумывала ты всё, старая крыса, из пальца высосала!» - прошипел Гиркан и ушел восвояси, затаив, тем не менее, опасение: а вдруг пророчество сбудется? Ведь откуда-то знала же эта тварь подколодная имена сыновей, хотя Борзан их и не произносил… Но это была, конечно же, легенда, а легенды так обожает чернь. Верить в побасенку не следовало. Если бы слух и был правдой, то на Файзуран надейся, а сам не плошай. И вот Литания начала действовать. Она сошлась с одним злодеем по имени Кривда, выполнявшим обязанности борзановского лейб-медика. Кривда происходил из голованов, племени людей с собачьими головами. Эти странные мутанты ведут свой род от египетского бога Сета и степного Полкана, известного по русским былинам как Идолище Поганое. До некоторых пор голованы проживали в приматократической колонии Нью-Эдинбург на Панамском перешейке, но вечное желание произвести какую-нибудь бучу помешало им вести тихое-мирное житье. Голованы затеяли переворот. Путч провалился, и президент Кохинхины Северин изгнал этот народец. С того времени странные существа скитаются по свету, и в каждом месте мутят воду. Они навеки испортили себе репутацию, любого голована люди воспринимают как некое наказание Господне. Где заведется голован, там непременно жди беды. Литания не просто не испугалась такой дурной славы, она имела дерзость взять Кривду себе в мужья, породив толки среди придворных. Было что-то выморочное и неестественное в такой запоздалой страсти. Срам усугублялся тем, что женщина вступила в связь с существом, которого и человеком-то назвать язык не повернется... Но Литании не было никакого дела до того, что о ней говорят. Она жила с Кривдой, бросая вызов всем представлениям о приличиях, да и самому здравому смыслу. Хитрый Кривда начинал входить в силу. Глава восьмая Кривда клевещет на Абдуллу и Юсуфа. – Казнь второго, опала первого В 998 году ЭБМ Борзан аль-Падл, успевший короноваться и стать первым независимым правителем Мавераннахра, чувствовал скорое приближение смерти и от того был очень печален. Как разделить свое наследство между братьями, которых любишь в равной степени? Как сделать так, чтобы в будущем сыновья не погрязли в бесплодных раздорах из-за какого-нибудь жирного куска? Тем более что к тому имелись самые верные предпосылки. Абдулла смел и правдив, слишком горяч. Для него вся жизнь – это бесконечная череда военных подвигов. Ему сабелькой бы только помахать, да напиться в компании друзей до визитов синих чертей. А царь-пьянчуга – это хуже некуда. Юсуф слишком кроток и мягкотел, постоянно пишет стихи и вообще весь такой нежный… Подданным ведь что нужно? Кнут да пряник. Кнут, дабы они не вздумали возмущаться и затевать какие-нибудь бунты, а пряник, чтобы они не назвали тебя тираном еще при жизни. Да, Юсуф человек большого ума, но при этом абсолютно лишен характера, и всем кнутам предпочитает один-единственный пряник. В общем, тоже не годится. Наконец, Гиркан. Вот этот, наверное, может. Рассудителен, спокоен, вдобавок, достаточно строг. Правда, в семье он самый младший, но Гиркану можно передать в управление если не весь престол, то хотя бы половину страны. Правда, водится с разными темными личностями, вроде этого Кривды. Всегда их видели вместе. Лейб-медик постоянно, с утра и до глубокой ночи наушничал принцу о том, что старшие братья его не любят, а в случае чего вообще могут извести. - Вы же знаете сказки, ваше высочество, - начал плести свою сеть Кривда. – Среди трех братьев третий всегда дурак, поэтому к вам и относятся соответственно. Вас не ценят, хотя вы, безусловно, великий человек (я убежден в этом!). В вас есть что-то от знаменитого Тамерлана, а ведь именно этот полководец привел в старину Мавераннахр к процветанию и заставил все окрестные страны нас бояться. Так Кривда изощрялся в лести и подличании, медленно, но верно продвигаясь к своей цели. Он наплел юноше столько разных красивых словес, что даже каменная стена бы от них растаяла. Чего же говорить о молодом человеке, обуреваемом припадками болезненного самолюбия! - Посмотрите на Юсуфа, на его показную кротость, на его масляный взгляд. Да этот Юсуф настоящий ханжа, ваше высочество! - Не просто ханжа, а еще и юродивый, - засмеялся Гиркан и принялся рассказывать одно семейное придание, когда чувствительный Юсуф, прочитав в детстве об ужасах инквизиции, начинал так живо представлять муки, которые терпят жертвы палачей, что не мог спать и отказывался от пищи. - Послушай, Кривда, да мой братец просто больной! – говорил, хихикая, Гиркан. - От всех этих глупых книжек, у него так воспламенялось воображение, что, даже не дочитав страницы, он хватался за кисти рук, будто ему только что выкрутили суставы. А на коже появлялись бурые стигматы, похожие на пятна от ожогов раскаленного железа. Однажды мы играли втроем, и Абдулле вздумалось оторвать ножки какому-то паучку-осиножке, а я стал ему помогать. И этот недотепа накинулся на нас с кулаками. Абдулле нос разбил, мне синяк поставил. Хорошо мы сделали, что нажаловались потом нянюшке. Этого бандита в угол на три часа поставили. Кстати, Кривда, ты слышал, что наш идиот хочет отказаться от перспектив на корону? Это было для Кривды новостью, и Гиркан, время от времени прерываясь на громкий животный хохот, сообщил ему обстоятельства вчерашнего дня, когда Юсуф пришел к постели больного отца и заявил, что дворцовая жизнь и вообще всякая власть его тяготят. Посему он, Юсуф, намерен отправиться в суфийский монастырь, а имущество раздать беднякам. Борзан же сказал на это, что сын поступает неразумно и неосмотрительно, и зачем же именно сейчас он пришел к отцу, который вот-вот уже умрет? Неужели Юсуф хочет растравить сердце Борзана и тем сделать кончину лишь тяжелее? - Вы знаете, - Кривда серьезно посмотрел в глаза Гиркану, - а ведь вся эта игра в благородство есть на самом деле лишь лицемерие, не более того! - Вы действительно так считаете? – спросил Гиркан. – Знаете, я об этом как-то не думал. Ну, Юсуф… Значит, он всего-навсего прикидывается невинным младенцем… - А на деле хочет приобрести побольше народной любви! – подлил Кривда масла в огонь. – Затем и цену себе набивает… Итак, Гирканово сердце уже целиком и полностью оказалось в руках Кривды. Коварный министр подобрал к дверям души старшего сына все возможные отмычки и теперь мог вертеть им в зависимости от собственного желания. Когда болезнь Борзана вступила в стадию обострения, Кривда позвал Гиркана в свою комнату и там переговорил. Очень скоро мерзкий голован убедил царевича, что пора действовать. - Но если Юсуф сам примет меры и не даст нашим планам сбыться? – вопрошал Гиркан единственно из осторожности, но совсем не из жалости к брату. - О, на этот счет оставайтесь вполне покойны, - отвечал Кривда. – Я сам позабочусь обо всем, и ваше высочество ни в чем не будет замешано. В тот же вечер он пошел к Юсуфу и предложил ему прогуляться. Юсуф, который никогда не смог бы подумать плохого ни об одном человеке, с радостью согласился, тем более что почитал Кривду за одного из самых интересных собеседников. Они вышли из дворца, отправились в город и вскоре добрались до одного из близлежащих кабаков. «Ваше высочество! – обратился к принцу голован. – Насколько мне известно, в здешних питейных заведениях отпрыскам королевской крови отпускают без платы, давайте же выпьем с вами на брудершафт, коли такое дело». Принц отказываться не стал, это его и погубило. Процедура продолжилась и во втором кабаке. Если прежде Кривда убеждал Юсуфа в необходимости выпивки, то теперь уже сам Юсуф пил очень даже охотно. В третьем кабаке он пил без постороннего напоминания. Примечательно, что голован всё это время оставался трезв, как стеклышко, и не выпивал, а только смотрел, как это делает принц. Рот Кривды был занят совсем не поцелуями с винной кружкой, а разговорами. Кривда выспрашивал принца о том, какого он мнения на предмет нынешнего правления его отца. Здесь министру пришлось здорово попотеть. Хоть и говорят: «Что у трезвого на уме, то у пьяного на языке», но добрый Юсуф так любил своего отца, что не сказал о нем ни одного худого слова. В общем, собутыльникам пришлось обойти еще как минимум двенадцать кабаков, и к концу путешествия бедный Кривда уже совершенно выбился из сил. Министр был в отчаянии и, вероятно, думал про себя: «Скоро этот олух свалится под стол, но так ничего и не скажет. Значит, все труды пойдут прахом. Что же делать?». В недоумении был и писарь, который плелся за ними по пятам. Этот мелкий чинок вышел из дворца вслед за Юсуфом и Кривдой и был всё это время абсолютно незамеченным. В его обязанность входило записывать глупости, которые скажет принц, но даже после дюжины кабаков лист протокола оставался девственно пуст. Сам же Кривда бился и так, и этак, но ничего у него не выходило. Сколь ни был красноречив дошлый голован, никак ему не удавалось заставить Юсуфа говорить нужные слова! И вот, когда старания Кривды, казалось, были готовы пойти прахом, он задал всего лишь один вопрос, тут же испугавшись тому, что, возможно, выдал свои сокровенные мысли. - Но что же вы думаете о том, что король отказал вашему решению и не захотел отправить вас на все четыре стороны, чтобы вы вели жизнь частного человека?. Внезапно Юсуф взорвался. - Его величество просто несправедлив ко мне! – закричал он на всё заведение. – Неужели моя жизнь, посвященная одному ему, не убеждает отца, что надо выполнить просьбу? Доселе я только и делал, что сдерживался изо всех сил. Молчал пятнадцать лет, и лишь только теперь выразил самый сокровенный помысл. Отец не оценил этого порыва, в его сердце нет ни капли благодарности к сыновнему терпению! По сути, он никогда меня не понимал, а только и делал вид, что готов снисходить к моим чудачествам. Да и не любил он меня вовсе, а любил только братьев моих! Да-да! Иначе как же объяснить то, что король окружил Гиркана и Абдуллу таким почетом и вниманием?.. Тут Кривда понял, что настал его час, и щелкнул пальцами в сторону чинуши, а тот застрочил во всю мочь. - Его хочет отправить меня в северную сатрапию, в Аральск. А там ничего нет, только ветер, взметающий тучи песка в пустыне, где прежде плескалось море. Это просто ужасно. Кругом меня будут лишь интриги, каждый начнет грызться за то, чтобы подняться ступенькой повыше. Но я этого не хочу! Не хочу быть куклой в руках моральных уродов, а каждый министр или даже придворный – это последняя сволочь, я в этом никогда не сомневался. Ой, Кривда, если я вас чем-то обидел... - Ничего-ничего! - успокоил принца Кривда и похлопал его по плечу. Пока Юсуф взял себе новую порцию вина, лейб-медик отошел в сторонку и шепнул своему сообщнику пару фраз. И тогда в действие драмы вмешалось уже следующее действующее лицо – офицер вервольфов. Был ли этот человек в заговоре с Кривдой, как и та чернильная душа, которую он привел с собой, или нет, об этом ничего не известно. Но вышло так, что не успевшего очухаться принца взяли в том же самом заведении, нацепили на него кандалы да набросили на голову мешок, чтобы случайные прохожие не признали в нем наследника престола. А затем отвели во дворец, где Юсуф и предстал перед отцом. Сына своего царь принял не в постели, а на троне, поскольку чувствовал себя немного получше. Но сидеть было для него мучением, каждое движение доставляло государю ужасные страдания. Подлый Кривда хорошенечко расстарался и представил всё дело так, как будто бы нашел принца в одном из питейных мест, где его высочество вел антиправительственные речи и был схвачен вервольфами. Если бы министр не вмешался в дело и не сказал офицеру, что это королевский сын, как знать, возможно, несчастный Юсуф сейчас сидел бы в камере предварительного заключения на одних сухарях. - И что же говорил тебе этот щенок? - нахмурился король. - Да так, ничего особенного, - отмахнулся Кривда. - Нет, я хочу знать! Вероятно, его речи были записаны. В моем государстве никто не имеет права заключать человека в тюрьму без достаточных на то оснований. А потому я повелел указом, чтобы в питейных заведениях сидели особенные люди, записывавшие, кто и что скажет. Не поверю, чтобы подобного протокола не оказалось и сейчас. - Да, ваше величество, - безбожно лицемерил Кривда, - протокол имелся, но впопыхах он затерялся. Если вы велите, я пойду поищу его!. – Ты говоришь неправду, верный Кривда, - погрозил ему пальцем Борзан. – Принца ты выгораживаешь, ибо не хочешь ему неприятностей. Я прекрасно знаю, что протокол здесь, и сию же минуту хочу его видеть!. Прочитав кляузную запись, его величество поменялся в лице. - Я думал, этот негодник всего лишь напился с горя и наговорил лишнего, а здесь заговор! – вскричал государь. – Настоящий заговор! Он возводит напраслину на своего единокровного брата, говорит гадости про меня… И с чего ж это он решил, что я собираюсь кромсать своё государство и отдавать этому юнцу какую-то его часть? Мальчишка явно рубит сук не по себе. Лицо царя почернело, руки судорожно вцепились в подлокотники трона. Могло показаться, что началась агония, но Борзан справился с собой. Медленно выговаривая слова, он произнес: - Вот что, мой честный Кривда! Сей же час ты отведешь этого мерзавца в тюрьму и бросишь его в самый сырой и темный каземат, который там только сыщется. Наглец исчерпал мое доверие окончательно. Слух о том, что Борзан посадил принца за решетку, вызвал сумятицу во дворце. Абдулла, которого Кривда еще толком не успел обработать, и не растерявший в своем сердце любви к братьям, явился к отцу и начал ходатайствовать за Юсуфа. Абдулла, говорил, что не знает другого человека, который бы был столь чист сердцем. - Ваше величество явно не справедливы к моему бедному брату. Зачем вы бросили его в тюрьму? Какой же прок от этого? Неужели вы хотите казнить Юсуфа только за несколько неосторожно брошенных слов? - Да, - ответствовал Борзан, - и намерен сделать это в самом скором времени. Потому что здесь не просто болтовня, здесь заговор. - Ваше величество! – вскричал пылкий и неосторожный Абдулла. – Вы явно сходите с ума! Да такого быть просто не может. Неужели вам накануне смерти всюду мерещатся заговоры против вашей особы? Что же вы такое говорите! Абдулла собирался продолжить свою горячую речь, но Борзан перебил его. Резко встав с трона, он схватился за сердце, готовое выскочить из груди, лицо его было в тот момент страшным: - Я вижу, глупый мальчишка, что ты из той же шайки, что и Юсуф. Оба вы с нетерпением ждете моей смерти, чтобы потом преспокойно усесться на престол. Вы заговорщики, причем опасные. Вон с глаз моих, мерзавец! Ты будешь сослан, а Юсуф обезглавлен, и поверь – я не отступлюсь от своего решения. Приговор был приведен в исполнение через неделю. Самый добрый человек, которого когда-либо носила земля, воистину святой и подобный ангелу, спустившемуся на землю, пал жертвой клеветы, а прямой наследник престола Абдулла оказался в опале. Смерть сына заметно ускорила кончину Борзана, он умер уже на третий день после казни, успев перед смертью продиктовать завещание. Царем Мавераннахра становился отныне Гиркан, и к нему подданные были должны оказывать тот почет и уважение, которым пользовался предшествующий царь. Глава девятая Успехи гирканской армии. – Партия диалектиков Взойдя на престол, Гиркан начал принимать меры, призванные навсегда запечатлеть его имя в веках. Видимо, новый царь чересчур всерьез воспринял некоторые слова, которые в прежние времена говорил ему злокозненный Кривда. Первым же своим указом Гиркан объявил о том, что является прямым потомком Тамерлана по мужской линии - хотя первые Борзиды не имели к этому герою старины ровным счетом никакого отношения, а дедушка их был простым пастухом. Одного переписывания генеалогии Гиркану показалось мало, он также хорошенечко поработал над доказательствами незаконнорожденности своих родных братьев – Абдуллы и покойного Юсуфа. Целый штат юристов и генеалогов, не досыпая и не доедая, корпел над царским заданием круглыми сутками, вооружившись ластиками и бритвами, старательно подчищая в документах любой намек на правду. В своей глупой гордыне Гиркан не остановился даже перед клеветой на мать Лейлу, вынесшую под сердцем всех троих и остававшейся всегда верной своему мужу. Не знаю, как он потом смотрел ей в глаза. Впрочем, впоследствии любящий сын вообще перестал не видеться с матерью. Бедная женщина так и доживала свои дни в темных закутках дворцового гарема. А у царя мания величия приняла такие ужасающие размеры, что вскоре он даже страну Мавераннахр взял и переименовал, назвав своим именем. Теперь Мавераннахр стал Гирканией, и это государство начало своё стремительное расширение в границах. Всё-таки высокое родство с Тамерланом надо как-то подкреплять… В первую очередь Гиркан приступил к реорганизации армии и полиции. Защитников правопорядка, равно как и солдат в Мавераннахре зовут… Нет, не могу сыскать аналог этого непереводимого гирканского слова в других языках, приходится довольствоваться немецким – вервольф, «волк-оборотень». Такая странная кличка повелась давным-давно, еще с тех времен, когда руководителей полиции ласково называли «оборотнями». Поэтому сейчас на слово «вервольф» - то есть волк-оборотень - служащие давно уже перестали обижаться. Чем-то полицейский (или, как говорят в Гиркании) «сыскной» вервольф очень похож на волка: такой же тяжелый и мрачный взгляд исподлобья, такие же бесчеловечные манеры, такая же наглость в поведении и стремление стащить, что плохо лежит. Даже форма у вервольфа-сыскаря довольно оригинальна: на фуражку нашиты серые ушки, а сзади прикреплен серый висячий хвост, еще сильнее подчеркивающий мужественность вервольфа. Сыскной вервольф отличается редкостным чутьем. Он засунул свой мокрый нос во все сферы жизни. Ему интересны и налоги, и литература, и дневной рацион гирканца, и то, с кем он дружит. Вервольф бывает ответствен в работе, но только потому, что начальство (оборотень в погонах) обязательно спустит с вервольфа три шкуры, если он не обеспечит некую «раскрываемость» (что это такое, я не знаю). В случаях, когда особого рвения не требуется, вервольф всё делает спустя рукава. Он добросовестен лишь в те моменты, когда этого требует служебная инструкция. Нет инструкции - нет и старания, а инициативность наказуема. Кроме того, вервольф жаден и корыстолюбив. Соображения карьеры его мало интересуют, а вот желание поживиться какой-нибудь ценной вещью иногда заменяет скромному служаке даже половой инстинкт. Мне самому приходилось видеть, как вервольфы выколачивали деньги из жертвы, подвесив ее за лопатки к потолку. Даже смотреть на это – не из приятных. Хотя пытки среди них, конечно же, редкость. Оборотень любит получить денежку просто так, без лишних заморочек, и поэтому тамошние допросы смахивают на попрошайничество. Кстати, попасть в лапы к гирканскому вервольфу считается дурной приметой. Как я уже сказал, вервольфы делятся на сыскных (полиция) и служилых (армия). Есть еще оборотни с большой дороги, проверяющие транспорт, но про них даже говорить не хочется. Так что остановлюсь на служилых вервольфах. В сущности, они мало чем отличаются от сыскарей, правда, в моих глазах служилых извиняет то, что они воюют и совершают подвиги на поле брани. При Ампире покрыла себя неувядаемой славой V Мавераннахрская армия. Тот, кто ее возглавляет, до сих пор считается главнокомандующим вооруженными силами страны. Такой человек пользуется всеобщим уважением, но вряд ли народ одобрит, если эту должность займет человек бесталанный. Когда Гиркан передоверил руководство Пятой Мавераннахрской своему верному другу Кривде, это сильно повредило царю в общественном мнении. Кроме знаменитой Мавераннахрской армии в Гиркании есть еще несколько подразделений, но служебная иерархия везде одна и та же. Офицеры среднего звена (сержанты, лейтенанты, капитаны) – отцы-командиры, а верхнего (майоры, полковники, генералы и маршалы) – деды. Субординация здесь напоминает родственные отношения между отцом и сыном – и не только на словах. Может быть, именно поэтому Гиркания в последнее время завоевала столько стран? Первым делом Гиркан поссорился с соседней Бактрианией. Та могучая империя, которая существовала в прошлом веке, сейчас одряхлела и распадалась прямо на глазах. Многочисленные сатрапии, да и просто отдельные города начинали жить своей жизнью и уже откровенно игнорировали все распоряжения Бактриана VI. Гиркан воспользовался таким положением дел. Дождавшись, когда в один прекрасный день границу перешли пять отбившихся от стада бактрианских овец, Гиркан объявил соседу войну. Продвигаясь к югу, V Мавераннахрская армия с налету захватила Ашгабад, а через несколько месяцев уже стояла под Тиграном, столицей империи. Бактриан не знал, что ему противопоставить бывшему вассалу. Ради сохранения жизни царь подписал мирный договор, в котором подтвердил все притязания гирканцев на завоеванные земли, согласился передать им столицу, а сам удалился в Бухару на правах уже не царя, а эмира Бухарского. Это был достаточно серьезный плевок в лицо, но Бактриан не мог обратиться даже к своему извечному союзнику - империи приматократов. У тех в начале ЭП тоже начались проблемы, причем едва даже более серьезные. Так началось победоносное продвижение гирканских вервольфов на запад и север. В 4 году ЭП они впервые вторглись на территорию России и завоевали Волгоград, торжественно переименовав его в Сары Тин (Царицын). Но это было лишь началом. Все последующие годы Гиркан поднимался вверх по Волге, захватывая один город за другим и переименовывая их в духе любимой архаики. Самара стала Самаром, Ульяновск – Синбиром, Булгар – Бряхимовым. Все города отчаянно сопротивлялись, но, видать, Провидение посчитало, что на этот раз должно повезти не русским, а гирканцам. Лишь Казань, давно посматривавшая на Восток, самолично согласилась признать верховенство Мавераннахра и сделала это без постороннего понукания. Оставив Астраханское ханство в качестве некоего вассала и даже подарив этому государству степи Калмыкии, Гиркан вторгся в болота Меотиды и с первой же попытки взял Азов, переименовал его в Тану и оставил в качестве губернатора некоего Муртазу. Теперь тамерланские амбиции Гиркана были полностью удовлетворены. Захваченные земли он объявил Северными сатрапиями, решив передать в дар первому же сыну. Только вот с сыном было гораздо проблематичнее, чем с завоеваниями. Родовое проклятие Файзуран начинало сбываться, и весь гарем Гиркана прилежно приносил ему девочек. Царь лишь клацал зубами, но поделать ничего не мог. В собственном своем дворце он не находил никакого покоя. Гарем, этот женский курятник, сделался средоточием постоянных конфликтов и мелких склок. Каждая из жен тянула одеяло на себя, выговаривая своей дочке условия получше, и у бедного царя голова кругом шла, когда он приходил в общество этих дур набитых. Иной раз Гиркану больше всего хотелось отправиться в какой-нибудь далекий поход, чтобы не видеть и не слышать всех этих супружниц, а также их многочисленных родственничков. Махнув рукой, Гиркан передоверил дела в гареме евнуху Маргалию, креатуре Кривды, а сам занялся делами посущественнее. Партия Кривды к этому времени прибрала к рукам уже всё, что могла прибрать. В 13 году ЭП умерла Литания, взяв с голована торжественное обещание, что он выведет в люди ее подрастающих дочек. Кривда поклялся и впоследствии никогда своему слову не изменил. Впрочем, позаботиться о Глафире, Гиере и Олунде ему было нетрудно. Главком V Мавераннахрской армии, премьер-министр, министр культуры и продовольствия, хранитель царской печати, сокольничий и постельничий священной особы государя, Кривда стал вторым лицом в стране, и очень немногие могли молвить ему слово поперек. Но смельчаки всё же находились, хотя и в небольшом числе. Этих людей возглавил Николай Диалектик, приходившийся, как я впоследствии выяснил, родным братом Петру Пустырнику. Диалектиками в Мавераннахре зовут юристов, искушенных в толковании как писанных, так и не писанных законов. Эти доки умеют спорить и постоянно устраивают публичные диспуты как в домах, так и на улицах. Всех их затмил Николай, бродяга, пришедший из Помирании. Немаловажно, что этот диалектик приходился Петру Пустырнику родным братом. В чём-то их образ жизни был очень и очень сходен. Николай стал беспрекословным авторитетом по ряду вопросов, и любили его не только в народе. Гиркан тоже питал к Диалектику редкостную привязанность и закрывал глаза на многие вещи. Например, на то, что младший брат Николая Диалектика Асклепиад пытался основать в Гиркании христианскую церковь. На христиан здесь вообще смотрят в глубокий прищур, и вервольфы интересуются ими в первую очередь. Николай Диалектик до недавних пор скрывал свои христианские убеждения, а вот Асклепиад никогда не таился. В мечтах этот юноша хотел стать для Гиркании чем-то вроде вероучителей Мальфана и Ездигерда, современным апостолом, насаждавшим Господне слово. Пока Асклепиада тронуть никто не мог. Николаю одного словечка царю было достаточно, чтобы такой смельчак сразу же лишился головы. Сам же Асклепиад немало походатайствовал перед царем за тех, кто действительно нуждался в помощи – не только за христиан, но и за любого инакомыслящего. Обоим братьям также покровительствовала последняя дочь Литании – Сестра Олунда, и втроем они составили дворцовую партию, которая оставалась на тот момент единственным противовесом орде приспешников Кривды. Здесь, в Гиркании, помиранцы даже могли считать этих троих чем-то вроде своей «пятой колонны». Глава десятая Мариамма и сын ее Искандер. – Военные забавы Гиеры Шли годы, а единственный наследник-мужчина, способный править царством, ну никак не хотел появляться на свет. Родовое проклятие Файзуран, всё отчетливее проступавшее за прихотливыми изгибами генеалогического древа, стало уже личным проклятием для самого Гиркана. Оно смущало душу бедного тирана ночными кошмарами, разъедало его мысли хуже любой кислоты. Впоследствии мне удалось собрать немало рассказов о странном поведении царя в те времена. Гиркан словно озадачился целью поставить секс-рекорд и насобирал гарем числом 25374628911386 женщин, красивых и не совсем. Дня не проходило, чтобы по указке евнуха Маргалия вервольфы не тащили очередную девушку во дворец Гиркана. Но, как на грех, каждый раз новая жена неизменно рожала царю дочку. Царь потерял аппетит, отощал и осунулся, сделался еще более раздражительным. Проклятие Файзуран стало для него пунктиком. Каждый раз, стоило Кривде или Николаю хоть о чем-нибудь заговорить с царем, он неминуемо сворачивал на это дурацкое проклятие. А вскоре Гиркан в придачу ко всему заметил у себя первые признаки старческого простатита. С этой болячкой дальнейшая жизнь стала для царя просто невыносимой. Перед Гирканом вставала тупая безнадежность. Неужели престолом всё-таки завладеют потомки ненавистного Абдуллы? Гиркан слышал, что где-то в изгнании сын Абдуллы Хиджас взял в жены эфиопку и произвел от нее мальчишку с темным цветом кожи. Вот и вторая часть Файзуранова проклятия начинала сбываться. Нет, это был позор, настоящий позор! Гирканией начнут править негры… Да хуже ничего и представить нельзя, сама мысль уже невыносима. Но всякое пророчество, даже самое мерзопакостное, можно обойти. Мариамма, одна из многочисленных дочерей Гиркана, выданная замуж за Герарда, вервольфовского отца-командира, в один прекрасный день взяла и разродилась… мальчиком! Неизвестно, кто радовался больше – родители или новоиспеченный дедушка. Гиркан носился с младенцем по дворцу, показывал чадо всем и каждому, заставляя кричать под страхом смертной казни: «Да здравствует наследник!»… Старикашка так обезумел, что принялся подкидывать ребенка на руках, да повыше, явно рискуя уронить и размозжить мальчику голову. Насилу заботливая нянюшка и Николай Диалектик смогли выцарапать младенца из пальцев чокнувшегося на радостях деда. Гиркан никому не доверил воспитание внука, сам же и выбрал для него имя Искандер, намекая на Александра Македонского. Если дед был подобием Тамерлана, то отчего же внуку не быть Искандером? Но, как на зло, мальчуган не обнаруживал никакой воли и решимости, отличавшей его знаменитого тезку. Искандер рос хлюпиком и боялся всего, даже собственной тени. Видать, своими дурацкими подкидываниями дед запугал наследника на всю жизнь вперед. Искандеру не нравились ни конные упражнения, ни грохот пушек, любовь к которым так старался привить ему Гиркан. И уж тем более не нравились массовые казни. При первых же криках очередной жертвы Искандер начинал хныкать и проситься в туалет. В конце концов, дед махнул на него рукой: пусть размазня, ну хоть какой-то царь, а что будет дальше, там посмотрим. Вскоре Гиркан окончательно охладел к Искандеру и не ожидал от него ничего стоящего. Лишь женил в 14 лет на Глафире, старшей из Сестер, полагая, что уж жена-то сделает из принца человека. Бедняжка Искандер попал под каблук женщины волевой и твердой характером, к тому же старше его на десять лет. Глафира отличалась спокойствием и какой-то поистине не женской крепостью духа. Было в ней что-то железное, а голос таил такие нотки, что у любого, с кем беседовала принцесса, невольно бежали по спине мурашки. Не зря впоследствии народ прозвал принцессу Темирханум, что означает «Железная ханша»! Чувствовалось, что Глафира рождена командовать – черта для Сестры вообще достаточно типичная. Именно она стала верховодом в зловещей троице Сестер, которые только сейчас начали выходить на авансцену. И как раз она, а не кто-то другой, оказалась главным идеологом знаменитого «оранжевого» переворота, который с легкой руки газетчиков был назван Днём Топоров… Кое в чем Глафира могла бы дать фору Гиере, второй Сестре. Та была тоже женщина железная, но слишком уж по-бабьи импульсивная и даже истеричная. В остальном же Гиера была полной противоположностью женскому полу целиком. В краях, где все женщины традиционно носили восточные чадры, Гиера расхаживала по дворцу с открытым лицом и в камуфляже, на редкость сексуальном. Этим она бросала вызов патриархальному обществу. И попробовал бы Гиере хоть кто-нибудь сделать замечание! Выбитый зуб и сломанная рука – самое меньшее, чем бы мог отделаться такой смельчак. Дни Гиера проводила в военизированном лагере под Тиграном с такими же «солдатами Джейн», как и она сама. Изодевшись в топы стиля милитари, глупые самки бегали с автоматами по плацу, ползали по песку, зажав в зубах связку учебных гранат, и до посинения колошматили друг друга резиновыми палками. Свой отряд убийц Гиера гордо называла ротой амазонок и в ближайшее время намеревалась создать целый женский полк, который ничуть бы не уступил солдатам-мужчинам. Можно себе представить, как вели себя эти бабенки настоящем деле! Ни один мужчина не додумается до зверств, на которые способна иная женщина, а в этом направлении фантазия амазонок всегда хорошо работала. Собирались обычно по выходным дням. Вымазав себе грязью лица, приступали к очередному побоищу, поделившись на «синих» и «красных». Гиера обычно возглавляла Красный отряд. Особенно ей нравилось штурмовать крепость Синих - по той простой причине, что осаждающий всегда находится в более выгодных условиях, чем осажденный, а, ворвавшись в крепость на плечах противника, можно сильно отвести душу бестолковым маханием кулаками направо и налево. Штурм всегда проходил шумно, с криками и визгами, пугавшими всех окрестных обывателей. Амазонки не жалели друг друга, в драке они пускали в ход не только кулаки и ноги, но и зубы. Буквально у каждой из взбалмошных девиц лицо было исцарапано ногтями противницы – или кое-чем похуже. Взрывы и стрельба тоже практиковались здесь в больших объемах. Был случай, когда у одной девчонки оторвало взрывом ухо, и ее родители пытались доискаться правды во дворце. Как всегда, безуспешно. Взяв лагерь (а она обычно всегда его брала), Гиера устраивала дискотеку до самого раннего утра – случай вообще из ряду вон выходящий! Гиркания была фундаменталистской страной, где даже радио слушать – и то преступление. Но Гиеру, как всегда, защищало высокое родство с принцессой. Чертовки колбасились под Таркана и «Ласковый май», накачивались пивом или чем-нибудь погорячее. Кое-кто, не стесняясь, блевал, стоя на четвереньках. Это у амазонок называлось «быть во всём похожими на мужчин»… Возвращались в свои дома под утро, и почти всегда со скандалами. Отцы пытались распустить кулаки, крича, что, дескать, дочь покатилась по наклонной, стала проституткой и теперь ее никто не возьмет замуж. Но ни один из таких рецидивов мужского шовинизма не заканчивался успехом для сильного пола. Всякий раз отцы бывали биты. Однако слухи о том, что волчицы Гиеры предаются в том странном лагере разврату, тоже были не лишены оснований. Вот какую интересную игру природы представляла из себя эта странная женщина. Младшую Сестру, Олунду, Гиера презирала, как, впрочем и Глафира. Презирала за то, что девушкой Олунда была вполне обычной – в меру добродетельной, но в меру и капризной, в меру требовательной, но в меру и отходчивой. Именно такая, вполне нормальная и земная женщина воспринималась Сестрами, словно некий урод в своей семье. Старшие откровенно смеялись над ней, тем более что Олунда не обнаруживала никакой склонности к интригам, дурацким военизированным играм и кутежам, а жила, сообразуясь со здравым смыслом и больше ни с чем. К тому же (вот ужас-то!) читала много книг. Глава одиннадцатая Казнь Искандера. - Смерть Гиркана С женитьбой Искандера на Глафире шансы Сестер добраться до приводных ремней власти многократно увеличились. Кривда, сам немало поспособствовавший этому браку и вообще готовый пасть порвать ради своих ненаглядных Сестёр, понял, что необходимо действовать как можно скорее. Теперь начинался второй этап его плана под кодовым названием «Нейтрализация Борзидов», и Кривда прибегнул к прежде уже обкатанному методу – к спаиванию очередной жертвы. Гениальный психолог, он втерся в доверие к Искандеру и начал водить принца по кабакам. В компании Кривды Искандер обретал то, чего у него никогда не было дома, - понимания. Министр постоянно поддакивал наследнику, а выпивка служила щедрым катализатором Искандеровой разговорчивости, обычно подавляемой в обществе жены. Многие люди стали алкоголиками из-за того, что им просто не с кем поговорить и поделиться наболевшим, а с собутыльником это получается лучше. Искандер спивался быстрее, вдобавок, еще и потому, что возраст у принца был очень уж нежный. В компании с Кривдой Искандер говорил всё, что думает. Принц распространялся о жене, замордовавшей его уже за полгода совместного проживания, и о деде Гиркане, который рад терроризировать не только внука, но и собственную страну. О, здесь Искандер оказался гораздо откровеннее, чем его предшественник, бедный Юсуф! Кривде даже не пришлось потратить на клиента особых усилий. Специальные людишки, сопровождавшие их в кабаках, строчили откровения наследника, словно писчие машинки. Каждый вечер эти записи аккуратно подшивались в дело самим Кривдой. Запершись в своем кабинете, он спокойненько редактировал и правил этот плод коллективного творчества, заострял необходимые места, добавлял экспрессии, а некоторые оттенки и полутона искандеровской мысли делал более однозначными и оттого подозрительными. В итоге получился довольно весомый компромат, дело об опасном заговоре, который 15-летний сопляк Искандер готовил, стремясь свергнуть деда и усесться на его место. В этом фантомном заговоре участвовали мать принца Мариамма и некоторые диалектики (Кривда остерегся трогать крупных фигур – Николая и Асклепиада, но приплел пару-тройку имен помельче). Конечно, о мертвых либо хорошо, либо ничего, но в преступном сговоре успел поучаствовать также отец Искандера Герард и непременно бы стал главным вдохновителем будущего переворота, если бы не получил смертельный укус тарантула… Ну что ж, с мертвых и спросу меньше. В нужный день увесистый том доноса был преподнесен Гиркану. Царю грезился заговор везде, даже когда подданные договаривались отправиться втроем на рыбалку. И хотя Гиркан любил дочь и внука, словам Кривды самодержец поверил моментально. Его паранойя тут же переросла в самую настоящую бурю. - Вы знаете, - пискнул министр, – истинные масштабы заговора неизвестны даже мне. Возможно, за всем этим стоят и другие персо… Голос подлеца потонул в жалобных воплях Гиркана. Это было что-то новенькое. Обычно царь пытался произвести впечатление человека жёсткого и сильного, а теперь выл, как раненое животное, кричал, что правды и справедливости на земле никакой нет, хватался то за голову, то за сердце. Простатитные боли внизу живота, и без того часто беспокоившие Гиркана, вспыхнули с новой силой и, объединившись с душевными мучениями, стали сейчас настоящим адом. Гиркан побагровел, а изо рта его пошла пена. Можно было подумать, что его величество умирает. Кривда отступил на несколько шагов и, втянув голову в плечи, стал пережидать грозу. Сейчас любого лишнего слова было достаточно, чтобы царский гнев обратился уже на доносчика. Гиркан мог просто придушить Кривду. Меры необходимой безопасности были приняты незамедлительно. Принца и его мать вытащили среди ночи из постелей, посадили в телегу и потащили тем же маршрутом, что 37 лет тому назад бедного Юсуфа. Суд был самым символическим, здесь уместно даже другое слово – «фикция». Вина Мариаммы и Искандера была доказана заранее и для царя оставалась вполне очевидной. Напрасно Николай Диалектик пытался убедить его величество, что здесь имеет место лишь чей-то коварный навет. Гиркан оставался глух к доводам законника и даже пригрозил, что в скором времени обязательно может поквитаться со всей его семейкой. - Смотри, Николай, кое-кто из твоих друзей уже сел за решетку, а в той камере осталось несколько вакантных местечек, - прошипел он, злобно поглядывая на приятеля. Диалектик предпочел больше не вступать в пререкания. Мать и сына казнили прилюдно, сгоняя народ на площадь позади Дворца ударами толстых палок. Согнанные люди не шевелились и помалкивали. Напрасно нанятые Кривдой клакеры пытались кричать: «Смерть изменникам!» - им никто не вторил. Для всех было очевидно, что Гиркан может умереть очень скоро и страна остается без наследника престола. Находились, правда, и те, кто шептал, стараясь, чтобы не услышали вервольфы: сказывают, дескать, Глафира уже беременна от Искандера, только как знать, мальчик будет или девочка? Рассчитывая свою хитроумную операцию, Кривда и сам не предполагал, как всё способно далеко зайти. Гиркан, хрипя и исходя кровавым потом, слег в постель в самый день казни. Смерти дочери и внука его величество уже не видел. Язвы внизу живота и в заднем проходе вскрылись. Врачи лишь качали головами: болезнь была настолько запущена, что многочисленные рубцы кишели жирными самовоспроизводящимися червями. Конец Гиркана был мучителен. В бреду он разговаривал то с убитым братом Юсуфом, то с какими-то шайтанами, а дух испустил с жутким криком. Предсмертный вопль до такой степени напугал придворных, что после смерти Гиркана в его комнату больше никто не вселялся. Это место считалось проклятым. Вот и всё, что рассказал мне о происходившем в Гиркании Гурий Невакетский. Всё остальное я узнал из газет. Глава двенадцатая День Топоров Смерть царя Гиркана взбудоражила всех. Она резко всколыхнула ту оцепенелую жизнь, в которую начала погружаться страна в последние годы жестокосердного правления. Так камень, брошенный в тихую гладь пруда, поднимает фонтаны брызг и баламутит грязную ряску. Видимость спокойствия, создавшегося при прежнем режиме, рухнула в одночасье. «Что дальше-то будет?» - спрашивали подданные и не находили ответа. А там, где появляется тяжелая неизвестность, людям требуется выход в моментальное действие, иначе сойдут с ума. Не успели тело царя схоронить в родовом склепе Борзидов на Волчьем кладбище, а народ уже вышел на улицы и, хотя ничего не крушил и не ломал, но обещание бунта уже виднелось в грозных порыкиваниях толпы. Первыми поднялись рабочие порохового завода Барутхане, которых мастера держали впроголодь и платили гроши за изматывающий труд. Кажется, в этой стране, кроме пороха, больше ничего не выпускали. Гирканские пролетарии еще не знали словечка «профсоюз», но в те дни обнаружили склонность к мало-мальской организации. Скандируя, они требовали выходных дней, человеческой зарплаты, пенсий и пособий по инвалидности. Вервольфы опешили и не стали разгонять манифестантов. Ибо полицейским такое было в диковинку. Чадящая головня мятежа тлела дня три, и надо было только хорошенечко дунуть на нее, чтобы огонь по-настоящему разгорелся. Наконец Сестры собрались на домашний совет, предусмотрительно заперев младшенькую, Олунду, на ключ. Вдруг опять полезет со своим ненужным миролюбием, когда такой момент наступил… Отяжелевшая от беременности Глафира грузно ходила по комнате, держа руки на налившемся животе и посматривая в окно на заходящее багровое солнце, что освещало зловещим заревом несуразную коробку вервольфовских казарм на западе. В столице Гиркании казармы и царский дворец расположены буквально в одном квартале. В этом можно усмотреть нечто символическое. Сейчас на всём пространстве Волчьей площади стоял нестерпимый треск от касок, которыми пороховщики лупили по мостовой. Но старшая Сестра, Глафира не обращала на этот шум никакого внимания, а спокойно и методично продолжала мерить комнату. - Не маячь, сестрица, не маячь! – раздраженно прошипела со своего стула Гиера, средняя Сестра. По правую руку от амазонки сидел некий капитан Пиранья, патентованный мачо в майке с лейблом «Манчестер Юнайтед». То был сущий Джеймс Бонд, правда, без всякого аристократизма, - добротный самец, целиком состоящий лишь из бицепсов и щетины. Здесь уже ни для кого не было секретом, что с Пираньей Гиера спит, наплевавши на всякую старомодную мораль. Сейчас рубаха-парень бросал на свою пассию довольно сладенькие взгляды. Однако кроме страсти в этих прицельно-злых щучьих глазках таился недюжинный ум. Капитан Пиранья был настоящий мастер игры. В свой актив он записал четыре «оранжевых» революции в Валахии, Бодании, Картавии и Буддистской автокефалии. Нынче капитан готовил уже пятую. Ни страха, ни сомнения этот счастья баловень безродный обычно не ведал. На мускулах Пираньи белели и алели многочисленные рубцы, кое-где вполне свежие. Прежде в Пиранью часто стреляли, угрожали ему ножами, дважды топили в воде, предварительно зацементировав ноги, били по голове подъемным краном – и везде-то он выжил, более того – даже не огорчился. Здесь несгибаемый юберменш был самым незаменимым человеком, и, судя по самодовольной улыбке, прятавшейся в уголках хищного рта, Пиранья это понимал. Премьер-министр Кривда, как водится, взял инициативу на себя: - Господин Пиранья… - он слегка осекся: слишком стальным и нестерпимым был прищур этих щучьих глазок. – Господин Пиранья! Вы – единственный в своем роде специалист и, безусловно, знаете, как направить энергию толпы в нужное русло. Сегодня вы всё видели сами. Плебс может нас сожрать без остатка, а может пойти и умереть за нашу идею. Гирканцы очень непредсказуемы. - Как все смертные, - высокомерно бросил капитан и почесал волосатую грудь под футбольной майкой. А потом взял грязной рукой персик со стола и принялся сочно его жевать. - Вы же понимаете, что я хотел сказать… - виновато прошептал Кривда и начал прятать руки. Сбившись, он решился продолжать. – Видите ли, в данной ситуации вся надежда только на вас. Зная, как вы лихо провернули операцию в Ярлунге два года тому назад, я могу сказать без обиняков: вы – истинный ас. Надеюсь, господин Пиранья, на этот раз у нас тоже всё получится. Как вы думаете? Он посмотрел на капитана подобострастно. Такой взгляд умеют изображать только голованы. Пиранья резко встал со своего места и решительно прошелся по комнате, едва не сбив с ног Глафиру. Треск касок за окном угрожающе усилился. - Первым делом – не суетиться! – отчеканил Пиранья. – Сегодня баламутить этих дураков не к спеху, а вот завтра… Хм… Завтра Первое августа. Очень удобная дата. - Да-да, - подхватил Кривда, - этот день обязательно врежется в коллективную память и войдет в историю… - Оставили бы демагогию для другого раза, господин голован, - устало отмахнулся Пиранья. – Это для вас я царь и бог, но революции делать – тоже, знаете ли, не сухари сушить. Ваше Первое августа еще прибавит нам седых волос. А если вам совсем неймется, то займитесь каким-нибудь делом. Например, сходите к пикетчикам на Волчьей площади и скажите им, что Гиркана залечили до смерти вредные доктора. Они сейчас всему поверят. Ах, да! Еще скажите, что доктора обязательно залечат и мадам Глафиру, чтобы она не произвела на свет наследника престола. Надеюсь, мадам, я вас не сильно обидел? – Пиранья церемонно раскланялся Сестре. - Какие проблемы, друг ситный! – хмыкнула Глафира, отбросив всякий дворцовый политес. - Гениально, - пискнул, было, Кривда, но великий стратег тут же раздражённо рявкнул: - Господи, до чего же вы меня раздражаете, мистер голован! Идите выполняйте, и чтоб духу вашего здесь не пахло. Кривда покорно поплелся на площадь. Через десять минут треск касок сменился диким криком пикетчиков. Ушлый министр явно достиг своей цели. Народ относился к особе покойного Гиркана с нескрываемым почитанием, а за еще не рожденного наследника рад был глотку перегрызть любому, на кого укажут. Рассвирепевшая толпа понеслась в дом царского хирурга Стефана, выволокла доктора из постели и изрубила армейскими топориками как был, прямо в сорочке. Первых смутьянов в ту же ночь окрестили болтаджи («топороносцы» по-гиркански), а страшный день, последовавший за этим непотребством, с легкой руки газетчиков запомнился человечеству как «День Топоров». Скушав первую порцию крови, горожане теперь совсем не спешили расходиться. К утру на Волчьей площади бурлило настоящее людское море. Из казарм к пикетчикам выходили вервольфы и угланы – молодые новобранцы. Начиналось трогательное братание армии и народа, вервольфовские фуражки с пришитыми волчьими ушами с легкостью менялись местами с касками пороховщиков Барутхане. Ошалевшая от бессонницы и нерастраченной энергии толпа была готова к употреблению. В семь часов утра ворота царского дворца протяжно заскрипели, и навстречу солнцу выдвинулась рота амазонок под предводительством Гиеры. Рота продефилировала по улице Угланов и, потеснив народ, вышла на Волчью площадь, прямо к парадному крыльцу казармы. Солдаты плотоядно пялились на сексапильные телеса этих девиц, более всего отчетливые под маечками защитного цвета. Правда амазонки все, как на подбор, были обриты долыса, но это лишь добавляло пикантности. Аппетитнее всех смотрелась, конечно, вождиня. Увидев Гиеру, специально накинувшую плащ на одно голое тело, вервольфы уронили самое максимальное количество слюны. Принцесса принялась раздавать деньги. Народ чуть не затеял свалку, но амазонки мигом окультурили людей прикладами автоматов и пинками берцовых ботинок. Революционеры начали собирать серебро уже дисциплинированнее. Кланялись, благодарили и отходили в сторонку, пробуя монеты на зуб. «Жалко, нету пряников, - подумалось Гиере. – Повар, скотина, не испек. Ничего не делает без напоминания! А с пряниками было бы интереснее. Как-то домашнее, что ли…». Но чего нет, того нет. Подкупленные болтаджи и без того были явно на ее стороне. Гиера выдернула из общей массы двух разгильдяев, отличившихся в ночном погроме. Поставила их рядом с собой. - Вот те, кто пошел до конца! – взвизгнула она. – Эти ребята – самые верные революционеры, они ни за что не предадут наше дело. Пламенные революционеры тем временем бесцеремонно глазели на пышные бедра, откровенно выпирающие из-под накидки. - Народ гирканский! – вскричала Гиера. – Вам много лет промывали мозги и заслоняли глаза на правду, очевидную и ясную, как лучи солнца. Эта правда состоит в том, что вашим царем вертели, как хотели. А потом отравили, когда стал не нужен! Рычание в толпе. - Да-да, отравили! Ночью мы поквитались с одним из них, но есть еще те, кто стоял за этим опасным заговором. Те, кто дергал за веревочки! Это христиане, заполонившие наш город и понаставившие в нем своих базилик. Больше не бывать такому! В Гиркании будет только одна вера – ислам. А христиане пусть убираются, откуда пришли. Рычание усилилось, переросло в рёв. Выждав момент, Гиера продолжила: - Христиан пригрели на груди диалектики, холопье племя западных демократий. Змеи, готовые пресмыкаться перед каждым новым веянием из-за кордона. Куда подует ветер, туда они и нос тянут. Это флюгеры, служащие и нашим, и вашим. Гиера накручивала страсти всё сильнее, не заботясь даже о дружбе с логикой. «И где же она насобачилась так разговаривать! – с восхищением думал Кривда, присутствовавший при этой сцене. – Девка - прирожденный оратор! Не знал за ней. Раньше всё в солдатики да в солдатики, а говорила за нее обычно старшая». Старшая, впрочем, сидела дома на сносях, да и по всем законам драматургии появиться на площади никак не могла. Глафире надо было выполнять роль жертвы, которую спрятали и хотят извести злокозненные диалектики. Толпа уже дошла до нужной кондиции. Она завозмущалась, заколыхалась, урча и время от времени рявкая, кому-то грозя, кого-то проклиная, а под конец взорвалась и взвыла многократно усиленным паровозным гудком: - У-у-у-у-у-у-у-у-у… Нетерпеливые рванули в сторону Базилики. Так звался молитвенный дом несториан из Помирании, выстроенный в стиле первохристианской архитектуры. Говоря, что пришлые понастроили здесь своих базилик, Гиера попросту сгущала краски. На всю столицу пока что имелась только одна христианская церковь. Считается, что сигнал к атаке на христиан подал Пиранья, выстреливший в 7.20 из ракетницы на минарете мечети Набас. Это очевидная легенда. Пиранья был слишком толковым организатором, чтобы идти на святотатство и палить в пределах храма. Народ ненавидел христиан физиологической ненавистью, и ему совсем не нужно было никакого сигнала, люди двинулись в сторону молитвенного дома сами, без всяких понуканий. Базилика была разграблена и осквернена за какие-то несколько минут, а настоятель отец Фома с причтом и некоторыми прихожанами изрублен на куски всё теми же проклятыми топориками, которыми так удобно готовить хворост в походах. Болтаджи веселились от души. Пока главная часть смутьянов громила храм, на Волчьей площади как-то сам собой образовался отрядец из людей поумнее и похитрее. Зачем без толку убивать христиан, если можно одним махом избавиться от тех, кто их на нас науськивает? Импровизированный отряд возглавил Кадий, офицер из вервольфов, который терпеть ненавидел всяческую «нтельгенцию». Он и повел отрядец во дворец, а ворота им открыла сама Гиера. Болтаджи принялись рыскать по северному крылу дворца, где жили диалектики. Бесцеремонно открывали двери, врывались в комнаты, избивали стариков и женщин. Таким попробуй докажи, что не верблюд! В первую очередь искали Асклепиада, насадившего опасный культ, но как выглядит Асклепиад? Этого никто из храбрых воинов революции не знал. Впопыхах приняли за него какого-то Феодорита и изрубили в куски. Ворвались в комнату к ученому Малху и нашли у него ужика, милое и безобидное животное, доверчиво смотрящее на гостей умными и внимательными глазками. - Этой змеей и был отравлен Гиркан! – вскричал Кадий, а голос его по-подростковому сорвался. Ужа, понятно, тоже нашинковали, рассекли лоб и хозяину. Затем внезапно успокоились, чувствуя, что на сегодня, пожалуй, достаточно. Но мы еще вернемся, попомните нас! А на улице кровавая вакханалия продолжалась, теряя всякое подобие порядка. Убивали любого, у кого находили на шее или в кармане нательный крест. Героиня дня Гиера открыла башню Козерога, где находились самые отпетые преступники, всех выпустила на волю. Сообщникам объяснила, что это узники совести и жертвы наветов. Диалектики бедных мучеников оклеветали, царь их посадил, а мы избавляем… К трем часам дня революция переместилась на торговую площадь Бедестан и там обратилась в пошлый грабеж. Всех купцов обыскивали, раздевали до исподнего, отбирали деньги и товар – астраханскую рыбу, самаркандские ковры, фетровые седла из Гулистана. Того, кто решался молвить хоть словечко поперек, били в лицо, размазывая по носу и подбородку густой кровавый соус. Некий Бедар, торговец енгисарскими кинжалами, вздумал защищать свои изделия и был весь истыкан ими же. В винном погребе на улице Ашура чернь к огромной своей радости обнаружила изысканное вино с виноградников в Чарджоу и повыбивала днища из бочек. Нежно-золотистая влага хлынула наружу и затопила весь подвал, а пьяная сволочь плавала и захлебывалась вином, визжа от восторга. Три революционера утонули на месте. К пяти часам вечера стало ясно, что этот бедлам не прекратится никогда. К толпе выходил муфтий Кадыр-хазрат и заклинал именем Аллаха прекратить бессмысленное кровопролитие. Слушать его не стали, отпихнули в сторону. Зато другой умиротворитель, вервольфовский полковник Отвага, решившийся выйти к своим солдатам и напомнить им о славных сражениях Пятой Мавераннахрской армии да о собственных сединах, которые «вы, подонки, позорите», был зарублен на месте. Глумясь над телом, вервольфы припоминали полковнику: «Помнишь, отец-командир, как порол нас ремнем с пряжкой во время учений? Ты, может, и забыл, а у нас до сих спины болят!». Хаос устаканился только под вечер. В сухом же остатке этого безумного дня остались исключительные полномочия, которыми благодарное население наделило Глафиру как мать еще неродившегося наследника престола. Глафира была признана регентшей, а коронация нерождённого сына оказалась лишь пустой формальностью. Ее провели фиктивно, через месяцок. После чего был образован Регентский совет. Условились, что он будет править Гирканией до совершеннолетия будущего принца. Принц, кстати, появился, как и было обещано, в январе следующего года. Взяв мальчика из рук повитухи, Гиера торжественно продемонстрировала народу неоспоримые мужские достоинства младенца, нареченного Надиром, поскольку в час его рождения солнце только восходило. Кривда, прежде никогда не нюхавший пороху, получил должность главкома Пятой Мавераннахрской армии – а этой чести обычно удостаивались лишь исключительные полководцы. Гиера добилась звания полковницы и могла набирать угланок, где ей хотелось. Соответственно, свой кусок пирога заработал и Пиранья. Любовники, коих постоянно видели вместе, стали живыми легендами. Правда, революционный ореол вокруг их голов всё же не превратился в священный нимб, как в случае с Хомейни: слишком уж много крови пролилось 1 августа без толку. Асклепиад до сих пор считает, что спасся тогда лишь благодаря чуду. Олунда еще накануне заподозрила, что Сестры что-то затевают. Самоотверженная девушка нашла способ оповестить философа. Весь день Асклепиад прятался в старом полузасыпанном колодце. Николаю Диалектику повезло еще больше: он уехал в северную крепость Азот набирать войска для очередной разборки с Бактрианией. О смерти Гиркана и государственном перевороте Николай узнал лишь через несколько дней. В Азот удалось бежать и Асклепиаду. Крепость, выстроенная по последнему слову фортификационной науки, стала надежным гнездом для всех оппозиционеров. Сюда начали стекаться все недовольные, а после 1 августа таковых в стране оказалось очень много. Хоть Сестры и одержали безоговорочную победу, главная битва была еще впереди. Глава тринадцатая Расширение Гиркании на Восток. – Ультиматум Бактриану. – Альтшуллер и Либерзон в затруднении Конец года, а также зиму и весну последующего, 28 года ЭП Сестры посвятили кипучей деятельности. Со стороны эта суета производила крайне нездоровое впечатление. Глафира и Гиера были до невозможности озабочены созданием положительного имиджа. Захватить власть легко, а вот удержать ее… Народу может ведь многое не понравиться, и надо сильно постараться, чтоб снискать его любовь. Вот Сестры и брались за что ни попадя. Прежде всего, была затеяна так называемая финансовая реформа Маргалия. Евнух считал себя великим казначеем и занял пост министра финансов, после чего сразу же ввел в обращение новую валюту имени Сестер – сестерций. От римского сестерция эту денежку отличало то, что валюта-предшественник была серебряной, а гирканский сестерций – простой бумажкой, которая ничем не обеспечивалась. Зачем это было нужно, понять трудно, но Маргалий решил, что печатный станок должен работать до упора. Дни и ночи монетный двор штамповал ассигнации. Как и следовало ожидать, из гениальной затеи ничего не вышло. Эмиссия денег породила резкую инфляцию. В народе шутили: «Маргалий хотел наполнить наши запасы серебром, а наполнил никчемной глиной». Так и прицепилось меткое выраженьице к новой валюте – «глина», «глиной расплатиться» и т.п. Евнух не находил себе места от стыда. Он оказался импотентом даже в экономике. Люди не признавали новой валюты и по-прежнему оперировали баками и ханами. Кое-где вообще доходило до курьезов. Население стало пользоваться какими-то уж совсем допотопными монетами – турецкими арслани, пиастрами XVIII века и риалами времен Пехлеви. В январе страну облетела весть об одном дерзком ограблении. Неизвестные злоумышленники среди бела дня проникли в национальный музей Шахьяд и выкрали оттуда весь запас старых денег. Легко было представить, как быстро разошлись по рукам эти раритеты, нынче снова приобретшие актуальность. Грабителей, между прочим, так и не поймали. Народ начал ворчать, понимая, что сильно сглупил, когда взял сторону Сестёр. Никакого благоденствия страна не получила, одни проблемы. Николай Диалектик и Асклепиад в своем Азоте только руки потирали. Наскоро вооружавшиеся крестьяне в крепость валили валом. Да и в столице к Глафире уже не испытывали никакого почтения. Своё стойкое «фу!» считали своим долгом высказать все кому не лень: и шахрезар (мэр) Тиграна Бакер, и меджлис, и муфтий с мабеданом. Положение надо было срочно спасать. - Знаешь что, сестренка, - заговорила в один прекрасный день за обедом Глафира и выразительно посмотрела на Гиеру своим кошачьим взглядом, - я вот что думаю. А не затеять ли нам маленькую победоносную войну? Как ты думаешь? Гиера думала иначе. Сейчас у нее были серьезные проблемы. Пиранья частенько стал отлучаться по ночам и заявлялся домой лишь под утро. Спиртным от мачо не пахло, зато розовые разводы от губной помады, как цветы, неизменно усеивали обе щеки. Амазонку просто трясло от ревности. И когда же тут воевать? - Давай-давай, сестренка, соглашайся! – подначивала Глафира. – Нам сейчас война ох как нужна. Сама видишь, какие дела происходят. А что до Пираньи, то ты спокойно можешь взять его с собой. Хотя бы будет под присмотром. Глафира всегда отличалась аналитическим складом ума и умением убеждать. Гиере пришлось покорно согласиться и отправиться на новую войну с Бактрианией. И вскоре принцесса быстро оттаяла. С таким противником и воевать-то почти не требовалось, поскольку в распоряжении Бактриана VI оказались лишь гигантские пространства да окончательно деморализованная армия. И еще покорные и тупые народы, которым было давно уже всё равно, какая на дворе власть. Воспользовавшись легкими и быстроходными судами Аральской флотилии, бравая амазонка Гиера и ее любовник вышли в реку Джейхун и, поднимаясь вверх по течению, захватывали без боя один город за другим. Местные нисколько не пытались сопротивляться. Казалось, что чувство патриотизма у этих людей попросту выветрилось из голов и сменилось какой-то тяжелой апатией. На бритоголовых амазонок Гиеры здесь смотрели лишь с немым удивлением, как на некий казус: «Вот ведь какие ещё женщины встречаются!». Равнодушие было просто коровьим. К концу апреля Гиера целиком захватила Каракалпакию и Хорезмскую область. На языке международного права это называется умным словом «аннексия». Слово чрезвычайно нравилось Гиере, и амазонка постоянно употребляла свою аннексию в разговоре с кем-нибудь. «Я аннексировала Хорезм!» - с гордостью говорила вредная девчонка, хотя на деле у этого глагола есть и другие синонимы: «захватила», «присвоила», «оттяпала», «прихватизировала», «прибрала к рукам», «самовольно оккупировала» - ну, и так далее. На этих аннексиях можно было бы и остановиться, но аппетит приходит во время еды. Вместе со своими камуфляжными девушками, Гиера сошла на берег в Ургенче и пошла дальше уже сушей, торопясь прямиком в Бухару, чтобы продиктовать царю Бактриану свою высочайшую волю. 25 июля амазонки добрались до столицы вражеского государства и, встав под стенами Бухары, так громко завопили, что царь Бактриании (de jure) и эмир Бухарский (de facto) затрясся от страха в своем дворце. К вечеру он был уже ни жив, ни мертв, когда появился молодцеватый Пиранья и протянул царю письмо. В письме значились кондиции, на которых Гиера сохраняла Бактриану его презренную жизнь. Царь, говорилось в ультиматуме, должен оставить Бухару и удалиться в какой-нибудь другой город на востоке своих владений, хоть в Самарканд. Срок для размышления ему давался ровно неделю. Зачитав письмо, Пиранья самодовольно усмехнулся и вразвалочку удалился из дворца. Ультиматум погрузил Бактриана в глубочайшую скорбь. Видно, сейчас чашу унижения надо было испить до конца. Из одной столицы прежде его уже выгонял Гиркан. Теперь это делает женщина. Какой позор… И самое печальное, что не к кому даже обратиться. В распоряжении царя остались всего две сотни местных вервольфов под командованием Мансура и Мамеда. Это явно негусто, учитывая, что амазонок – две тысячи. - Ваше величие, внушающее ужас всей вселенной, может обратиться за помощью к евреям, которым мы предоставили землю в прошлом году, - шепнул царю великий визирь. Эти слова были соломинкой, протянутой утопающему. Министру не пришлось повторять дважды. Накинув на плечи шитый золотом красный плащ и велев визирю взять фонарь и ступать следом, Бактриан зашагал в Кибуц, где успели прочно обосноваться уже знакомые нам евреи – Моня Либерзон и Яков Альтшуллер. Кибуц, своеобразное государство в государстве, представляет из себя необозримые плантации сахарной свеклы, на которых трудятся еврейские переселенцы. Но в тот год никто почему-то плантаций не возделывал, и вместо свеклы они поросли сорной травой. Именно по этим местам Бактриан сейчас и шагал, изжалив ноги колючим асотом и усеяв свой превосходный плащ семенами конопли. Зарядил крупный дождь, царь вымок до нитки, но шел по узкой меже, даже не пытаясь утереть с лица настырные капли. В полночь он постучался в железные ворота бетонного забора, ограждавшего колонию от посторонних. Год назад, когда Кибуц был счастливо приобретен и перед мигрантами замаячил призрак оседлости, они свалили весь свой скарб в этом месте. Громоздкие повозки и обносившиеся палатки превратились в маленький поселок, пока не имевший имени. Именно здесь располагалась ставка Якова Альтшуллера, принявшего на себя бразды правления Кибуцем. Среди ночи царь барабанил в дверь, остервенев от усталости, страха перед темнотой и безжалостных струй дождя. - Кто? – спросил сонный голос за дверями. - Бактриан VI, шахиншах, царь Великой Бактриании, эмир Бухарский и Самаркандский, князь Термезский и Китабский, эмир Чардаринский, протектор Каракалпакии, Бешбулака и Кызылкумских областей, бек Бахтиярский и Ширазский, шах Хорезма и сатрап Джигачи требует отворить ему! – зычно крикнул за царя премьер-министр. Сторож спросонок не расслышал и посчитал, что за воротами стоит огромная толпа, которая просто взломает дверь, если не откроют. А посему счел за благо не перечить и впустить посетителей. Даже толком не расспросив, кто они и к кому пришли, служивый снова упал с ногами на рундук и захрапел, как ни в чем не бывало. «Дисциплинка тут у них!» - неприязненно подумал визирь, но ничего не сказал, а пошел впереди Бактриана, подсвечивая ему фонарем. Вскоре оба стояли уже у серенькой бытовки, которую местные громко называли административным корпусом. Здесь, несмотря на поздний час, ярко горел свет. Два старых друга Альтшуллер и Либерзон давно уже взяли за моду полуночничать. Сейчас они играли в карты, разумеется, на деньги. Альтшуллер выигрывал, а скупой Либерзон пыхтел в обе щеки. Услышав царский стук и глянув в окно, Альтшуллер просто опешил. - Ваше величество… - молвил он, сглотнув комок. – Один, без охраны? И так поздно?! Да вы просто Гарун аль-Рашид, иначе не скажешь. Да заходите же, заходите, чего мокнуть... Проводив гостей к печке и услужливо сняв накидку с царских плеч, Альтшуллер предложил согревающего и, прикурив с царского позволения сигарету, внимательно посмотрел в глаза Бактриану. - Ну, теперь-то вы мне, надеюсь, скажете, что же вас сюда привело. Не каждый день встретишь коронованную особу в этой дыре. И тут царя прорвало. Он начал рассказывать взахлеб, даже не унимая слез. Соленая влага густо потекла по его лицу, сквозь неостывшие дождевые капли. Бактриан просто сотрясался от рыданий и при этом говорил, говорил… Царь вел себя, будто ребенок, который ушиб пальчик и горько жалуется об этом случайному взрослому. Эмир твердил, что его все предали, что обнаглевшие гирканцы дошли уже до того, что выгоняют его из собственного дома. И, главное, кто, кто, кто выгоняет! Женщина, о которой давно уже ходит дурная слава. Проститутка, непотребная тварь! Сегодня вечером любовник этой шелудивой собаки принес от нее записку и ещё смеялся царю прямо в лицо. Нет, если бы не крайние обстоятельства, Бактриан никогда бы сюда не зашел, сами видите, господа, меня просто нужда заставила… - Ну, ну, успокойтесь, успокойтесь, ваше величество. - Альтшуллер решился пойти даже на грубейшее нарушение этикета – похлопал царя по плечу. – Будет, будет уже… Может, еще согревающего, чтобы вы успокоились? Моня, налей. Так, отлично. Я понимаю, вы пришли к нам за помощью, правда? - Да… - царь жалостливо обратил к иудею свое зареванное лицо, поставив на стол выпитый стакан. - Вы рассчитываете, что наш народ возьмет в руки оружие и защитит вас, потому что защитить больше некому, – продолжал рассуждать Альтшуллер. – Здешних евреев гораздо больше, чем правительственных войск, вдобавок мы давно уже привыкли держать в руках оружие и никакого врага за здорово живешь на порог не пустим. Так? Царь кивнул. Альтшуллер почесал переносицу и опять, как прежде в Махтубе, злобно оскалил зубы. По всему было видно, что его беспокоила какая-то причина, неведомая Бактриану, но для Альтшуллера очень даже существенная. - Даже не знаю, что вам на это ответить, - произнес, наконец, глава колонии. – Но, видите ли… Ах, нет, как глупо! Даже не знаю, что сказать… Поверьте, мы никогда не боялись опасности и неизменно встречали ее лицом к лицу. Наш народ, если надо, всегда будет бороться за место под солнцем. Так уж мы созданы. «Еврей» переводится с древнеегипетского не иначе как «воин», и этому гордому званию надо худо-бедно соответствовать. Ведь ваша проблема – отчасти проблема и наша, согласитесь. - Да, - горячо откликнулся Бактриан. – Эта змея не остановится. Выжив меня из Бухары, Гиера потом решит прибрать к рукам и вашу колонию. - Согласен, - кивнул Альтшуллер. – И мы бы обязательно сражались с этой дамочкой, если бы не одно маленькое обстоятельство. Видите ли, ваше величество, мы тут все иудаисты, и наша религия имеет одну особенность, которая представителям иных конфессий не всегда, что ли, ясна. Видите ли… Нынче субботний год. - Я не понимаю! – воскликнул Бактриан, непонятно чего испугавшись. - Попытаюсь объяснить ещё. Когда вы шли по нашим полям, то, вероятно, обратили внимание, что земля совсем не засеяна. Так предписывает Тора. Одна из главнейших заповедей Моисеевых – «Помни день субботний». Конечно, вы знаете, что на седьмой день Творения Господь наш Яхве ничего не делал и пребывал в отдохновении. Точно так же должны поступать и все остальные люди. Или, по крайней мере, мы, евреи. Понимаете, шаббат, она же суббота, – день отдыха не просто с точки зрения здравого смысла. Правоверному иудею вообще запрещено работать именно в этот день. - Но какое же отношение это имеет к посадкам? – нетерпеливо спросил визирь. - Слушайте дальше. Правило субботы распространяется не только на дни, но и на года. Каждый седьмой год от Сотворения мира еврей не должен ничего сеять и возделывать. Книга Чисел, глава шестая. Очень разумно: в противном случае земля попросту истощится. А теперь, ваше величество, самое печальное. В этот год ни один еврей не имеет права брать в руки оружия! - Действительно? – жалостливо спросил Бактриан. - Увы, но это так. Почитайте две книги Маккавеев и Иосифа Флавия – и вы согласитесь с моей правотой. Это традиция, ваше величество, и ни один правоверный иудей никогда не отступит от нее. А посему нам следует просто дождаться зимы, отпраздновать Хануку, а затем, в месяц аудинай объявить войну Сестрам. И только так, а никак не иначе, ваше величество. Царь погрузился в раздумье, чеша жидкую бороденку и испуганно моргая. За него опять заоворил визирь: - Нет, я не могу понять, не могу объяснить, отчего вы так покорны судьбе в ту минуту, когда враг уже у ворот и с минуты на минуту захватит ваши земли. Мы не можем ждать зимы! Гиера назначила срок ровно неделю. Если за это время Бактрианское царство не найдет себе защитника, оно просто исчезнет. И с ним канете в Лету вы, милые колонисты! Разве нельзя пренебречь традицией, когда она несущественна, когда она – лишь пустая формальность? Или вы предпочитаете снова быть изгнанными, как год назад из Помирании? Альтшуллер покачал головой: - Судьба еврейского народа – всегда быть гонимым. Благодаря этому мы делаемся лишь дружнее и сплоченнее. А заветов Бога нарушить не смеем, ибо тогда на нас падет проклятие. Свои пафосные слова иудей произнес с такой мрачной решимостью и так тяжело посмотрел исподлобья на визиря, что у того невольно пробежал по спине холодок. - Неужели нет никакого выхода… - прошептал первый министр. - Никакого, - сказал, как приговорил, Альтшуллер. В прокуренном воздухе бытовки повисла неловкая пауза. - Нет! Есть, есть выход! – вдруг весело заговорил молчавший доселе Моня Либерзон. - Выход всегда есть, его не может не быть! Давайте обратимся к Петру Пустырнику. Он захлопал ресницами и доверчиво посмотрел на своего приятеля. Альтшуллер был не так оптимистичен. Видимо, заволновавшись, он заговорил с какими-то комическими одесскими причитаниями: - Моня, ты дурак. С Пустырником мы воевали, а сейчас будем унижаться перед ним? Выбрось эту мысль из головы, Моня, не позорь мои седины! Кто тебе сказал, что Пустырник разбежится нам помогать, а? И потом, где ты собрался его искать, Моня? - В Баласагуне. - Ну-ну. Он в Дидакте уже год квартирует. Моня, ты дурак, еще раз говорю тебе. Пустырник ни за что не согласится. Слишком принципиален. - Нет, - упрямствовал Либерзон. – Ты не раскусил Пустырника, Яша. Это очень добрый человек и ничего не пожалеет… - Моня, у нас кончаются деньги. - Пустырник старается не из-за денег. Это идейный человек, Яша. Вот увидишь, он обязательно придёт. - Ладно, Бог с тобой, Моня, делай, что хочешь, - махнул рукой Альтшуллер и устало присел на стул. – Пусть весь мир сходит с ума, Якову Альтшуллеру нет до этого дела. Оставьте Якова Альтшуллера в покое! - В конце концов, у нас и выхода-то никакого другого нет! – воодушевлялся всё пуще Моня. – Вот что я думаю, ребята и вы, ваше величество: а не послать ли нам Гонца? И Гонец тут же отыскался. Вырос, как из-под земли. И сказал всему синклиту: - Ну, на мой-то счет будьте покойны, милые люди. Гонец парень не промах, Гонец свое дело знает. Не успеете даже соскучится, а я уже тут как тут. И вместе с Пустырником. Дождь за окном моментально прекратился, как будто его выключили. Резко кончилась ночь, и наступил ясный солнечный денек. Обрадовавшись такой перемене погоды, Гонец помчался, да так, словно сзади к нему приставили движок от моторки. «Право, какие чудеса бывают! – завистливо подумал Альтшуллер, глядя вслед Гонцу. – Я и не думал, что люди умеют так быстро бегать. Эх, не всё ли равно? Придет он ни с чем. Пустырник откажется». Глава четырнадцатая Похождения Гонца Вот уже больше года провели мы в городе Дидакте, гостя у тамошних радушных обитателей. Дидакты чрезвычайно полюбили Петра Пустырника и даже объявили его - по-своему, по-античному – некоей аватарой Геркулеса, который снова пришел на землю, дабы очистить ее от разной нечисти. Отпускать его обратно в Помиранию дидакты ни за что не хотели, да и сам Пётр туда не особенно рвался. На родине творились сущие безобразия. Безвластие воцарилось в стране, и каждый бездарный генерал лез в местные бонапарты. Несколько раз к Пустырнику являлись помиранские депутаты и просили его вернуться, чтобы железной рукой навести порядок и возглавить измученную и истерзанную страну. Всех посланников Петр отправил восвояси с одними и теми же словами: «Мне не нужна власть». Кажется, в Дидакте он как раз и прятался от всей этой мышиной возни. Лишь один раз Пустырник сдался на уговоры и послал вместо себя Цзонхаву, справедливо рассудив, что, по крайней мере, с эйнастами бритоголовый генерал найдет общий язык. И впрямь, волнения в Эйнастии улеглись, но вот в соседней Помирании по-прежнему было нехорошо. И оттого у Петра постоянно болело сердце. Мне же время, проведенное здесь, казалось волшебным сном, песнею и сказкой. Дни текли незаметно, размеренно, спокойно. Я был совершенно счастлив. Ибо каждый день общался с интересными людьми – с Гурием, Палладием, архиепископом Калидом. Интеллектуальная насыщенность наших бесед дополнялась ежедневными занятиями в местной палестре, сильно укрепившими моё тело. Теперь оно сделалось упругим и подвижным, а голова работала ясно-ясно. Одним погожим летним утром, совершая традиционную пробежку у главных ворот городского акрополя, я вдруг заметил человека, который брел, спотыкаясь, по Главной дороге со стороны моста через оросительный канал. Путник был белес от пыли и двигался через силу. Полагая, что человеку нужна помощь, я поскорее подошел к нему и обратился с учтивой речью: - Кто вы и как вас зовут, незнакомец, бредущий в наш город? До крайности усталый вид говорит о том, что вы проделали очень большой путь. Вероятно, вы устали и хотите отдохнуть? Я предложу вам кров. А может, вы голодны и хотите есть? Тогда моя пища – ваша пища. Путешественник глянул очень испуганно. - Нет-нет-нет! – всполошился он. – Кормить меня не нужно, я и так обожрался в Ташкенте. - В Ташкенте? - Ну да, это же, как говорится, город хлебный. Вот хлебом меня там и обкормили в усмерть, еле жив остался. Выкатился оттуда, как колобок… - Он усмехнулся. – Кабы не это дурацкое гостеприимство ташкентцев, я прибыл бы сюда гораздо раньше, клянусь Аллахом. Звать меня Гонец, а своё имя худо-бедно надо оправдывать. Вот и мечусь туда-сюда, как угорелый. Гонец глянул на меня с хитрецой. - Когда оклемаюсь, вы еще увидите меня в деле. А сейчас помогите ради всего святого. Кажись, у меня от этих съеденных лавашей заворот кишок случился. Умру здесь, как марафонский бегун Фиддипид, тогда и будете пенять на себя. Между прочим, я сюда с важным известием пришел. Обеспокоившись состоянием бегуна, я повел его к моему знакомцу по имени товарищ Антиной. Товарищ Антиной был коренным дидактом и, как все эллины, любил принять близко к сердцу любую идею, трансформировав ее на античный лад. Это чудо сошлось с Гурием Невакетским и подпиталось от него разными марксистскими идейками. Антиной был радикальнее учителя: если тот к концу жизни пришел к обычным социал-демократическим убеждениям, то Антиною непременно захотелось создать эсеровскую партию и заняться индивидуальным террором. Правда, кого приговорить к смерти, товарищ Антиной пока не знал. Но очень хотелось! Вдобавок, наш террорист оказался в Дидакте белой вороной: больше здесь никто не захотел идти в эсеры. Но Антиной не отчаивался. У всякого свои тараканы в голове. Если закрыть глаза на эту невостребованную кровожадность, то товарищ Антиной был очень даже неплохим парнем. По совместительству это был врач и знал кучу разных полезных травок. Взглянув на пациента, античный эсер сразу же сказал: - Ну, с этим просто. Рвотного. Лошадиную дозу! Когда лаваши, скормленные Гонцу в Ташкенте, вышли наружу, молодой человек подпрыгнул на двадцать локтей в высоту, произвел в воздухе умопомрачительное сальто и приземлился на ноги, а потом запрыгал то на одной ножке, то на другой, разминая сухожилия. - Ща, ребята, держите меня, не то унесусь! – предупредил скороход. Мы с Антиноем ухватились за Гонца в четыре руки, потому что поверили: этот действительно мог унестись. А когда Гонец мало-мальски успокоил свою прыть, то сделался словоохотлив и начал долгий сказ о своих приключениях по дороге из Кибуца в Дидакте. - Было вот что, - говорил Гонец. – На днях к Кибуцу и к Бухаре подступила армия гирканок, все бритоголовые, как календеры. Это что-то несусветное! Вот Альтшуллер и послал меня к вашему могучему вождю с просьбой позабыть былую вражду и оказать посильную помощь. Выбравшись из Кибуца, поспешил я к вам по большой дороге, что идет вдоль реки Карадарьи. Бегаю я обычно быстро, и к полудню был уже в Гиждуване, где встретил старого товарища. «Куда спешишь?» - спросил меня товарищ, а я ответил, так, мол, и так, несусь в Дидакте, а приятель говорит: «Э, нет, не торопись, кто спешит, то опаздывает. Пойдем лучше ко мне да покурим тех сладостных травок, что произрастают в чудесной долине реки Чу». А от сладостных травок, доложу вам, мне отказаться никак невозможно, сколь бы дело ни казалось срочным. Посему заперлись мы в доме гиждуванского друга и вдыхали сладостные ароматы двенадцать часов кряду, а ночью видели разнообразных джинов и ифритов, а волшебницы пери пели нам усладительные песенки. Потом я уже ничего не помню, потому что отрубился и продрых, а сколько продрых – сказать сложно, друг говорил, два дня. Вышел, это, я из его домишки на неверных ногах, собрал в кулак всю свою волю и решимость добежать до Дидакте – и снова понёсся. Остановился уже в Галаасии, попридержав себя за волосы, чтобы дальше не бежать. Думаю: «Э, нет, что-то здесь не так. Кажется, я уже был в Галаасии». И впрямь был! Значит, надо поворачивать обратно. Я повернул и снова лечу себе по дороге, правда, Гиждуван всё-таки обежал на всякий случай: вдруг опять товарищ попадется? Тогда-то я к вам уж точно бы не добрался. Бежал всю ночь, не заморачиваясь на сон, а к утру достиг городка Навои, где живут одни поэты. У ворот Навои вижу человечка с темной бородой и грустными-прегрустными глазами. Как и положено поэту, он поет, не обращая внимания ни на прохожих, ни на собирающиеся к дождю тучи: Отчего говорят люди: «В родинках вред?» С этой родинкой краше возлюбленной нет. Ты без родинки, Лейла, была бы не та. В твоем облике лучшая это черта! Эту родинку, критик, не хай без нужды: Для красы и изъяны бывают нужны. Едва поэт закончил свою импровизацию, я горячо ему похлопал и попросил исполнить это превосходное стихотворение на бис, чтобы лучше запомнилось наизусть. Но певец горестно вздохнул: - Видишь ли, стих – он, как резвая ласточка: пролетел мимо, мелькнул оперением, и исчез, только его и видели… Увы, я не воспроизведу тебе этого стихотворения по памяти. Лучше выслушай еще одно, которое у меня сейчас в голове сочинилось: О, глаз твоих огонь молниеносный! О, пламенного взгляда меч двуострый! Разишь меня ты лезвием нездешним, Наотмашь бьешь и больно, и поспешно И без остатка жжешь, испепеляя. Не знал я, что краса бывает злая! В устах людей насмешка возникает: «Какой глупец! От женщины страдает!» Но у меня ответ давно готов: Вы много роз видали без шипов? - Слушая, поэт, как, однако, хорошо ты это сочинил! – восхитился я. – Даже не знаю, какое из двух стихотворений лучше. Видит Аллах, я обязательно сохраню оба в тайниках памяти. Но скажи свое имя, и я пожму руку человека, который слагает столь замечательные стихи. Поэт назвался Меджнуном, но тут же признался, что с некоторых пор это имя стало ему ненавистно. - А это еще почему? – поперхнулся я. - Слово «Меджнун» обязательно предполагает наличие другого имени – «Лейла», - начал рассуждать стихотворец. – Мы, как половинки одного граната. Назовешь одно имя, обязательно будешь подразумевать другое. И получается, я век обречен искать свою Лейлу, чье имя подобно спелому и душистому персику. Но Лейлы со мной нет, моя любовь отчего-то не предполагает обладания. Зная это, я бешусь и схожу с ума, чувствуя, что обречен бродить по свету и искать ее, ловить, будто она – мираж посреди пустыни, а я – погонщик верблюдов. Жаждущий не может утолить жажду, голодный не может насытиться. Вот и сейчас я заглянул в Навои, но нашел там точь-в-точь таких же сумасбродов, что и я. Каждый из этой братии поет о собственной возлюбленной, и оттого мое сердце ещё сильнее терзается. Эх! Он опять глубоко вздохнул и погрузился в молчание. Я искренне посочувствовал горю поэта и сказал: - Слушай, Меджнун, Лейлу я добыть тебе, конечно, не смогу. Но ты всё равно не должен сокрушаться, ибо сейчас я иду в одно место, и очень даже может быть, что красавица живет именно там. Вместе идти веселее. Как ты на это смотришь? - Мне уже всё равно, - апатично молвил несчастный влюбленный. – Тот город, другой… Какая разница! Все города одинаковы, если в них нет услады очей… Так и быть, я пойду с тобой. Мы зашагали дальше уже вдвоем. Правда, пришлось снизить скорость. Меджнун не был таким быстролетающим реактивным истребителем, как я. К тому же начавшийся дождь изрядно подмочил крылья любви. А тут уже и обитаемые места закончились, и стало совсем тошно. Стоит лишь перейти вброд реку Зеровшан, и ты уже не встретишь в округе ни домика. Повсюду одна лишь безлюдная степь, которые географы совсем неспроста называют Голодной. Дождь сильно подпортил мне настроение. Это был весьма суровый и продолжительный дождь. Нам с поэтом пришлось пережидать ливень, забившись в какую-то дырку в скале. Мы проторчали там, как бобики. Тучи стянули небо крепкими тенетами и не давали проглянуть даже мало-мальской крупице синевы. Струи дождя резко забарабанили, и безлюдная равнина превратилась в гигантскую лужу. Казалось, опять, как во времена Потопа, разверзлись все хляби небесные, и Аллах решил затопить землю. Но, хвала Ему, то, что мы принимали за потоп, оказалось всего-навсего генеральной репетицией. Дождь смилостивился и перестал. Нам пришлось ступать по чавкающей грязи, широко расставляя ноги, чтобы не испачкаться. Непрактичный Меджнун мигом залепился ошметками, а я свой костюмчик худо-бедно берег, но за час пути тоже перемазался, как поросенок. Шли мы долго, обходя самые крупные лужи и ругаясь на непогоду. И тут видим огромного великана. Много перевидал я на своем веку разных монстров, но скажу без обиняков: ничего подобного мне прежде не попадалось. Мышцы чудища подобны были барабану, грудь – кузнечным мехам, глаза – огромным спелым гранатам, рот – разверстой преисподней, зубы - частоколу крепости, язык – жирному зеркальному карпу, волосы – стрелам, лоб – куполу Айя-Софии, нос – огромной дамбе, ноздри – вулканам, усы – Югорскому лесу, кулачищи – камням из Альмазарских каменоломен, руки – мачтам, ноги – колоннам, живот – туго надутому парусу, тело – ростральной колонне с выступающими и выпирающими носами кораблей – рукам, сосцам груди и причинному месту, волосы на теле были похожи на морские водоросли, ступни – на две лодки, пальцы на ногах – на пушки, а пальцы на руках - на африканских удавов. Сидит великанище в самом центре большущей лужи и ни капли не обращает внимания ни на грязь, ни на слякоть. Кажется, тело его сделано из чугуна, и непогода нашего гиганта нимало не печалит. Явно был этот матерый человечище ханского роду, истинный аристократ. Что ему дождь! - Ышь ты, какой хан!.. – вырвалось у меня. Хан повернул раскосую мордаху в мою сторону и загремел своим голосом до такой степени, что земля затряслась: - Как ты меня назвал? Я немножко передрейфил, но вида не подал, а поэт искал уже поблизости камушек побольше, где можно было спрятаться. Но великан имел очень добродушный вид и кушать нас совсем не собирался. - Иш… ты… хан! – повторил он по слогам. – Значит, так и буду называться. Иштыхан, Иштыхан… Мне нравится это имя! А как вас зовут? Ну, я и представил себя и Меджнуна, понимая, что этот парняга малость туповат и агрессивных намерений совсем не питает. Ну чо, сам сказал. Иштыхан так Иштыхан. Назвался груздем – полезай в кузов. Сколько ему довелось просидеть в Голодной степи, великан не помнит. Откуда пришел, тоже не помнит. Прямо жидкая протоплазма какая-то, а не человек. Правда, родословную свою Иштыхан знал аж до третьего колена. Это несколько радовало. Принадлежал он к племени Адов, которое некогда поссорилось с Аллахом и было Им истреблено. Но, видать, кто-то всё же уцелел. Одним из таких чудищ был Телепинус. Телепинус родил Мертезахера, а Мертезахер, сочетавшись браком с великаншей Кушмурун, произвёл на свет Иштыхана, нашего нового знакомого. Иштыхану в степи скучно, и он не знает, чем бы развлечься. - Пошли с нами, Иштыханище, - говорю, - если тебе совсем делать нечего. Посетила меня мысль интересная. А ведь такая образина могла бы оказаться очень даже полезна. Сделает Иштыхан шажок – вот уже и целый фарсах отмахал. Ежли он посадит меня с Меджнуном на плечи, можно быстро наверстать упущенное время. Так я Иштыхану и сказал: было бы, мол, совсем неплохо, если бы мы с поэтом прокатились на вас до городка Дидакте. У нас, видите ли, срочное дело: надобно добраться до полководца по имени Петр Пустырник и привести его в Бухару, чтобы отразил ужасную Гиеру. А ты, поэт, не тушуйся! Не видишь, что ли, малый вполне безобиден. Подумал Иштыхан. Да так подумал, что у меня в ушах зазвенело от лязга его извилин, и говорит: - Ну что делать! Если люди хорошие просят, значит, нужно пособить. Уселись мы с Меджнуном на плечи гиганту и едем себе по степи, в ус не дуем. А тут уже и солнышко выглянуло. Весело идется. И так добралась наша троица до страны Гулистан, где обитают гуль, страшные женщины-каннибалки. Гуль – они образины хитрые. Всё сделают, лишь бы заманить путника в свои норы, а там самим полакомиться да еще гуленышей мелких поподчевать. А поди разбери порой, что перед тобой людоедка стоит. На лице же ни у кого не написано. Видом гуль женщины как женщины, причем много среди них и красивных попадается. А где красивая женщина, там ты пропал! Будет слезу пускать, на жалость давить, говорить, что нужно помочь, сама, мол, не справлюсь. Иштыхана эти злодейки спокойнехонько уломали. Парень-то он простоватый, вот и пошел следом за двумя гуль в самое их гулячье логово. Сколько ни шипели мы с Менжуном, что торопимся, а он гнет свое: девушкам нужно помочь, убиваются же, бедные, изрыдались все… Ага, помогли. Завели нас две чертовки в западню, где этих гуль – тьма-тьмущая. Целая орда! Клацают зубами, уже за ножи и вилки схватились. - Ура! – кричат. – Вот счастье-то привалило! Нам такой здоровой мясной туши на целый год хватит. Этих мелких, что с ним, съедим сейчас, а великана впрок засолим и завялим. И давай на Иштыхана бросаться, как мелкие шавки на здоровенного слона. Первую порцию гуль Иштыхан сразу стряхнул, а вот со второй пришлось повозиться. Мерзкие бабы ему со всех сторон в лодыжки вгрызлись. Иштыхан кричит от боли, отбивается от гуль, как от москитов, но конца всё равно не видно. А толпа всё прибывает и прибывает. Ну куда деваться? - Торопись, Гонец! – кричит Иштыхан. – Беги к своему Постыднику, а мы с поэтом с этими тварями как-нибудь разберемся. Беги давай! Я понесся наутек, как умел, целый столб пыли поднял. Тем гуль, которые пытались меня нагнать, эта пылевая завеса глаза залепила, не видят ничего, только орут, да всё с проклятиями, с проклятиями! И страху же я натерпелся… Взбежал на большущий холм в полусотне локтей от места побоища и только тогда решился посмотреть, как мои друзья дерутся с гуль. Картина была такая: Иштыхан машет граблями, расшвыривая по двадцать ведьм за раз, а поэт за его левую ногу прячется и ничего не делает. Полчища гуль между тем увеличиваются с каждой секундой. Упрямы тетки. Понимают, что ждет их верная погибель, а всё равно лезут. «Отобьются!» - подумал я и полетел дальше. К вечеру был уже в Ташкенте. Город этот большой, уж куда как поболее вашей Дидакте. Но, что примечательно, люди в Ташкенте живут такие хлебосольные и гостеприимные, что прямо тошнит. Увидели меня, обрадовались: «А, новый гость!» - и тащат к себе. Сначала в баню, чтобы вымылся с дороги, а то грязный весь. Против этого я пока ничего не имел. Но дальше пошли дела! Вымытого и свежего меня ташкентцы принялись кормить лавашами. Уже и не помню, сколько этого хлеба пришлось смолотить. А ташкентцы перекидывают меня, как мячик, от одного дома к другому. Потом началась экскурсия по историческим достопримечательностям, тут я уж совсем чуть было с ума не сошел. Давай показывать источник, откуда Искандер Двурогий напился и выздоровел. Затем повели в мечеть хана Ахрора, где хранится Коран великого халифа Османа. В каком-то там лохматом году этот третий по счету халиф был убит мятежниками в Багдаде. По преданию, Осман читал Коран, когда смутьяны ворвались в дом, и кровь правоверного халифа залепила страницы книги. Вот ташкентцы эту кровь мне и показывали. Меня и без того мутило от переедания, а тут еще эти жестокие подробности. Нет, я против святыни ничего не имею, но всё-таки… Кричал им: «Да оставьте меня, братцы, ну пора мне, пора в Дидакте, срочно надо туда прибежать». Не слушают, знай кормят да таскают по музеям. Насилу отвязался от них, но брюхо было уже полное и конец пути пришлось не бежать, а ползти на четвереньках. Но всё-таки добрался, слава Аллаху! Итак, дорогие хозяева, поскорее ведите меня к вашему Петру Пустырнику, чтобы я передал ему всё, что требуется. Глава пятнадцатая Сборы. – Причуды товарища Антиноя Гонец всё рассказал Петру Пустырнику, правда, кое-что скрыл, например, подробности о субботнем годе. Помиранцу могло бы показаться, что иудеи просто бесятся с жиру. Выслушав рассказ Гонца, Петр безо всяких экивоков решил идти вместе с ним под Бухару. Предводителя Освободительной армии нисколько не заботило, что в прошлом году он воевал с Альтшуллером и что просьба прийти на помощь вообще исходит от так называемого жида. Если в беде оказался не один человек, а целый народ, значит, необходимо помочь как можно скорее. «Наверное, отец Ездигерд одобрил бы мой шаг», - подумал пламенный Петр, но сейчас посоветоваться с вероучителем просто не было времени. Надо было спешить как можно скорее. Неделя, отпущенная Гиерой Бактриану, уже истекала. Петр срочно собрал военный совет, где объявил о своем решении. Командиров эта весть привела в сильное замешательство. - Не хватало нам еще помогать всяким голодранцам! – бросил сквозь зубы Амос. Петру пришлось напомнить своему заму, что Альтшуллер и Либерзон принадлежат к тому же роду-племени, что и он сам. - Или ты не хочешь выручить своих единоверцев, пусть и бывших? – спросил Петр, глядя на Амоса в упор и хищно сощурив глаза. На такой довод возразить было трудно, Амос закусил губу. Он слишком недавно перешел в христианство, чтобы напрочь порвать с соплеменниками. Как-то уж больно это по-гойски. Но, если с офицерами утрясти вопрос как-то ещё получилось, то солдат пришлось натурально уламывать. В поход они собирались вяло и нерасторопно, многие вообще не пошли. За весь этот год Освободительная армия успела изрядно истаять. Раньше нас было до 900 тысяч человек, но сейчас основная часть войска вернулась в Помиранию, другая осела в Тизии, кое-кто даже обзавелся семьями. Солдаты понастроили собственных хижин и вконец окрестьянились. Днем они мотыжили землю, а по вечерам взахлеб смотрели ящики с кнопочками, где так много интересного. И с какого перепугу нам идти под эту Бухару? Путь неблизкий, говорят, одни пески да камни, а кроме верблюжьей колючки ничего не растет. Воды нет совсем. А в черных помиранских мундирах шагать под палящим солнцем особенно нестерпимо. Этот Пустырник, который бегает повсюду и машет в запальчивости руками, эта неуемная душа, которой ни с того, ни с сего приспичило помогать вчерашнему врагу – от нас-то он чего хочет? Чего добивается? Петру пришлось уговаривать чуть ли не каждого служивого. В конечном итоге из всей огромной прошлогодней массы удалось наскрести шесть тысяч человек. Не так уж и мало. Петр был вполне доволен. Среди немногих желающих идти под Бухару обнаружился один ну совершенно неожиданный человек. Это был товарищ Антиной, мой знакомый эллин-троцкист. Уж ему-то, в отличие от солдат, непременно взыграло помочь иудеям. - Тебе-то что за счастье, Антиной? – спрашивал я деятельного дидакта. - Как ты не понимаешь! – горячился товарищ Антиной. – Трудящиеся Кибуца, которые после стойких лет мытарств наконец-то сумели приобрести землю, сейчас отчего-то должны ее потерять? Да я просто не допущу этого. Сейчас Антиной отчаянно жестикулировал, брызгался слюной и вообще вел себя, как помешанный. Тут он являл с Петром полное сходство. Два сапога пара! Фанатики! Пламенный революционер развернул прежде невиданную деятельность. Он насобирал в окрестностях Дидакте какой-то дурно пахнущей травы и расфасовал ее по деревянным ящикам, которых набралось штук до двадцати. И очень пристально смотрел за каждым телодвижением работников, упаковывавших его дурацкий гербарий. - Гвоздями не заколачивайте, идиоты! – рявкал Антиной на рабочих. – Хотите, чтобы мы тут все на воздух взлетели? Оказалось, это была не просто трава, а разрыв-трава, с помощью которой можно рвать напополам железо. Антиной пояснил, что, если нас поймают и упекут за решетку, то одной щепотки этой травки хватит, чтобы вскрыть замок или засов. Помогает разрыв-трава и при экспроприациях: можно взламывать банковские сейфы. Но надо хранить эту термоядерную траву подальше от железа, а чтобы гвоздями ящики заколачивать – так вообще ни-ни. Сдетонирует – будет худо. Лучше уж обойтись шурупами из дерева, которые вставляются в специальные пазы. В общем, послушав товарища Антиноя, я убедился, что имею дело с исключительным шизофреником. Однако сам Антиной отчего-то проникся ко мне исключительным доверием. В Освободительной армии я успел получить должность каптенармуса, и этот балбес навялил свои ящики мне, погрозив пальцем: - Чисто под твою ответственность, Бранбуил! Смотри… Я бы мог даже расписку взять о том, что груз будет довезен до Бухары в целостности и сохранности. Но исключительно из уважения… Уже когда армия выступила из Дидакте, товарищ Антиной, трюхавшийся на ишаке, старался не отставать от моей лошади. Постоянно изводил вопросами: - А хочешь, я прочитаю свою поэму «Пролетариада», которую начал писать на днях? Отбивался я долго, но наконец кивнул головой, только чтобы он отвязался. Антиной приподнял копчик, как бы привстав на стременах своего жалкого ишака, и начал красиво декламировать, помавая рукой: …Нет, не упрячешься ты ни от вихрей ужасновраждебных, Ни от коварнейших сил, что гнетут тебя часто и злобно. Надо вступить в гордый бой с супостатом, иначе какой же Ты человек? Принимай поединок, хоть судеб безвестных Не избежать, но зато поклянусь, что умрешь ты героем... - Или вот еще: Люди голодные, рабскою долей ужаленные, о восстаньте! Вас заклеймили проклятьем богатые – бейте врагов вы без страха! Разум кипит возмущенный в предчувствии битвы последней, Может быть, смертной, но сладостна смерть за великое дело. Стихи были просто бездарные, к тому же навевали что-то до боли знакомое, от чего хотелось поскорее избавится и никогда больше к этому не возвращаться. Ужас что такое – ехать по неудобной горной дороге, да еще слушать графомана! У меня начала болеть голова. По счастью, когда армия добралась до Ташкента, трескучий революционер потихоньку отвязался. Мы разбили лагерь неподалеку от кожевенной фабрики, и товарищ Антиной начал смущать покой местных рабочих. Не знаю, как они реагировали на этого больного, но, по крайней мере, я-то хоть сумел отдышаться на некоторое время. Глава шестнадцатая Сражение в Алмазарском ущелье В Ташкенте гостеприимные жители до отвала накормили нас дынями, аиром, арбузами, персиками, кунжутом, виноградом, рахат-лукумом, чак-чак, лавашами, сливами, балишем, козинаками, айвой, курагой, лимонами и тому подобной вкуснятиной. Ели почти все, правда, Гонец отлынивал, то и дело отговариваясь, что, мол, дал обет воздержания от любых излишеств на момент хаджа в Мекку. К такой аскезе ташкентские мусульмане отнеслись с пониманием. Фрукты вперемежку с восточными кушаньями мы жрали день и ночь напролет. Ташкентцы ни за что не хотели выпускать армию из-за стола. Но наутро Пётр Пустырник с первыми же петухами поднял нашу братию на ноги. Мы даже не успели как следует отоспаться и переварить съеденное, а идеалист в верблюжьем халате всё равно безжалостно погнал нашу братию в дальнейший путь. Солдаты ворчали. В последнее время великий полководец стал слишком часто испытывать наше терпение. Путь Освободительной армии лежал на юг и проходил по отрогам Кураминского хребта, в местах довольно мрачных и безжизненных. Здесь нет ослепительных горных вершин, которые мы наблюдали в Токмаке, нет причудливых скал, усеянных соснами, нет даже тихих спокойных ручейков, ласкающих взгляд и убаюкивающих душу. Одни лишь камни да известковая пыль, забивающая ноздри, мещающая дышать. Нечему радоваться. К семи утра армия миновала городок Алмазар, а Амос, зачем-то оглядевшись по сторонам, посоветовал Петру сделать короткий привал. - Иначе они начнут возмущаться, а это самое опасное, - понизил голос генерал. – Вы уже слышали ропот… Очень плохое предзнаменование для начала похода. Петр наконец-то решил снизойти. Труба заиграла короткий отбой, и бойцы принялись расставлять бивак. Но внезапно вдалеке послышался неясный шум, мигом заглушивший голос трубы. Шум постоянно усиливался, перерастал в гул. Вскоре стал отчетлив и источник - иссиня-голубое море чужих мундиров, заплескавшееся вдалеке. Оно надвигалось на нас, словно наступал час прилива. И вот уже забегал-засуетился вдоль помиранских пехотных рядов нервный писк паникеров: - Это гирканцы, гирканцы! Пятая Мавераннахрская армия. Я видел, они всегда носят голубые мундиры. Мы хотели встретить этих волчар под Бухарой, а они опередили, сюда пожаловали. А ведь и впрямь гирканцы. Вот уже ряды их стали видны, и можно теперь разглядеть железные каски с прикрепленными вервольфовскими волчьими ушами. - Мать моя, женщина! – ахнул Гонец, сидевший в седле по правую руку от меня. – Неужто Гиера не сдержала слово, нарушила ультиматум? Вот коза! Оказалось вот что. Гиера честно ждала решения Бактриана, и это была совсем не она. Это был Кривда собственной персоной. Гирканцы всегда знали толк в шпионаже. Неизвестно как, но они проведали, что Петр Пустырник собирается в поход, и решили опередить его, пока не пришел на помощь к припертому к стенке эмиру Бухарскому. Ребята, надо сказать, успели. Нас просто застали врасплох. Значит, вот отчего этот шум, вот почему этот гул. Хищный Кривда пытается расправиться с армией Петра. И, кажется, их значительно больше, чем нас… Но погодите-ка! Пехота не может производить такого шума, бьющего в самые барабанные перепонки. Обычно так лишь конница бьет копытами по камням, когда спускается с отрогов на равнину. - Туранцы! – крикнул кто-то, и паника уже готова была сорваться с места, как бегун на старте. Туранская кавалерия была самой страшной и внушительной силой. Эти молодцы были пострашнее даже вервольфов. Одно слово «туранцы» могло нагнать страху на человека не самого робкого десятка. Предупреждая агонию, Петр крикнул сорвавшимся от отчаяния голосом: - Три стрелковых цепи! Стрелки забегали, как броуновские молекулы, стукаясь друг о друга и роняя винтовки. Наконец, опомнились, подобрались, выстроились в три шеренги, одна за другой, и начали посылать залпы в неприятельскую пехоту, ежесекундно приседая под выстрелами тех, кто сзади. - Каре! – орал Петр. – Стройся в каре! Каре это назвать было трудно. Армия сбилась в бестолковую кучу. Дикий страх задушил малейшее понятие о боевом опыте. То и дело слышалось: «Нас окружают! Не зря же каре ставим!». - Паникеров буду расстреливать сам, на месте! – зарычал Петр, и шепотки улеглись. Теперь солдаты стреляли молча, лишь иногда злобно ругались да смыкали ряды, едва только кого-нибудь задевала ответная пуля. И тут произошло нечто необъяснимое, из того, что смертные обычно зовут чудесами. Передовые ряды гирканцев, шедшие доселе неспешным шагом и с непоколебимой уверенностью в победе, внезапно дрогнули, колыхнулись, затем посыпались под нашими выстрелами – и вдруг побежали, увлекая за собой задние колонны. Минуту спустя прежде стройная и дисциплинированная цепь пехотинцев превратилась в беспорядочное месиво людей, несущееся куда-то вдаль, к самым скалам. Стрелки обезумели от радости и зарядили по отступавшим уже без всякого порядка, задевая временами и своих. Враг даже не огрызался ответными выстрелами, а просто бежал со всех ног. - Позорная ретирада, - самодовольно констатировал Амос и обратился к командующему. – Прикажете преследовать, милый Петр? Петр ничего не сказал, только кивнул. Что тут творилось! Черные куртки помиранцев, едва лишь Амос махнул им рукой, рванули вслед за противником с диким ревом и улюлюканьем. Внезапно хлопнуло, как граната: «Ба-ла-са-гуууун!..». Боевой клич, в который превратился взятый год назад вражеский город, загудел деловитым роем пчел. Недавний страх трансформировался в торжество; уже чуя победу всеми ноздрями, солдаты бежали, как угорелые. Конница обгоняла пехоту, ведомая единственной целью – успеть, догнать, убить как можно больше неприятеля, а кого-то захватить в плен, чтобы потом поживиться за счет выкупа. Одна толпа преследовала другую, черное море тел нагоняло синий гирканский поток, а тот против всех законов физики превращался в маленький ручеек. Враги сбились в кучу, чтобы протиснуться на узенькую козью тропку в горном ущелье. Там уже образовалась свалка, бегущая толпа замедлила ход - и обрадованные помиранцы, по-прежнему вопя: «Баласагун!», ускорили ход. Всё впереди смешалось в какой-то черно-голубой грязный клубок. Из-за пыли, поднятой до самого неба, мне ничего не удавалось разглядеть. Я держался на своей лошади рядом с Петром и практически ничего не видел и не слышал, кроме выстрелов и дикого надоедливого крика, перекатывающегося по долине: -Баласагуууууу… Крик вдруг затух, спрятался в горы, но на смену ему с круч понеслась усиленная трескотня. Кто палит? Наши? Но наших там нет. И вдруг помиранцы снова заголосили. Но это уже не бравый, молодцеватый клич, а что-то несуразное. «Ааааааээыыыыииии…» - пошло по рядам. Здесь перемешались вскрики неожиданности, страх, ругательства, проклятия. - Подлецы! Пааааадлецы! - Это была засада, - устало догадался Петр. - Вервольфы караулили нас на скалах, хотели перестрелять оттуда всю армию целиком. Это конец. Бранбуил, отъедьте, пожалуйста, в сторону. Я хочу поговорить с Богом один на один. Его сутулая фигура, которую капюшон на верблюжьем плаще и вовсе делал горбатой, не обнаруживала ни боязни скорой смерти, ни скорби. Одно спокойствие. Я повиновался, понимая, что поправить сейчас уже ничего нельзя. Мы проиграли. Нас поймали, как мальчишек, на самый старый и примитивный приёмчик из арсенала азиатских хитростей. Очень досадно. Разумеется, мы будем отбиваться, куда же без этого, но бессмысленно, как всё бессмысленно! Кажется, я кусал себе губы от злости на весь белый свет. Вот сейчас, я уже чувствую это, на нас идет туранская конница. Идет с безжалостностью горной лавины. Она обходит справа арьергард Амоса и, кажется, добралась до обоза. Потому и не спешат. Грабят. А может, сознают, что никуда нам не деться, и уже не торопятся запирать мышеловку. Наглое спокойствие сытой акулы, рыскающей кругами вокруг жертвы. Господи, тоска-то какая! А гул туранцев нарастал, усиливался, хоть галоп лошадей и сменился неспешной иноходью. Неотвратимость беды хватала за горло и мешала дышать. Она была хуже пыли. Ну поскорее бы уж эти мерзавцы подоспели и разделались с нами. Чего они медлят? Какой-то толчок сотряс землю. Потом еще, еще… Я перестал что-либо понимать и потерял всякое соображение. Только землетрясения нам не хватало... Толчки пошли с северо-запада, с той стороны, где остался мой обоз. Вскоре они превратились в череду каких-то безостановочных взрывов. Грохотало добротно, как в американском блокбастере. И продолжалось минут десять, у меня просто уши заложило. А затем наступила тишина, такая пронзительная, что визг мошек можно было услышать… И снова шум. Конница уходит, она бежит от нас! Одну вещь хотел бы я сейчас знать: кто этот сукин сын, из-за которого мы выиграли дело? Подъехал товарищ Антиной с лицом, черным от сажи и копоти. Наш мавр венецианский сейчас был просто взбешен. - Разрыв-трава! – кричал он. – Бранбуил, какого демона вы оставили мои ящики без присмотра?! Тут мне всё стало ясно, и я истерически захохотал, так что упал в пыль прямо с лошади. Петр, ничего по-прежнему не понимающий, подъехал ко мне и спешился. - Нужна помощь, ваше священство? Вы нездоровы? Еще бы, такой день! Но я хохотал, как бесноватый, катаясь прямо по дороге и держась за бока. Ящики с разрыв-травой, которые Антиной оставил под мою ответственность и о которых я совсем забыл, эти ящики… Нет, нет, я не могу! Из глаз выступили слезы. Чуткая разрыв-трава среагировала на железные каски гирканцев. Произошла детонация, и взрывная сила у травушки-муравушки оказалась почище, чем у пластида и тротила вместе взятых. Ну, вы же помните, как опасался Антиной за сохранность травы, как он шипел на рабочих, чтобы не заколачивали ящики железными гвоздями. - Товарищ Антиной, сегодня вы спасли всех нас! – торжественно объявил я, когда отхохотался и поднялся на ноги. – Трудящиеся Помирании никогда вас не забудут и будут обязаны по гроб жизни. Гип-гип, ура! – подняв кулак, я топнул ножкой. Обозленный Антиной хотел меня пнуть, но вовремя одумался: это было бы совсем уж глупо. Сам не понимаю, отчего мне так постоянно везет? Полчаса назад враг мог нашинковать нас на мелкие куски, а сейчас уже улепетывает. Вот и мавераннахрские снайперы снялись и улетели из своих гнезд. Они посчитали, что нам помогают демоны или джинны какие-нибудь. А кто иной мог устроить все эти взрывы? Чтобы бежать быстрее, воинство Кривды превратилось в волков и рассеялось в песках на Гулистанской дороге. Бежал и Кривда. Говорили, вражеский главком не нашел даже лошади и оседлал какую-то хромую козу, страшно вредную и бодливую. С козой он так и не нашел общего языка, пока возвращался к Гиере под Бухару. Животное всё время норовило Кривду сбросить, лягалось и вопило благим матом своё: «Ме-е-е-е!» В конце концов, до Бухары уже не коза везла Кривду, а Кривда козу, и при этом упрямая морда пыталась ему заехать рогом в правый глаз, отчего первый министр сильно ругался и каждый раз пытался биться с козой на кулачки. Силы были равны, и попахивало даже паритетным консенсусом, но уже под Гузаром влюбленные зачем-то расстались, и Кривда добрался до своей владычицы один-одинешенек – без всяких вражеских штандартов и даже без войска. Гиера исхлестала Кривду по обеим щекам. - Где армия, козел?! – визжала она. – Куда ты ее профукал, сучий потрох? И еще много разных лингвистических оборотов припомнила девушка, избивая своего незадачливого слугу. Нет, всё-таки ни одну женщину армейское воспитание не красит. Из-за него девчонки становятся злыми и жестокими. Поняли меня, девчонки? Глава семнадцатая Армия изменяет Петру Пустырнику. – Поход становится паломничеством - Ну что, милый Петр, - говорил я вечером того же дня нашему предводителю, - теперь вас можно поздравить. Вы не Петр Пустырник, а Пирр Пустырник. Видать, мой каламбур до него не дошел. Полководец непонимающе поморгал, а затем спросил виноватым голосом: - Извините, ваше священство, но что такое Пирр? В эту минуту Петр был похож на одного стародавнего актера, игравшего его собрата по военному ремеслу – Василия Чапаева. «Александр Македонский… Кто такой? Почему не знаю?» - и так далее. Вспомнив, что помиранский самородок не имеет должного образования, я охотно пояснил: - Некогда в древности царь Пирр управлял областью Эпир в Греции. Итальянская колония Тарент попросила у Пирра защиты от римлян. Как видите, очень напоминает нашу ситуацию. Царь прибыл в Италию и одержал несколько побед над римскими легионами. Но при Аскулуме ему пришлось туговато. Хотя Пирр и победил, но победа стоила огромного количества жертв. «Еще одна такая победа – и я останусь без армии», - заметил Пирр по этому поводу. С той поры пошло крылатое выражение – «Пиррова победа». Мы сегодня именно такую и одержали. - Вон оно что-о… - задумчиво протянул Петр и спросил после тяжелой паузы. – А как он кончил, этот Пирр? - Очень плохо, милый Петр. Какая-то склочная женщина бросила с крыши ему черепицу на голову и размозжила череп. Тут мой Петр совсем уже приуныл. Не так жалок он был днем, когда враг грозил нам смертью, как жалок сейчас. Никакого величия уже не таилось ни во взгляде, ни в осанке. Даже руки заелозили в длинных рукавах верблюжьего одеяния, выдавая полную беззащитность. 27 июля мы потеряли только убитыми три тысячи человек – ровно половину армии. Остальные три тысячи были изранены и деморализованы, они уже не верили ни во что. В сторону Петра солдаты посылали ненавидящие взгляды, кто-то извергал уже и проклятия. Освободительная армия теперь сделалась совсем уже не та, что год назад. Если раньше воодушевленные пехотинцы в одном порыве молились и шли на врага, то сейчас они превратились в перепуганную толпу. Общее мнение о том, что надо поскорее уходить домой, снова выражал Амос, этот всегдашний вития от лица коллектива. Прямо в лагере, никого не стесняясь и не пытаясь свести разговор на тет-а-тет, Амос бросил Петру: - Это ты виноват во всём! Всех ты нас подставил, завел в эту проклятую дыру. Сколькими костями мы должны еще заплатить за твой дурацкий героизм? Петр промолчал. Лишь врожденная деликатность помешала ему заметить, что сегодня не он, а именно Амос повел войско в гибельную атаку. Целых два дня помиранцы собирали своих убитых, а вражеские кости оставляли на поживу стервятникам. Когда погребение завершилось, Петр собрал к вечеру в своей палатке совет, где решительно настаивал на продолжении похода. Это предложение было встречено беззастенчивым улюлюканьем и свистом. Генералы вели себя, как разнузданная уличная пацанва. По всей видимости, Амос поднабрал среди этой котлы изрядный вес и потому заговорил снова, как обычно, за всех: - Армия никуда не пойдет. Навоевались, довольно с нас. Хочешь, так сам иди! - А что, - невозмутимо улыбнулся Петр. – И пойду. Кто со мной? Полнейшая тишина была ему ответом. Взяв инициативу на себя, я нарушил общее молчание, сказав, что, согласно помиранским законам, окончательное решение может быть принято лишь в том случае, если две стороны проведут публичный диспут. Кто убедит народ, тот и поведет его за собой – либо вперед, к Бухаре, либо назад, в отечество. Иначе решение Амоса не имеет никакой законной силы. Итак, драгоценный предводитель Амос, мы слушаем, что вы имеете сказать. Выскочка, чувствуя всеобщую поддержку, воодушевился, но от волнения говорил сумбурно и скованно. Иногда лицо его краснело, и бедняжка запинался на полуслове. Я же, глядя на Амоса, думал, до чего же все-таки бывают неблагодарны люди. Год тому назад Петр пощадил этого смутьяна, даровал ему жизнь – а теперь Амос про былое великодушие даже не поминает. - Петр хочет вести нас, - беглой скороговоркой лепетал новый армейский кумир, - он хочет вести нас в места далекие и многим незнакомые. А путь наш, между прочим, будет лежать через Гулистан, где живут ведьмы-людоедки. Истребив здесь половину войска, наш славный полководец хочет, чтобы остальную половину слопали гуль. Меня такая перспектива не устраивает, я жить хочу! Едем дальше. Ну, допустим, пройдем мы Гулистан – и что? За этой страной нас ожидают песчаные бури гарм-сир, при которых невозможно никуда идти. Даже караваны останавливаются и укрываются от пронизывающего ветра, а как быть пешей армии? Вы никогда не видели гарм-сир? Не самое приятное зрелище. Такие бури застилают весь белый свет, при них темно, как ночью, и это ужасно. Амос судорожно набрал в грудь воздуха и продолжал. Тут я заметил, что пальчики у оратора очень меленько и подленько подрагивают. - В этих песках ничего не растет, там нет подножного корму! Имеется лишь саксаул, и что, мы будем его есть? Ага, держите карман шире. Места тоже безлюдные, за счет реквизиций не покормишься. А болезни, которые нас ожидают? Зоб, проказа. Кто-нибудь из вас болел проказой? – Амос обвел глазами присутствующих. Проказой не болел никто, но все знали, что это очень страшная болезнь. Тут Амос позволил себе разочек блеснуть эрудицией и зачитал по памяти мудреные названия разных болезней, вчера еще заученные по медицинскому справочнику. Этим он совершенно напугал господ генералов. Оказывается, есть, например, такая болезнь, как сартовская. А вот, есть еще ришта, она же (дайте вспомнить!) Filariame dimensis. От такой бывают нарывы по всему телу. Наконец, страшные вервольфы Пятой Мавераннахрской армии. Ужасные хасабардары Туранского конного дивизиона, которые чуть было не перестреляли всех нас позавчера. И за какую такую идею Петр собирается тащить нас на верную гибель? Он, Амос, этого не понимает. Пока мы воевали за свою страну, всё было хорошо и объяснимо. А теперь непонятно. - И что, хочу спросить, неужели мы должны устраивать судьбу какого-то глупого шейбанистанского эмира, которого гирканцы гоняли и будут гонять? Держите карман пошире, милый Петр. Не хочу! Я закончил. - Правильно, правильно! – завыл трусливый генералитет. – Нам здесь не за что воевать. Идем домой. - Мы должны еще выслушать противную сторону, - спокойно напомнил я. – Ваше слово, командующий. Петр Пустырник встал и прокашлялся, вытряхивая из глотки нервный спазм. Его темно-голубые глаза налились кровью и помутнели от гнева. Было ощутимо, что великого труда стоит Петру не взорваться перед скопищем этих ослов. Если бы он закричал и начал стучать по столу кулаками, то насмешил бы всех и только бы испортил дело. Ровный и спокойный тон дался начальнику нелегко. - Я бы мог говорить долго. Мог бы говорить о порядочности по отношению к государству, с коим мы, кстати сказать, связаны союзным договором. - …который подписали при принце Геле, а сейчас правительства Геля уже давно нету! – вякнула какая-то штабная моська. - Дайте договорить, - побелев, сказал полководец. – Договора с Бактрианией пока еще никто формально не отменял, а Бухарский эмират – правопреемник Бактриании. Они не виноваты, что у нас уже свыше двадцати лет продолжается смута. Итак, я мог бы вам это напомнить. А также то, что, если мы не отразим гирканцев сегодня, завтра они явятся уже в наши дома. Я мог бы говорить об этом пространно, но не хочу. Зачем? Да и кого мне убеждать? Передо мной сидят одни трусы. Бабы, а не мужчины. Их напугали рассказами о страшных болячках, об ужасных гирканцах. А ведь не далее как позавчера эти чудища драпали от нас во все лопатки. Оказывается, можно воевать и с гирканцами. Не так страшен черт, как его малюют. Но вы идти не хотите. Боитесь каких-то гуль, которые вдруг непременно должны вас съесть. Вы бы еще испугались сказок про драконов и вурдалаков. И это моя армия! Сильно же вас развратили телевизорами в Дидакте. Вы насмотрелись на монстров из американских ужастиков и теперь трясетесь, как трусливые козы. Да, пусть гуль существуют. Но это, дорогие мои, опасность настоящая, а не вымышленная, не придуманная каким-то извращенным режиссерским интеллектом, это всамделишная опасность. Опасность, к которой должен стремиться каждый мужчина. Путь воителя проходит от подвига к подвигу, и, если воин начинает бояться будущих препятствий, то лучше бы ему вообще не появляться на свет! Сколько раз, глядя на цифровые суррогаты чудовищ на экране, вы клялись себе, что вот непременно, когда встретите их, порубаете саблями, изрешетите пулями? И что я вижу сейчас? Вы робеете перед настоящими чудовищами, наложили в штаны. Очень мило. А сейчас спрашиваю последний раз. Кто идет со мной? Кто? - Ага, держи карман шире, милый Петр! – крикнул Амос. – Этот трюк ты уже с нами проделывал, когда шел из-под Баласагуна в Махтубу. Якобы идешь один, а вы, мол, как хотите. Ха-ха! Так и знай, теперь никто из нас не купится. - Нет, мы не купимся! – запричитали генералы. Я был вынужден вмешаться: - Господа, нарушаем ритуал! – Дождавшись, пока визг собрания стихнет, я поднял правую руку кверху и сказал. – Глас народа – глас Божий. Бог судил. Армия никуда не идет. Что до меня, то я отправляюсь с Петром в качестве частного лица. С Петром, а не с предводителем Амосом! Пустырник благодарно взглянул на меня. - Я тоже! – вызвался товарищ Антиной. – С такими оппортунистами, как наш дорогой штаб, мне явно не по дороге. - Вы только посмотрите на них! – захихикал Амос, почувствовавший себя на коне. – Сборище блаженненьких. Александр Македонский без армии, неудачливый революционер и юродивый святоша! Я сделал строгое лицо и каменным тоном заметил паникеру, что в моем лице предводитель Амос оскорбляет орден апеллантов, а значит, Несторианскую апостольскую церковь. Новоиспеченный верховод был вынужден заткнуться. - Чуть не забыл, - подал голос из своего угла Гонец. – А что, вы меня с собой не берете? Кто-то же должен дорогу-то показывать. Да и не боюсь я гуль. Разик уже там был, можно и снова впечатления обновить. Гонец оказался последним. Больше из этой жалкой своры пойти с Петром никто не захотел. Даже солдаты, давно уже взявшие сторону партии Амоса. Из всей трехтысячной орды в дальнейший путь отправились лишь мы четверо. Даже не дождавшись рассвета и не взирая ни на какие сумерки. Просто взяли и ушли из лагеря. Нашей компании было уже нечего делать с этими людьми. Глава восемнадцатая Голодная степь. – Меджнун укрощает гуль - Советую держать оружие со взведенными курками, - руководил я утром следующего дня остальными путешественниками. Здесь опасность может таиться за каждым камнем. Бес его знает, на кого доведется напороться в этой степи: на гуль или вервольфов нашего всеми любимого Кривды. Ночью мы прошли полтора фарсаха, а затем решили стать привалом и развести костер. Я подстрелил двух или трех жирных варанов – эти питательные твари в большом изобилии шныряли под нашими ногами. На скорую руку товарищ Антиной вместе с Гонцом насобирали верблюжьей колючки, а Петр Пустырник нашел какой-то большой камень, напоминающий своим видом женский лик, и стал на него молиться. Я давно замечал за Петром эту особенность – молиться каждой женской статуе, принимая ее за Деву Марию. А посему постоянно намекал предводителю, что он очередной раз впадает в грех и ересь. Кто знает, может, одно из таких изображений олицетворяет Лилит, Астарту или мерзкую Кумерскую богиню? Петр каждый раз пытался мне возражать, но всегда сдавался, сшибаемый с ног неумолимыми теологическими аргументами. Но сейчас он опять за старое! Хуже язычника, честное слово. Я махнул на него рукой. Так мы скоротали ночь, скушав убитых варанов и попеременно дежуря у костра. Утро выдалось хмурым и пасмурным. Не дай Бог, начнется одна из тех песчаных бурь, которыми накануне стращал нас Амос. Это было бы совсем некстати. - Должен предупредить, что мы вступаем в Голодную степь, где обитают гуль, - на всякий случай сказал я своим друзьям. – А посему бдительность и только бдительность! Не вступайте в разговоры с посторонними. В случае прямой угрозы стреляйте из револьверов на поражение. Хотя, если честно, такая мера, как мертвому припарки. Людоедок гораздо больше, а смерти, если верить Гонцу, ни одна из них не боится. Но вы всё равно стреляйте. Гонец при этом тяжко вздохнул: - Ужасные бестии. Боюсь, что скоро мы увидим обглоданные кости Иштыхана и Меджнуна. Может, наш великан с этими тварями еще худо-бедно справился, а вот бедного поэта жалко. Сожрали его, как пить дать. Его, который слагал такие замечательные стихи! - Ни одна из смертей не бывает бессмысленной, - заметил Антиной, упрямо нахмурив брови. – Особенно когда за правое дело. - Тут бы я тебе возразил, - отвечал Гонец. – Много ли смысла будет в наших четырех смертях? О них даже никто не узнает. Поверь, мне бы совсем не хотелось окончить свои дни в желудках этих мерзавок. Ты их не видел, вот и не говори. - Ну так и оставался бы вместе с Амосом и с остальными трусишками. - Да за кого ты меня принимаешь! Я обещал эмиру Бухарскому… - Тихо, тихо вы! Не хватало нам еще здесь ссориться! – прикрикнул я. – Вы ведете себя, как юнцы какие-то, честное слово! - Помолчите и вы, ваше священство, - отозвался вдруг Петр, отчего-то шепотом. - Я слышу какие-то звуки. Все мы резко замолчали. Как будто радио, говорившее разными голосами, взяло и отключилось само собой. Начали вслушиваться, держа наготове курки. На лице товарища Антиноя напряглись медные желваки. И впрямь, кто-то разговаривает. Причем даже можно разобрать голоса. Мужской баритон (хотя откуда быть тут мужскому?) и голоса потише, смахивающие на змеиное шипение. Очевидно, женские, ведьмацкие. - Гонец, на разведку! – тихо скомандовал я. – Это за поворотом дороги, вон у тех бурых камней. Как доберешься, подашь сигнал. И ради всего святого – никакой пальбы. Шустрый малый во мгновенье ока преодолел изрядное расстояние до камней. Добежал красиво – пружинисто и совсем неслышно. - Ему бы в наших Олимпиадах участвовать, - завистливо произнес товарищ Антиной. – Все венки бы… - Ч-ч-ч-ч-ч-ч! – я заткнул ему рот. Гонец замер за камнем, оглядел окрестность, обернулся в нашу сторону и… улыбнулся. Я одними губами спросил его: «Что?». Парень знаками показал: подползайте, мол, сами увидите. Мы по-пластунски прошелестели в колючей траве и, добравшись до камня, посмотрели по очереди, что там происходит. Картина была преуморительная. Среди камней сидел в обнимку с какой-то дамочкой бородатый мужчина в чалме и, поглаживая себе живот, читал нараспев стихи - ей и всему собранию остальных дамочек: Этот взгляд сберегает от жала стрелы И от тучи клинков, что преостры и злы. Этот взгляд мне помощник не только в войне: Он порой помогает от яда в вине! Мне и щит, и отрада твой сказочный взгляд. И его прославлять я всегда буду рад, Словно стяг ширванидский его пронесу, В тайники сердца спрячу святую красу, Коей пышешь ты, Лана, как жаром костер. Всю тебя славословит ночной звездный хор: И Данаб , и Зухра , и Муштар , и Кейван . Лане славу поет необъятный диван . Твой прямой гордый стан, кипариса стройней, И два лука изогнутых черных бровей, И спокойную поступь газели, что с гор К нам спустилась, навек прославляет сей хор. С этой песней вершит свой небесный он путь, Ну а мне остается к нему лишь примкнуть. Стихи у поэта и впрямь получались на редкость легко, свою касыду он сымпровизировал без всяких заминок. Бесталанному виршеплету Антиною следовало бы поучиться у такого даровитого автора. Правда, предмет воздыханий Меджнуна теперь был уже другой: не Лейла, о которой рассказывал Гонец, а Лана – судя по всему, та девица, которую Меджнун сейчас обнимал. Но я понял уловку старого хитреца. Лана и Лейла вполне созвучны, и поменять одно имя на другое ничего не стоит. Едва Меджнун закончил, как гуль завопили на все голоса: - Еще! Еще! Женщины, что с них возьмешь. Лукавый стихоплет явно сумел найти с ними общий язык, теперь гуль ни за что не будут лакомиться таким хорошим поэтом. Меджнун сделался здесь чем-то вроде местной святыни, а та Лана, которую он держал за талию, явно была главной среди каннибалок. Это было видно и по одежде, и по поведению. Как только главная гуль вслед за своим народцем начала теребить Меджнуна за рукав, он сочно засосал ее в губы и продолжил: Уста твои – пьянящее вино. Пить запретил пророк нам строго. Но Питье из губ Коран не осуждает. Так насыщаться вовсе не грешно. А посему уста я пригублю, На час свой с ними рот совокуплю. Так очень много райских ощущений На этом белом свете я словлю. - Неплохо устроился, жук, - сказал завистливо Гонец и даже присвистнул, причем довольно громко. Это было большой ошибкой. Гуль заозирались, вскочили на ноги – и наше убежище было раскрыто. Глаза у ведьм в одно мгновение сделались из томных стальными и страшными, твари принялись нас окружать. Они медленно и жутко подступали к нам, протягивая вперед свои костлявые пальцы. Это было действительно ужасно. Все мы замерли на месте и даже позабыли о пистолетах. Нам бы пришлось очень несладко, если бы Меджнун не остановил свой женский батальон одним взмахом руки: - Спокойно, это мои друзья! Гуль повиновались и опустили руки. - Да вы подходите, подходите! – сыто промурлыкал Меджнун. – Не бойтесь, мои собачки вас не тронут. Гуль даже на собачек не обиделись, а снова присели на корточки, сбившись в кружок. Стихами поэт загипнотизировал эту шайку, словно факир ядовитых змей дудочкой. Ведьмацкий гарем приготовился, было, слушать Меджнуна, но тот сказал: - На сегодня хватит. Давайте отведем гостей в нашу столицу и вдоволь их попотчуем. Толпа женщин тут же подпрыгнула к нам, ухватила за руки и куда-то повела. Никто даже опомниться не успел. Хотя поэт нас и успокоил, но всё равно было как-то не по себе. Руки двух гуль, которые вели меня, как арестанта, были жесткие и отдавали замогильным холодом. Вдобавок, каждая имела острые когти, как у гарпий. Когти довольно больно царапались и оставляли глубокие следы. Кое-как отбившись от своих новых приятельниц, я заверил их, что пойду сам, без посторонней помощи и совсем не надо тащить меня за шкирку. Гуль отвязались, но, тем не менее, держались рядышком. Меджнун стал здесь каким-то царем и богом. Этот бабий падишах следовал за нами в паланкине, который тащили четыре верных гуль. На таких же носилках ехала и повелительница ведьм, которую поэт называл Ланой. Со своего повелителя Лана не сводила влюбленных глаз, но певец, закончивший свои славословия, уже не обращал на нее никакого внимания. Похабник Гонец, который, как помнит читатель, был с Меджнуном на короткой ноге, не преминул пустить шпильку: - Ты давай поосторожнее с этой особой. Гуль – они такие. После секса могут съесть, как самки паука. - Много ты понимаешь… - хохотнул Меджнун, оскалившись сахарными зубами, а затем предался распитию шербета прямо в паланкине. Квадрига гуль моментально на это среагировала, стала везти осторожнее, стараясь не трясти носилки, не то господин осерчает. Через час пути показались белые вечноцветущие сады, возвещавшие о том, что мы добрались до одноименной столицы страны Гулистан. И откуда такое великолепие посреди каменистой степи? Это был настоящий рай земной, чертог блаженства, вертоград невозмутимого счастья. На деревьях росли персики и фиги, яблоки и вишни, сливы и бананы. Всё это изобилие валилось в наши рты, едва лишь мы проходили мимо. Оставалось лишь выплевывать кожуру, скорлупки и косточки. Солнце играло нежными бликами на листьях самых разнообразных растений, а легкий ветерок пел свою дивную песенку, задевая за цветы, как за струны зурны. Сначала гуль отвезли нас в баню, где мы с удовольствием смыли весь дорожный пот. А затем нас опять повели прямиком к большущему пруду с жирными судаками и карпами. Рыбы выглядывали из воды своими умными глазами и, как в немом кино, что-то произносили в напутствие. Эти симпатичные твари даже не пытались скрыться от нас. Нахальный Гонец сунул руку в теплую воду, вытащил оттуда большущего зеркального карпа и положил за пазуху. Антиной шикнул на нескромного товарища: - Уважай чужой труд! - Не беда, - отозвалась одна из гуль (дамочки прониклись к нам исключительным расположением и миролюбием), - эти рыбы сами хотят, чтобы их съели. И как-то не по-хорошему облизнулась. Кстати, о чужом труде. Ни одного работника в здешних садах я так и не встретил. Гуль уверяли меня, что в Гулистане всё родится и поспевает само собой, но не шибко-то я им верил. А кто же убирает урожай, кто кормит деревья удобрениями? Не может быть, чтобы этот Эдем плодоносил круглый год. Ведь гуль перешли на человечину совсем не от хорошей жизни… Но это были лишь соображения скептического разума, и я совсем недолго им предавался, потому что увиденное затем превзошло даже сказки «Тысячи и одной ночи». Там, где прекрасных деревьев росло гуще всего, я увидал великана Иштыхана. Прошлые описания Гонца меркли по сравнению с этой громадиной. Сейчас здоровенный великан обжирался персиками и абрикосами. Вёл себя, как сущий медведь в малиннике. Деревья Иштыхан вырывал с корнем, засовывал себе в рот, поедал плоды, громко чавкая и жмурясь от удовольствия, а затем, сложив губы дудочкой, пускал в воздух длинную автоматную очередь из косточек. Процесс ему очень нравился, и Иштыхан предавался бы поглощению всей этой вкуснятины до скончания века, если б Гонец его не окликнул. Детина повернул в нашу сторону раскосое мурло и широко осклабился, обнажая некрасивые желтые зубы. - Гонец! Ты всё-таки пришел! Гонец! А я так тебя ждал. Так верил, что ты вернешься! Иштыхан уже принялся плясать от восторга, но Гонец его предостерег: - Это лишнее, дорогой. Познакомься, вот мои друзья: Петр Пустырник, Бранбуил и товарищ Антиной. Очень хорошие люди. Правда, Антиной большой зануда, но не обращай внимания. Иштыхан осторожно протянул каждому из нас указательный палец, чтобы не повредить кости при рукопожатии. Остановленный Гонцом, великан решил обращаться со всей честной компанией бережно. Почему-то Петр Пустырник понравился Иштыхану больше всех. Гигант взял нашего предводителя на ладонь правой руки и поднес к самой переносице, дабы лучше разглядеть все детали. Иштыхана Петр не сробел и начал учтивую беседу: - Хорошо ли вам отдохнулось в Гулистане, ваша громадность? Как почивалось? Ласково ли встретили вас обитательницы этой страны? - Поначалу довольно мерзко, - честно признался Иштыхан и продемонстрировал Петру левую руку, всю усеянную мелкими синими следами от укусов. – До сих пор болит. Знаешь, Пустырник, я их боюсь. От баб никакого проку, один вред, видит Аллах. Если бы Меджнуну не вздумалось запеть посреди боя, они бы меня в усмерть закусали. Ведьмы сразу же и успокоились, как только Меджнун запел. - А про что он пел? – вклинился я в беседу. - Ну… я точно не помню. Что-то вроде того, что он пусть он умрет, но умрет с именем любимой женщины на устах. Меджнун это называл песней какой-то гордой и очень возвышенной птицы. - А, лебединая песня! – догадался я. - Во-во! – обрадовался Иштыхан. – В самом деле, он так и говорил: лебединая песня. Но, как я уже рассказывал, эта свора успокоилась, едва он запел и начала слушать. Меджнун видит, что твари больше не хотят на нас бросаться, и давай дальше накручивать рифму за рифмой. И хорошо так стихи читал, даже меня слеза прошибла, хоть я и слон бесчувственный. А гуль всё слушают, слушают… Он уже устал говорить, замолк, и тогда ихняя банда как заверещит: «Еще! Еще давай!». Вот с той поры мы здесь и живем. И совсем неплохо живем. – Иштыхан рыгнул и задумчиво посмотрел на бурелом выдранных персиковых деревьев. – Только не верю я ведьмам. Они ж, заразы, на всё способны. Кто знает, что у них на уме! Сейчас гули нас всячески холят и обихаживают, а потом, глядишь и… Великан тяжело вздохнул, так что райские деревья зашумели и прогнулись от его дыхания. - Но они же исправились! – принялся защищать женщин товарищ Антиной. - Ничо не исправились, - покачал головой недоверчивый Иштыхан. Опасения его не подтвердились. Гуль, переменившиеся столь внезапно, относились к нам, как к дорогим гостям, и уж совсем не собирались кушать. Своим гуленышам, когда те подходили к нам с желанием попробовать на вкус, строгие мамаши неизменно раздавали подзатыльники. К Меджнуну здесь относились с редкостным пиететом. Его друзья были друзьями гуль. В садах Гулистана мы пировали очень долго, сколько – уже и не помню. Наконец Меджнун заявил, что всё, шабаш, отправляемся под Бухару. И не стоните, не нойте, женщины, не уламывайте остаться. Мужчина сказал «уходим», значит уходим. Может быть, и вернемся когда-нибудь. Я понимал, что Меджнун до сих пор сохраняет в душе страстное желание отыскать свою ненаглядную Лейлу. Изменив красавице телом и даже стихами, поэт всё равно оставался верен ей сердцем. Не зря же любовь Меджнуна и Лейлы вошла на Востоке в поговорку. А на то, как Лана, царица гуль, убивается и рвет на себе волосы, ему откровенно плевать. Петр намекнул Меджнуну, что взять с собой гуль совсем не грех. Амазонки Гиеры против войска гуль, женщины против женщин, - разве плохо? Мужчине не с руки воевать с бабскими батальонами, людоедки сделали бы это лучше. Да и армии сейчас у Петра нет. Кого он приведет к Бактриану? Не выставишь же шестерых человек супротив воинства амазонок. - Так-то оно так, о милейший Фадр, равный силой и разумением Искандеру Двурогому, - ответил на это Меджнун, - но гуль сторонятся больших городов. Их родина – Голодная степь и вот эти сады, которые ни одна из гуль никогда не покинет. Храбрые и такие страшные в условиях дикой природы, в городах они тушуются и становятся безобиднее ягнят. Бывали случаи, когда люди излавливали какую-нибудь гуль, помещали её в клетку и привозили в город на потеху толпе. Через месяц неволи гуль умирала. Честно признаться, этих странных женщин мне жалко, хоть они и питаются людьми. Обычный человек их гораздо злее и безжалостней. Он наследит везде, где пройдет, и, может быть, когда-нибудь истребит и гуль, а вид этот ученые раисы занесут в священную книгу красного цвета. Заметь, полководец, ведь среди гуль никогда не нарождался жестокий завоеватель, подобный Чингисхану или Тимуру. А среди людей – сплошь и рядом. Петру пришлось согласиться с жестокой правотой Меджнуновых слов. - Не беда, - успокоил его Гонец. – В конце концов, свой козырный туз в рукаве у нас пока имеется. Иштыхан победит всех амазонок вместе взятых. Он один стоит целой армии. На следующий день мы отправились в дальнейший путь, уютно разместившись на левом плече Иштыхана, а на правое водрузили тюки с фруктами, которые гуль так заботливо насобирали нам в дорогу. Глава девятнадцатая Натан Коган. – Иштыхан становится Разрушителем Стен Ездить на Иштыхане – это просто песня какая-то! За полдня великан довез нас до самых стен Бухары, причем проделал это не хуже реактивного истребителя. Шаг у молодца широкий, за ним даже барс не угонится, а ведь барс, говорят, самый быстрый зверь в мире. Ни в одном из городов, попадавшихся на пути, мы решили не останавливаться, боялись не поспеть. Что, если богомерзкая Гиера таки выгнала несчастного эмира из его столицы? И впрямь ведь не поспели! В Бухару наша честная ватага прибыла лишь 2 августа, а все сроки вышли первого числа. И сейчас в городе будто Мамай побывал. Раньше Бухара ломилась из-за многолюдья купцов, ремесленников, менял, благочестивых паломников, поэтов, бездельников-узбеков и расторопных евреев, - но теперь обезлюдела. Жители не хотели мириться с новым режимом, и стремились убежать из столицы, хоть в Самарканд, хоть к самому черту на рога! Муллы не созывали народ к молитве с минаретов, продавцы не нахваливали свой товар на базарах. Прежде минарет Калян светил караванам среди пустыни, как маяк. Появившись к вечеру, мы никаких огней так и не увидали. Грустно было от этой картины. Наша бригада вошла в город через западные ворота, так никого и не встретив. Всё кругом словно вымерло. К кому же попроситься на постой? Не в наших привычках – входить в дома без спросу. Выручил Гонец, который лучше всех знал город. - Видите то строение у небольшого озерца, прячущееся за чинарами? Это суфистская ханака, то есть монастырь. Полагаю, что благочестивые суфии не откажут путешественникам в крове. К тому же мы едем их освобождать. Едва Иштыхан подошел к ханаке, как мы заприметили всадника на чистопородном вороном скакуне. На всаднике было длинное пальто, широкополая шляпа, полностью затенявшая глаза. На шее повязана пестрая косынка, как у американского ковбоя, а сбоку приторочена сабля. Этот человек разъезжал по округе с самым озабоченным видом и что-то высматривал. - Это влюбленный, - грустно сказал Меджнун, снова поддавшийся своему вечному лирическому настроению. - Он ездит под стенами ханаки и думает, как бы проникнуть к возлюбленной, которую заточили здесь. - Не мели ерунды, – возразил Гонец. – Когда это женщины скрывались в суфистских монастырях! Да их просто на порог бы не пустили. Мне даже удивительно слышать от правоверного такую чушь. - А в самом деле интересно, кто это, - сказал я примирительно. – Ну-ка, Иштыхан, подвези-ка нас к этому человечку, да поосторожнее, не спугни его. Великан подошел к всаднику, но тот великана ничуть не испугался, даже наоборот снял с головы шляпу и помахал ей в знак почтения. - Ты меня не боишься? - удивился Иштыхан. - Ну, на тебе же люди сидят, - произнес конный. – Значит, доверять таким великанам, как ты, еще можно. Хотя, если честно, ты первый великан, которого я вижу в жизни. Раньше не доводилось. Этот незнакомец был большим оригиналом, а к оригиналам я неравнодушен. Заинтересовавшись я, попросил Иштыхана ссадить меня наземь. Остальных тоже разобрало любопытство. Едва мы оказались на твердой почве и размяли затекшие от долгой езды ноги, то сразу же подступили к загадочному ездоку и стали выспрашивать, кто он такой и что здесь делает. - Я Натан Коган, эмиссар из Махтубы, - откликнулся всадник. – Меня прислал брат Борис в качестве представителя интересов «ЛУКОЙЛа» в Кибуце. И что я вижу здесь? Не успел приехать, а народ уже собирает пожитки и уже хочет драпать на восток. Это что, сопротивление?! - Мы никого пока ещё не видели, - заметил Петр Пустырник. - Плохо, видать, смотрели. На юге Бухары, под Каганом целый лагерь беженцев. Живут в палатках, жгут костры, варят пищу. Там же находится и доблестный эмир Бактриан. Он сдает Бухару без боя, видали? - Действительно, - согласился Петр, - это совсем не по-мужски. Хоть наш Спаситель и учил подставлять правую щеку, когда бьют по левой, но лично я так не поступаю. - Речь даже не о непротивлении, а о нормальном желании дать сдачу! – горячился Коган. – Я здесь уже третий день. Бухарцы ленивы и трусливы. С превеликим трудом мне удалось набрать ополчение наукаров из двухсот человек. По сравнению с шестью тысячами баб Гиеры это, разумеется, капля в море, но мой отрядец хотя бы желает драться с этими бестиями – и то вперед. Если потребуется, можно и партизанскую войну развязать. - Твои слова изобличают пламенное сердце, - уважительно заговорил Петр Пустырник. – Честное слово, среди евреев мне не доводилось встречать подобных храбрецов, хоть в прошлом году я с ними и воевал. Не хочу тебя обижать, но твой народ довольно хлипок. - Это мне даже лучше тебя известно! – ответил Натан Коган, злобно сжав зубы. – Ненавижу эту скотскую, поистине жидовскую покорность обстоятельствам. «Евреи рождены для страданий…». Тьфу! Побывал бы ты сейчас в Кибуце да посмотрел, что там поделывает наш богоизбранный народец. Эти размазни снова собирают скарб и собираются переезжать. Говорят, мол, Яхве угодно, чтобы они не задержались под Бухарой. Хотят идти по направлению к Израилю через Афганистан и Иран. Ха-ха! Так их там и ждут. Исламисты просто перережут всех без остатка. Я говорил их вожакам – Альтшуллеру и Либерзону: давайте защищаться, возьмем оружие и прогоним врага. Нет, не хотят. Ссылаются на какой-то Субботний год. Каждые семь лет еврей не должен заниматься работой и уж тем более воевать. Я им твержу: это нелепые предрассудки, сами же понимаете. Нет! Уперлись, как бараны, и талдычат, что даже при Маккавеях так не делалось. Ну как с такими людьми разговаривать?! Альтшуллер еще более-менее податлив на убеждения, но Либерзон, проклятый меняла, ничего не хочет слушать. Говорит, откупимся от Гиеры. На что, спрашиваю, денег же нет. Говорит, что можно скинуться со всего Кибуца и потом откупиться. Ну что за идиотизм! Как можно вообще договариваться с врагом? Врага можно только бить, больше ничего. Надеюсь, я рассуждаю правильно? - О да, конечно, за тем мы и пришли, - скромно ответствовал Петр. Тут Коган глянул на Петра, пристально сощурившись, немного помедлил - и сошел с лошади, чтобы пожать полководцу руку. - Стало быть, вы и есть тот замечательный военачальник, за которым послали Гонца. - Да, меня послали! – отозвался Гонец, который терпеть не мог, когда кто-то обходил его вниманием. - Это именно так, - сказал Петр Пустырник. – Но никакой армией в данный момент я сейчас не располагаю. Единственный противовес амазонкам Гиеры, который у меня имеется, – вот это чудище. Зовут его Иштыхан. - А, очень приятно, - Коган снова приподнял шляпу на полвершка и оценивающе взглянул на великана. – Я думаю, это уже кое-что. - Слушайте, друзья мои, - отозвался Иштыхан, и голос его грозно прогремел над башнями ханаки. – Кажется, мы теряем время. Если честно, у меня уже кулаки чешутся наподдавать нашим врагам. Давненько я не был в настоящем деле. - И то правда, - задумчиво молвил Коган. – Чем скорее, тем лучше. Наши противники никуда не делись, ваша громадность. Они сейчас сидят в цитадели Арк, исконном пристанище бухарских властителей. Дважды Иштыхану повторять не пришлось. Могучий циклоп пошел вразвалочку вслед за Коганом, который указывал дорогу, причем старался идти как можно медленнее, чтобы не обогнать проводника. Тем не менее, ступни великанищи очень успешно вдавили в землю множество камней на площади Регистан. Немногие оставшиеся в городе бухарцы, привлеченные шумом, который Иштыхан учинил при ходьбе, высыпали, было, из своих домов, но тут же снова спешили скрыться. Самые любопытные (их было немного) смотрели и качали головами: - Наступили последние времена. Аллах, наконец, решил покарать человеческое племя за его грехи. Сначала напустил в Бухару этих отвратительных женщин, которые выбрили себе головы и ходят по улицам, даже не прикрывшись изарами. Эти твари захватили Арк и пьянствуют там напропалую. Теперь вот явилось племя Яджус и Маджус, которое обитает в горах на далеком Севере, а это их предводитель. Молитесь Аллаху, правоверные, Конец Света уже наступил! - Это всё мифы и суеверия! – каждый раз восклицал при таких разговорах товарищ Антиной. – Никакого Аллаха нет, а этот великан на самом деле добрый. Мы пришли освободить вас от гирканских поработителей и, поверьте, сделаем это! Не больно-то ему удавалось утешить жителей Бухары. Товарищу Антиною вообще мало кто верил. Когда же мы пришли под стены Арка с его беременными башнями, то я быстро понял причину глубокого пессимизма местных обитателей. В крепости и впрямь творилось сущее безобразие. Вчера амазонки Гиеры праздновали годовщину своего Дня Топоров. Они отчего-то переименовали эту дату, самую паршивую в истории, в «День национального единства». По старинке девчонки устроили дискотеку в национальной святыне и гулеванили уже второй день. Музыка гремела и била по ушам, а над стенами стоял неумолчный визг. - Сикавки забылись, - спокойно констатировал Гонец. Но сикавки не просто забылись, они впридачу потеряли всякую осторожность. На башнях Арка не были выставлены даже караулы. Очевидно, бритоголовые амазонки не ожидали никакой опасности и чувствовали себя полными хозяевами в этой стране. А это всегда карается. Иштыхан слегка ударил кулаком по стене одной из пузатых башенок. Кирпичи полетели в разные стороны. И тут нам под ноги брызнули тучи мышей. Видать, серый народец решил бежать из Арка так же, как бежали остальные жители Бухары. Музыка мигом погасла, а девичьи визги попритихли. - Кто там такой прыткий? – проверещал изнутри голосишко одной из воительниц. - С вами говорю я, Иштыхан… - великан замешкался, подыскивая себе какой-нибудь подходящий титул, но так ничего и не придумал. – Если вы не откроете двери, буду разбираться по-плохому. - А как по-хорошему? – издевательски спросили из-за стен. - А по-хорошему я вам даю два часа, чтобы вы очистили город и чтоб духом вашим здесь не пахло! Ответом великану был громкий и наглый хохот. - А ну-ка покажи свою рожу, грозный воитель, мои козочки хотят тебя видеть! – отозвался голос, явно привыкший командовать полками. Это была Гиера. - Мне не трудно, - пожал плечами Иштыхан и грозно навис над стенами. Колосс поворачивался тот в фас, то в профиль, чтобы девицы его получше разглядели. - Достойно похвалы, - сказала Гиера. – Но ты, я поняла, единственный, кого смогли выставить бухарцы, а, пивной котел? Сравнение Иштыхану не понравилось, и он двинул по стене уже ногой. Стена посыпалась, подняв завесу пыли, а из нее повыскакивала новая орава мышей, еще больше прежней. Мыши зашныряли под ногами, переполошенные и потерявшие всякий рассудок. Вот теперь уже нам стали видны полчища амазонок, которые прятались за стеной Арка. Воинство спешно вооружалось. Дамочки бежали к мечети Джума, где хранили свое оружие, и возвращались в касках и с копьями. Они быстро протрезвели и поняли, что надо держать оборону. На быструю капитуляцию ни одна из мегер не пошла бы ни при каких обстоятельствах. Но тут Иштыхан растерял весь свой боевой пыл и грустно посмотрел на нас. - Вы не говорили, что у этих женщин будет оружие. - Иштыхан, ты что, сбрендил?! – закричал Гонец. – А что же, по твоему мнению, у этих куриц должно быть! Они же не на пикник сюда пришли, а воевать. - Ну же, Иштыхан! – торопил великана Петр Пустырник. – Ты же был такой молодец и так достойно разговаривал с ними. Отчего ты остановился? Действуй! Бедолага, однако, не спешил начинать сражение. Он присел на пандус и поскреб щетину. - С женщинами не воюю, - запоздало предупредил он. – Ну их ко всем шайтанам. Довольно с меня и гуль. Нет, делайте, что хотите, хоть расстреляйте прямо на месте, но бабы – это такие бестии, что с ними нельзя иметь дела. Простите, я подвел вас… Но не могу!!! Раскосое лицо Иштыхана изобразило такое страдание, что никто из нас больше не сомневался: человек-гора воевать ни за что не будет. Тем временем фаланга амазонок, ощетиненная копьями, как дикобраз, уже лезла к нам через пролом в стене. - Доставайте сабли, - тихо сказал Петр Пустырник. – Сейчас придется отбиваться. - Ничего не придется, - спокойно ответил я. В эту секунду мне в голову пришла идея, простая и в то же время великолепная в своей гениальности. Нагнувшись, я запустил руку в орду мышей, которые беспрестанно метались меж нашими ногами. Поймав одного из зверьков за хвост, я торжественно объявил: - Готовьтесь, господа, сейчас начнется шоу. Дождавшись, пока колючий ёж подойдет поближе, я размахнулся и запустил мышь в самое сердце бабьего воинства. Возникло замешательство, копья дрогнули и беззащитно лязгнули друг о друга. Стукнулись с бестолковым звоном железные каски. А потом толпа взорвалась визгом: - Мышь!!! Дамочки забыли о подвигах и сражениях, начали прыгать и скакать. Копья были бесславно брошены наземь, амазонки думали сейчас только об одном – как бы скрыться от этой неожиданной напасти. - Сейчас подойдет вторая когорта, - сказал я. – Ловим новых мышей и запускаем, как я показывал. К новой партии амазонок, которая высунулась из провала через две минуты, наши мелкие снаряды были уже приготовлены. Мыши полетели в скопище врага, прямо как из пращей. Хотя мышей было всего-навсего шесть, но разгром врагинь был полнейший. Вопившие амазонки метались по площади Регистан, словно ужаленные пчелами. Мы участили артобстрел, добивая противниц – и в их рядах начался полный хаос. Какой-то дамочке мышь попала за шиворот, и она начала с сумасшедшим криком кататься по земле. Мыши я сочувствую… Эффектом произведенной операции стало то, что всё шеститысячное войско бежало из Бухары без оглядки, увлекая за собой двух единственных мужчин – Кривду и капитана Пиранью. Тщетно первый министр и искусник «оранжевых» революций призывали женщин к порядку. Амазонки уносились из Бухары во все лопатки, а быстрее всех – храбрая Гиера. - Черт побери, Бранбуил, и как же никому из нас не пришла в голову такая простая мысль! – говорил Петр Пустырник, когда мы входили в Арк через парадный вход, вежливо пропуская вперед убегающих женщин (их прыть Меджнун уже успел сравнить с бегом газелей). Я усмехнулся не без самодовольства: - Для этого вам надо было быть Бранбуилом, легатом святого апеллантского ордена. Ну да ладно. Солнце давно уже село. Переночуем здесь, а завтра пойдем к эмиру Бухарскому и преподнесем ему столицу на блюдечке с каёмочкой. - Славно вы урезонили этих бестолочей, - простодушно сказал Иштыхан. Чтобы войти в цитадель, он деловито сломал стену справа от нас. Последний раз Арк переживал подобное разрушение, когда авиация Фрунзе бомбила Бухару во время Гражданской войны. - А вот вы хороши, дорогой мой гигант! – проворчал я. – Ну что за поведение! Прямо как маленький: «Эти бабы, эти бабы!». Ничем они не лучше и не хуже остальных бойцов. Ладно, не тушуйтесь. Я уже придумал вам титул, который вы так хотели и не смогли назвать этим чертовкам. Отныне вы будете Иштыхан Разрушитель Стен. Титул нашему матерому человечищу понравился. Несколько раз Иштыхан даже повторил слово «Разрушитель», перекатывая его во рту, как кусочек сахара. А затем свалился прямо у пузатой башни и быстро захрапел, пугая ночных птиц. Чем подал пример остальной компании. Глава двадцатая Новый апеллант. – Пржевальцы. – Военная доктрина Когана. – Письмо из Азота Бактриана мы нашли в лагере переселенцев у озера Тудакуль. Это было какое-то безобразное скопище грязных палаток и хлипких телег, куда бухарские шейбани свалили всё свое имущество. Чуть почище смотрелся еврейский вагенбург, снятый и приведенный сюда из Кибуца Яковом Альтшуллером. Евреи навели в своем лагере образцовый порядок, не то что узбеки и туркмены. Эти две ленивые и неопрятные нации потеряли, между прочим, не только опрятность, но даже способность к тому, что обычно называется национальным самосознанием. Окрестные народы давно уже зовут их презрительной кличкой шейбани, а страну, соответственно, Шейбанистаном. Шатер Бактриана VI, правда, еще сохранял признаки некоего величия. Здесь проживал скудный двор эмира, а также ютилась гвардия лашкаров. Здесь же стояла и палатка Мони Либерзона, коего Бактриан, непонятно за какие заслуги, назначил главным казначеем. Над эмирской частью лагеря безуспешно пыталась гордо реять зеленая шейбанистанская хоругвь с тремя кистями и изображениями желтого полумесяца и ладони левой руки. По бокам изображения были оплетены тонкой вязью куфических письмен. Перед палаткой на барабане сидел безутешный эмир, а рядом с ним примостился человек с очками на носу и тонкими, почти неразличимыми усиками над верхней губой. Очкарик важно объяснял горестно вздыхавшему Бактриану значение туркестанского флага. - …Вот в этой левой руке, ваше величество, я склонен усматривать влияние тантрической секты «Левая рука». Вероятно, кто-то из тантристов проник ко двору Бухарских ханов в самом конце Эры Борющихся миров и имел на владык Туркестана сильное влияние. Так будет, если мы с вами немножечко пофантазируем, хоть я и не располагаю необходимыми данными. Больше ему ничего говорить было не нужно. Я уже догадался, кто он такой - Николаус Менцель, нунций моего ордена. Об этом свидетельствовало и одеяние – прямоугольная шапка келендр, подбитая снизу мехом, длинный кафтан с рукавами, скользящими по земле, и красные ичиги на ногах. А пошловатые усики Менцель не сбривает по одной простой причине. Мы, апелланты, – не то что жалкие прелаты веры латынской, которые тщательно бреются и выстригают себе тонзурки на макушке, что делает их похожими на гагар. Охота им этим заниматься, ну и пусть! Мы подчеркиваем мужественность даже во внешнем виде. Бороду стараемся не брить, а если мешает, то пусть хотя бы усы остаются. Я вот себе усы отрастил добротные, кавалеристские. Да и имя у меня что надо – Бранбуил. В нем так и слышится слово «брань» - бой, ратное дело. Любой апеллант с готовностью становится, если надо, воителем, а из воителя делается духовным лицом – либо тропатором, исполняющим гимны во славу Творца, либо клириком, читающим проповеди пастве. Как же я был рад, узрев в этом пустынном краю апелланта, и к тому же брата во Христе! - Менцель! – я подошел к нунцию и с радостью обнял его. – Вы теперь уже не в Азоте? Что же привело вас сюда? Неужто приказ? - Об этом потом, - отмахнулся Менцель. – Сейчас я должен рассказать эмиру, что означают эти буквы, писанные на фарси. - Хватит умничать, милый приятель. У нас есть кое-что поважнее вашего фарси. Ваше величество! Бухара освобождена. Бритоголовые козы Гиеры унеслись от нас вскачь, совершенно забыв о помаде, пудре и гигиенических салфеточках. Бактриан недоверчиво глянул на меня. - Быть такого не может! И кто же их выгнал? - Полководец, за которым ваше величество изволило послать Гонца, - наш милый Петр. Пустырник стоял поодаль, скромно потупившись. Бактриан больше не дал мне говорить. Вскочил и забегал по лагерю кругами, как заведенный волчок. - Господа, господа! – кричал он, маша руками. – Вы слышали, господа? Наша столица освобождена! Скорее едемте. Видит Аллах, я награжу по-царски и Петра, и вас, уважаемый посол, за то, что доставили мне столь приятные вести. Заскрежетали телеги, зашуршали складываемые палатки и шатры. Откуда-то взялись флейты, тамбурины и домбры. В Бухару мы возвращались с музыкой. - Зачем же вы сказали эмиру, что Арк освободил я! – укоризненно шепнул мне Петр Пустырник. – Мне чужой славы не надо. - А, прекратите! – оскалился я. – Было бы, из-за чего меряться благородством. Его величество и без того бы наградил всех нас. Бактриан уже устал бегать то от одного, то от другого завоевателя. В его-то годы! Рядом с эмиром ехал на белом коне его любимый сын, тоже Бактриан, определенный отцом в наследники престола. Юнцу было всего шестнадцать, но чувствовалось, что на кое-что уже пригоден. Стать видна, да и в глазах бегают волчьи искорки. Был бы постарше года на два, может, и поднял бы шейбани на восстание. Высокий лоб – значит, умен и сметлив. Придворные говорили, что всё свое время принц проводит в медресе. Причем зубрит не шариат и не толкования Коранов, а военную науку. Далеко пойдет. Этот не будет сопли жевать, как папаша. Вот уже отделился от отца и подъехал к Когану. Что-то у него выспрашивает про кордонную стратегию. Проехав ворота Каракуль, мы вступили в пояс рабадов и мигом очутились среди хаоса лавок, ремесленных мастерских и караван-сараев. Полуразвалившаяся Кулета выделялась среди них, как королева, которая и в бедности сохранит величие. Вот и грязный зиндан с флагштоком, на коем торчит картонная левая рука, столь любимая нашим Менцелем. Отсюда уже два шага до площади Регистан, следовательно, до Арка совсем рукой подать. А в Арке суетится Иштыхан. Распоряжается возвратившейся челядью, чтобы было всё готово к приезду государя. Не так давно мы открыли в нашем голиафе новый, организаторский талант. Эмир был доволен всем. Правда, увидав безобразный пролом близ самого парадного пандуса, покачал головой. - Так надо, - сказал я неумолимым тоном. - Чего уж там, реставраторы всё заделают. Война же, всё-таки. Фрунзе вон бомбил территорию гарема и превратил ее в месиво земли, глины и битых кирпичей. И ничего! Проехав крытый двор, вдоль которого тянулись заброшенные тюремные камеры, наша кавалькада наткнулась на очередной сюрприз. На площади между мечетями Джума и Ульдухтарон Иштыхан проводил блистательные маневры, напоминавшие цветную иллюстрацию к «Шахнаме». Тысяча конных воинов в блистающих доспехах молодцевато гарцевала, выстраиваясь в шеренги, затем разбивалась и снова выстраивалась, но уже в шахматном порядке. - Сознайтесь, Фадр Пустырник, - обратился эмир к нашему предводителю, - этот великан – не кто иной, как ифрит, который служит вам. Это он сотворил из воздуха такое великолепное войско. Всё оказалось гораздо проще, и воины, как выяснилось, были произведены на свет не каким-то ловким чародеем, а женщин, как и все мы. Приглядевшись, я заметил, что лошади, на которых ездят эти люди, низкорослы и приземисты, да и не совсем хороши с точки зрения породы. Это были прирученные лошади Пржевальского! Иштыхан, подуставший дирижировать своей кавалерией, обратился к Бактриану, прижав правую руку к сердцу и почтительно поклонившись: - Эту конную армию я дарю вашему величеству. Бактриан был растроган до слез. Между тем к нашей кавалькаде подъехал главный всадник с белокурыми волосами и глазами синими-синими, как две капли неба. Пылко и очень решительно заговорил на языке, похожем на санскрит, а санскрита я не знал, зато знал Менцель. Мой собрат по ордену пребывал сейчас в священном восторге. - Верный Бранбуил, да вы хоть знаете, кто… Он разговаривает на индоевропейском языке! - Ну и что! – хмыкнул я. – Вы бы перевели, а то мы все заинтригованы. - Сейчас переведу, подождите. Я должен объяснить. До сих пор считалось, что индоевропейского языка не существует в природе. Этот язык просто реконструирован учеными, он, можно сказать, придуман, как придуманы пеласгский, язык линейного письма В, иврит, а также, если угодно, эльфийский язык, который, как известно, является чистым изобретением профессора Толкиена. Никто не ожидал услышать речь на индоевропейском, а тут вот вам, пожалуйста! О, Восток не устает удивлять. Этот князь говорит, что привел свою дружину с неких Высоких Гор у Большого Пресного озера для одной цели – отразить захватчиков. Ибо, завоевав Шейбанистан, Гиера не остановится и вторгнется уже на исконные территории наших пржевальских всадников. Дальше он говорит, что пржевальцы суть прямые потомки древних ариев (в этом я сам убеждаюсь по их шлемам и поножам). Манипур – так зовут вождя – возводит свой род к легендарному герою Сиявушу, который сам происходит-де от великого Арджуны. Князь Манипур говорит без всякой тени хвастовства, что именно Сиявуш основал Арк и Бухару. Так что эти земли в каком-то смысле – прародина пржевальцев, и наши всадники обязаны ее защищать. Но они, конечно, ни в коей мере не претендуют на Бухару, потому что разных земель и без того много. Потомки ариев просто хотят проучить Сестру Гиеру, а за одним пуститься в завоевательный ашвамедх, который не проводили очень и очень давно. - Что такое ашвамедх? - Довольно тонкое понятие, объяснять на пальцах не имеет смысла. Потом всё сами увидите. А в данный момент, как я понял, пржевальцы периодически кочуют от озера Иссык-Куль к юго-западу – до самого Зеровшанского хребта. Эта территория за ними закрепилась уже давно, и со всеми народами и государствами, лежащими на кочевом маршруте, у пржевальцев мир и дружба. Кое-кто из них, кстати говоря, несет пограничную службу в городах Джетышаара. Единственные, кого пржевальцы не любят, - это эйнасты, такие же кочевники, только монгольского происхождения. Вот с ними наши арийцы дерутся постоянно. Что поделаешь, вековечная неприязнь рас! – грустно пожал плечами Менцель. - Наверное, Манипур будет разочарован, когда узнает, что его ашвамедх не состоится, - произнес Петр Пустырник. – Князь приехал к шапочному разбору, амазонок мы уже выгнали из Бухары. - Он про это тоже знает, - сказал Менцель. – Говорит, не беда, год еще не кончился, и его верные успеют повеселиться. - Кстати, - продолжал Петр, - договоритесь-ка с ними, дорогой драгоман. Спросите пржевальцев, да поделикатнее, не хотят ли они встать под мое руководство? Мне как раз требуется армия, а условия современной войны сильно изменились, и воевать, как древние арии, значит неминуемо обречь себя на поражение. Поэтому толковый руководитель, знающий, как воевать сообразно с нынешним веком, им тоже нужен – конечно, при всем моем уважении к князю Манипуру. Менцель пошушукался с князем, и тот по-орлиному глянул на Петра. А потом заговорил, да так громко, что, казалось, весь целиком превратился в одну зычную глотку. Менцель перевел: - Предложение дельное, но сперва надо заслужить уважение и признание пржевальцев, а его можно достичь только в процессе ашвамедха. Эти люди не встанут под начало кого попало. - Наверное, ашвамедх – это что-то вроде инициации для молодых офицеров, - предположил я. – Так что готовьтесь, милый Петр. - Друзья мои, - вклинился Бактриан, - этак мы с вами можем совсем заболтаться, а горячее уже остывает. Пойдемте во дворец, там накрыты столы, и церемониймейстер дожидается только вас. В палаты эмира Бухарского можно попасть по крытой галерее у башенок, венчающих парадный вход. Собственно, это и не дворец вовсе, а второй висячий ярус Арка, некий аналог садов Семирамиды, только без растений. Здесь чистенько, но довольно скромненько. Обычный чиновник, нажившийся на взятках и драконовских тарифах на воду и электричество, имеет хоромы куда как побогаче, чем шайбанистанский эмир. Мне понравились только изящные резные арки с колоннами и хрустальные люстры – да и те, говорят, привезли из России. Зато кормили сытно и вкусно. Не буду расписывать обилие блюд, чтобы не уподобляться Рабле. Правда, нежный вкус месячного барашка, запеченного с горохом и фасолинами, да еще под томатной пастой, забыть до сих пор не могу. Это не та халтура, которую продают на рынках под видом шаурмы или шашлыка и выдают еще эту мерзость за восточную кулинарию! Сластей тоже было море. Кушанья мы запивали дынным сиропом, а вот с алкоголем у эмира туговато. Уж больно набожный он мусульманин. Меджнун несколько раз даже подергал Бактриана за рукав и напомнил ему, что Омар Хайям, воспевавший вино, до сих пор почитается всеми правоверными, но Бактриан, хоть весь и расстарался, но ни одного винного кувшина в погребах отыскать, увы, не смог. Ладно, чего нет, того нет. Иштыхан не поместился бы на втором этаже, но мы про него совсем не забыли. Эмировы слуги безостановочно брали на вилы копченые телячьи туши и кидали их Иштыхану во двор, а Разрушитель Стен эти туши безостановочно же поглощал. На десерт он получил огромный кусманище халвы из Нукуса восемь тонн весом. Меж празднеством лилась мудрая беседа. - Ваше величество, вы слишком неосмотрительны и потому беспомощны, - читал нравоучения эмиру Натан Коган. – Я заметил, что военное дело в вашей стране хромает на обе ноги. Напомню вам о кожаной плетке, которая висела на стенах Арка во времена старых эмиров. Это означало, что в случае какого-нибудь бунта государь не замедлит пустить плетку в ход. Кроме пряников для подданных необходим и кнут. - Но что же делать? – испуганно моргал Бактриан, забывая вытереть мясной сок, стекавший по бороде. - В первую очередь, завести свои регулярные вооруженные силы. Мотайте, юноша на ус! – Коган обернулся к наследнику престола, сидевшему рядом и слушавшему в оба уха. – Городское ополчение – довольно худая защита от агрессивного соседа, всех наукаров положат в первом же сражении. Необходимы: а) артиллерия и б) конница – легкая и в некоторых случаях даже тяжелая. Не каждый же раз вам обращаться к нашему милому Петру! Издайте закон, согласно коему каждый крупный город должен выставить определенное количество офицеров младшего комсостава – прапорщиков или сержантов. Пусть Бухара выставит 500, Термез – 300, Мары – 100, Джува – 200, Ташкент – 150, Каракуль – 100, Фараб – 50. По 50 офицеров пусть также выставят Гузар и Карши. Это младший комсостав, который мобилизует людей во время опасности либо завоевательного похода в другую страну. Ваш враг Гиркания давно уже освоила рекрутскую систему, и тамошние солдаты проходят долгий и тернистый путь от сопливых угланов до матерых вервольфов. Наши военнослужащие должны нести службу по сорок лет, причем никакой принудиловки! Кадровая служба должна быть призванием, а не суровой обязанностью. Могут быть, разумеется, исключительные случаи, как сейчас, а именно – военная интервенция со стороны соседа. Вот тогда надо объявлять всеобщую мобилизацию и ставить под ружье всё мужское население в возрасте от восемнадцати до пятидесяти пяти. Почему нынче вы не сделали этого? Очень опрометчиво… Далее, надобно создать сеть военных медресе для учебы будущих офицеров среднего звена. Именно на них держится армия, но уж никак не на генералах, которые в массе своей умеют только пьянствовать да считать звездочки на погонах – у себя и приятелей. Вот именно лейтенантам, капитанам и майорам надо уделять самое пристальное внимание. Примером здесь может послужить Военная академия в Аргофаке (Помирания). Это просто образцовое учреждение! Лично я берусь основать такую академию здесь, будь на то воля вашего величества. Держу пари, этого отрока, - новый кивок в сторону принца, - мы еще обучим всем тонкостям ратного искусства. Востри сабельку, малыш! - Это всё замечательно и даже грандиозно, уважаемый соотечественник, - подал голос из-за стола казначей Моня Либерзон. – Есть, правда, одно «но»: ваш проект стоит больших денег. А в казне их сейчас нет. Коган резко нахмурился. На переносицу его легла носорожья складка, а из одного глаза в другой пробежал искрой сильный разряд тока. Стратег вдруг вскочил и грозным коршуном навис над Либерзоном. - Когда надо, деньги всегда отыскиваются. Вам это должно быть лучше моего известно! Довольно, что вы едва не прошляпили Кибуц из-за вздорных суеверий… - Не кощунствуйте, это закон Моисеев. - Моисей не хоронился от войск египетского фараона, а Иисус Навин не объявлял перекур на субботу в самый разгар войны с ханаанеями! Имейте в виду, Либерзон, написать в Махтубу про вашу халатность лично мне – раз плюнуть. А оттуда депеша пойдет уже в Югру, в самое её сердце – в Урай Лукойловский! За то, что вы с Альтшуллером едва не сгубили общину, вас судить будут! - Это еще вопрос, кого будут судить, - высокомерно бросил финансист. – И не учите старших, вспыльчивый юноша. - Мы с вами потом потолкуем, сейчас не время, - прошипел Коган, гневно позеленев. – Но вы, ваше величество, не экономьте на безопасности. Если надо, потрясите мошну вон у этого скупердяя или введите армейский налог. В свое время великий Наполеон изрек замечательную фразу: «Страна, которая не хочет кормить свою армию, будет кормить чужую». Скрестив руки на груди, он снова уселся за стол и потом еще долго бросал злобные взгляды в сторону Мони Либерзона. Учтивую беседу, полную прекрасных мыслей, оборвала неловкая пауза – в воздухе запахло враждой. Ситуацию спас простодушный Менцель, который даже не понял, что всё идет к конфликту. Он хлопнул себя по лбу и, засмеявшись, сказал: - Экий же я остолоп! Хорошо, что вы, стратег Коган, сказали пару слов про депешу, а так из-за своей дурацкой рассеянности я совсем бы мог забыть о важном письме. Милый Петр, я привез весточку от двух ваших братьев – Асклепиада и Николая Диалектика. Сейчас они сидят в крепости Азот, осажденные гирканским принцем Селимом. Прознав о ваших успехах, братья просят о помощи. В Азоте творится что-то несусветное. Осажденные скушали всех собак и кошек, а теперь меняют рацион, переходят на крыс. Друзья мои, я там едва не умер голодной смертью… Николай Диалектик справедливо счел, что Селим уважительно отнесется к моему сану (всё-таки среди апеллантов есть и мусульмане, причем вполне почитаемые в Гиркании) и попросил выпустить меня, а за одним женщин и детей. Это был тонкий маневр: за пазуху Диалектик лично вложил мне это письмо. Селим внял просьбе - и вот я здесь. Впрочем, вот эпистола, прочитайте ее сами. Читая письмо, Петр ежесекундно менялся в лице. Пока он отвлекался на чтение, я распекал своего коллегу: - Какого беса вы молчали всё это время! Надо было сказать о таких делах при встрече. Сколько можно витать в облаках, несчастный интеллектуал, спуститесь же, наконец, с небес на землю! Менцель беззащитно улыбнулся: - Ну, за день же столько всего интересного происходило… И потом, лучше уж поздно чем никогда. - Ничего себе «лучше поздно»! Дорога каждая минута. Если Николай Диалектик сдаст крепость, это означает гибель всей несторианской веры на Западе! - Они не сдадут, - мотал головой апеллант. – Потому что тогда их всех ожидает жестокая казнь. - Тогда они умрут более мучительной смертью, смертью от голода! Пустырник, естественно, разделял мои мысли. - Завтра же выступаем, - сказал он, дочитав письмо и отложив его. – Теперь о войске можно не беспокоиться, поскольку конница Манипура не предаст меня ни при каких обстоятельствах. Да они и сами хотели отправиться в этот, как его, аш… ав… - Ашвамедх, - с готовностью подсказал Менцель. - Спасибо, у вас хорошая дикция. В общем, выезжаем. Благодарю за гостеприимство, ваше величество, но мне надо срочно ехать. Вы сами слышали, какие дела творятся. Кстати, все ли из наших в сборе? Коган может не отправляться, коли уж он затеял свою армейскую реформу в эмирате. Но присутствие остальных не просто желательно, а необходимо. Особенно Иштыхана. Это распоряжение слышали почти все, но тут внезапно оказалось, что Гонца с нами нет. Ветрогон куда-то незаметно испарился. Полководец поручил мне отыскать его, но это было, конечно, легко сказать… Бухара огромна, попробуй-ка, отыщи иголку в стоге сена! Я потратил на поиски два часа. Обошел каждый рабад (почему-то мне казалось, что парень должен скрываться именно в ремесленных кварталах), заглянул во все лавки и подробно называл приметы Гонца: - Вы не видели такого шустрого юношу лет восемнадцати-двадцати, довольно нахального, всегда взъерошенного и смешливого. А, вот еще! Он быстро бегает… Какой-то седобородый аксакал, гревший плешь на солнышке, наконец-то указал мне на лавку напротив самой Кулеты. Я зашел туда, сильно пригнувшись, чтобы не стукнуться лбом о потолок – и вижу там Гонца в обнимку с нежной девушкой с персиковым пушком над верхней губкой и глазами, черными и маленькими, как изюм. Гонец декламировал ей стихи Меджнуна, безбожно перевирая слова. Красотка, как и следовало ожидать, была в трансе. Увидев меня, юноша прервался. - Хотел бы я поехать, - сказал Гонец, едва я пересказал ему вкратце все обстоятельства, - но не могу, уж извини, Бранбуил. С этой милой пери я обручился, а свадьба назначена на завтра. Никак нельзя отменить! Вы уж как-нибудь без меня, ладно? Гонец всегда и всё делал быстро. Не успели мы приехать в Бухару, а он уже обстряпал свои матримониальные делишки. Ладно, одним больше, одним меньше. Глава двадцать первая Смотр в Беруни. – Философия Кривды Амазонки бежали из Бухары без оглядки. Они неслись тем же маршрутом, что и пришли, вдоль полноводной реки Джейхун. Издалека мы видели, как сверкали никелированные подошвы их сапог. Ни о каком продолжении войны сейчас у девушек не могло быть и речи – только бы подальше от всего этого ужаса, только бы назад, в отечество! Опомнились дамочки уже в Хорезмийской области, в маленьком городке Беруни, где, как говорят, родился знаменитый средневековый астроном. Здесь, наконец, капитан Пиранья решился взять Гиеру за камуфлированный рукав и сказать свое веское слово: - Вот что, радость моя. Как выяснилось, воевать ты совершенно не умеешь. И можешь больше не грузить меня своим феминизмом. Видел я, чего он стоит. Едва вы мышек увидели, так давай драпать. Так не годится. Возвращайся-ка домой, в Тигран, а всё остальное я доделаю сам. Этих невесть откуда взявшихся прохиндеев нужно проучить – и чем скорее, тем лучше. Но девушка Пиранью совсем не слушала, а думала о чем-то своем. Лицо у Гиеры уже несколько дней было отсутствующим и достаточно неприятным. - Ты слышала меня? – повысил голос капитан. - Слышала-слышала, - буркнула амазонка и снова впала в прострацию. Нетерпеливый капитан вскипел: - Да что, наконец, происходит?! - Я беременна, - с усилием выдавила из себя Гиера. А вот это было полнейшим сюрпризом. Зря капитан вообще ее спросил. С другой стороны, шила в мешке ведь не утаишь. Через месяц-другой и так всё будет видно. Может, даже и к лучшему, что мы не захватили Бухару… Пиранья внимательно пригляделся к нижней части живота возлюбленной. А ведь и впрямь, беременна. Кажись, уже третий месяц. Главное, чтоб от меня. - Ну хорошо. – Капитан старался дышать как можно ровнее и говорить как можно спокойнее. – Ладно, если уж на то пошло, тогда катись вся эта кампания ко всем чертям, ракшасам и гандхарвам (или как вы там говорите?). Мы вернемся в Тигран, там и родишь спокойно, без всяких напрягов. Я позабочусь о малыше. - Кажется, их двое, - неуверенно поправила Гиера. - Двое, трое, какая разница! Да пусть хоть целый батальон! – рявкнул Пиранья, снова начав терять самообладание, но затем спохватился и снова взял себя в руки. – Извини, что кричу. Нервы стали ни к черту. Это без разницы, сколько их появится. Э, нет, виноват, опять извини, конечно, конечно тебе совсем не без разницы, дорогая. Просто им всем нужна нормальная семья. Почему мы до сих пор не поженились? Это надо делать срочно, чтобы не возбуждать кривотолков. Милая, ты уже можешь считать это предложением руки и сердца. Только я на колено не буду становиться, потому что никогда так не делал и не умею, хе-хе-хе… Ну? Ты согласна? Капитан выпалил своё брачное предложение какой-то скороговоркой, постоянно кусая губы и в душе упрекая себя за дурацкую неуверенность. Докончив, стал выжидать, что скажет она. Гиера помалкивала, только в глазах поселился какой-то нехороший бесенок. По крайней мере, так казалось капитану – и он, к сожалению, не ошибся. - Слушай, Пиранья, ты что, совсем дурак? – произнесла, наконец, Гиера и постучала для выразительности себя по железной каске. Пиранья ничего не понимал. - Я так и думал, - озлобленно прохрипел он. – Эта двойня – не от меня. Или один от меня, а другой – нет. С кем? С кем ты спуталась на этот раз? – взорвался капитан и схватил ненаглядную за шею. – Кто он, я хочу знать! Что, Галуб? Я кастрирую этого урода! Мало ему твоей сестренки. Или, может, Кривда, это пес-голован? - Отвали, козел! – зарычала Гиера и вывернула ревнивцу запястье. – Нет, ты точно идиот, причем идиот крупнокалиберный. Самый патентованный идиот из всех идиотов, которых я вообще видела. Подумать только, и это отец моих будущих детей! Руку жениху она отпустила. Мигом помертвевший Пиранья снова непонимающе захлопал глазами. Гиера продолжала: - Да, да, да, это твои дети, скотина! Но муж мне не нужен, ясно тебе? Мне вообще не нужны мужики, они все козлы. Умеют только жрать да за бабами бегать, больше ни на что не годны. Захочу - сама выращу ребенка. Захочу - вообще, как котенка, утоплю. И ты мне никакой не указ. Муженек выискался. Пшёл вон! Ненавижу брак. И кто только слово такое выдумал. Бывалый мачо мигом растерял весь ореол настоящего мужчины и сделался весь какой-то жалкий и пришибленный, словно помоями политый. Опустив голову, как это делают в знак покорности волки, Пиранья уплелся из шатра Гиеры, где еще вчера делил с ней походное ложе. Сердце его разлетелось на множество мелких осколочков, а мыслей в голове почти никаких не осталось. Даже о будущей двойне. Была лишь одна мысль, которую Пиранья изверг из себя с проклятием: - Ведь люблю же ее, падлу! Хотел заплакать, но плакать было нечем. Всё-таки Пиранья у нас был настоящий мужчина. Гиера тем временем сидела у себя и рассеянно грызла ноготь перед зеркалом. Черные круги раздумий легли под ее глазами, и Сестра с тоскою думала о том, что молодость и красота скоро закончатся. А с этой бестолковой беременностью – уж тем более. Превратится Гиера в толстую феклу, в клушку-наседку, будет вынашивать яйца, а затем тетешкать маленьких, сырых и жалкеньких цыпляточек. Конечно, никого она не утопит. Это она так сказала, в запальчивости. Нет, Гиера будет очень тщательно возиться с мелкими недоносками и угробит на воспитательный процесс весь остаток золотых лет. Против природы не попрешь. Материнский инстинкт и в Африке материнский инстинкт. Гиера просто ненавидела себя. Это надо так глупо влипнуть, так залететь в самую ответственную минуту! Мало того, что опозорилась в Бухаре, теперь еще вот это… Аборт поздно делать, да и не сделаешь его в насквозь исламизированной Гиркании. Проклятое средневековье! Конечно, она про беременность и раньше знала, да что толку! Ничего уже не исправишь. Ну всё. Прощайте теперь, военные подвиги, прощайте общественные перевороты, революции и катаклизмы, которые она так любит устраивать. Прощай, дорогая смута! Ухожу на пенсию, буду мемуары писать. Про День Топоров. Пусть дочки читают и учатся. Про то, что явятся дочери, Гиера знала тоже и нисколечки в этом не сомневалась. По крайней мере, хорошо. Будут Сестрами. Уж я-то их воспитаю как надо, моих змеек. Это утешало. Теперь мир казался Гиере уже не таким мрачным и пасмурным, как пять минут назад. С удовольствием она посмотрела в зеркало и заметила, что щечки еще хороши и спелы, как наливные яблочки из Айни. Волосы надо бы отпустить, не всё же бегать, как дуре бритоголовой. Пора взрослеть, а то вела себя, как подросток – в двадцать-то четыре года! Ай-яй-яй. Нет, мы еще поборемся. Поборемся! Женские чары – вещь более действенная, чем сила оружия. Сестрёнка Глафира это понимает. Вертит мужиками, меняет, как губную помаду. Вон у нее уже третий фаворит – Галуб из тигранских болтаджи. Старый кобель… Ну что ж, я ничем ведь не хуже. Нет, на Пиранье свет клином совсем не сошелся. - Госпожа! – позвал вкрадчивый голос за спиной. Гиера отвернулась от зеркала и уваидала Кривду, мявшегося у входа в шатер. Внимательные глаза голована изображали поистине собачью преданность. Казалось, еще немного – и язык высунет от усердия. Мелькнула мысль: «Уж не с ним ли? Вот и Пиранья, дурак, намекал». Мысль была, разумеется, глупой, но такой забавной… Гиера звонко расхохоталась. Кривда недоуменно замер, но сразу нашелся. - Рад лицезреть вас довольной и радостной даже в столь тяжелую минуту для всех нас, хотя сейчас, на поверку, эта минута выглядит далеко не такой тяжелой, - замямлил Кривда и сразу же сделался противен своей госпоже. - Что там еще? – спросила она недовольным голосом. – Ты к делу, к делу переходи. - Я должен сказать, - продолжал расшаркиваться визирь, - что к нам подоспело подкрепление из Гиркании и что дела далеко не так плохи, как представлялось. К тому же мне удалось вернуть добрую половину той армии, которую мы подрастеряли в Алмазаре. Волки-оборотни, которых нам удалось так счастливо распугать разрыв-травой, возвращались, пристыженные, к Кривде и превращались обратно в людей, походя напяливая железные каски. Их возврат затянулся на неделю. Одинокие хищники добирались, скрываясь от людей, по отрогам горных хребтов и поймами высохших рек, вервольфов видели в городах и поселках. Заслышав тоскливый вой, шейбани спешили укрыться в своих домах и запирали двери на все запоры. Порознь волчье путешествие долго продолжаться не могло. Ни один вервольф не живет без стаи, а без вожака-то уж тем более. Кривда принимал их всех и не пенял на былое дезертирство. Голован отлично понимал своих дальних сородичей. - Молодцы, не правда ли? – говорил Кривда, шагая вместе с Гиерой вдоль гирканских рядов и пытливо заглядывая госпоже в очи, намереваясь прочесть настроение. – Нет, клянусь Аллахом, настоящие молодцы! - Эти молодцы просадили битву в Алмазарском ущелье, - напомнила Сестра. - С кем не бывает… - о туранских конниках Муниса, потерянных уже безвозвратно, Кривда деликатненько промолчал. – У нас еще кое-что есть. Мы обязательно поборемся с этим дурачком Пустырником. - Думаешь, он действительно дурачок? - А как же! Вот, взгляните, госпожа, - кавалеристы на верблюдах. Это ноу-хау военного искусства. - Твоему ноу-хау, стратег, уже лет триста, если не больше. Кто их привел? - Великий полководец Лоуренс Пехлевийский, ваше высочество, и я надеюсь, это имя вам что-то говорит. Конечно, говорило. О победах Лоуренса Пехлевийского ходили легенды. Совершая на скоростных верблюдах молниеносные рейды вглубь пустынь, Лоуренс шутя разбивал целые тучи бедуинов, превосходящие его воинство в десятки раз. Молва еще того пуще увеличивала силы противника и каждую единицу превращала в мириаду. До здешних мест Пехлевиец добрался, окруженный просто эпическим ореолом. В Гиркании этого военачальника превозносили до небес, и в особенности – Гиера, которая считала себя его ученицей. - Как ты сумел залучить его к нам? – спросила она с восхищением, а глаза принцессы при этом по-детски заблестели. Кривда предпочел ничего не отвечать, поскольку это предприятие было связано с кое-какими темными делишками. Знаменитость держалась в седле с поистине английской чопорностью. У Гиеры снова стрельнула мысль, что этот мог бы заменить в перспективе Пиранью, но Сестра тут же припомнила, что с женщинами Лоуренс отношений иметь не хочет, только с мужчинами. Жалко… Пришлось ограничиться взятием автографа. Время, в конце концов, есть. Пока она беременна, никто на нее даже глядеть не будет. Лоуренс расписался и тут же отвернулся от почитательницы, чтобы прокричать какое-то распоряжение своим верблюжатникам. Те своего полководца откровенно побаивались. Помимо военного таланта Пехлевиец был, ко всему прочему, еще и некромантом. У себя в шатре он держал оживленного мертвеца по имени Маврух. Это был не кто иной, как Черчилль, герцог Мальборо, известный всему миру в качестве того самого Мальбрука, который в поход собрался. Вырытый тайком из могилы и воскрешенный труп несколько изменил собственное имя. Мавруха боялись все, а Лоуренс не боялся, ведь зомби раз и навсегда оставался его рабом. Говорили, что каждую ночь англичанин всеми правдами и неправдами допытывается от Мавруха, что же помогло этому чертовски удачливому военачальнику выиграть сражение при Мальплаке 1709 года. Но Маврух молчал, как рыба. Единственный недостаток был у покойника – разучился он разговаривать. Вон он, на самом пригорке. Сидит на кошме двугорбого верблюда да мерно покачивается, апатичный, безучастный ко всему. И впрямь мертвец. Тело абсолютно синее, глаза ввалились несуразно глубоко. У, мумия! Гиеру так всю и передернуло. Взяв Кривду за локоть, она поспешила миновать страшное видение. Дальше ее ожидали люди в темных очках и с курчавыми бородами. Люди курили дорогие сигары, скалили золотые зубы, и их пухлые пальцы искрились от драгоценных перстней. Эти богатеи были аламутцами, жителями маленькой горной страны западнее Гиркании. Аламутцы обитали в своих горных аилах и вылезали оттуда лишь затем, чтобы устроить гадость соседям. Угоняли людей, как скот, а затем требовали с родственников астрономического выкупа. На это и жили. Взорвать кого-нибудь их было тоже хлебом не корми. Аламутец сам предпочтет погибнуть, но при этом уничтожить как можно больше народу. Верит бедный глупец, что за такое благое дело его ожидает рай со сладкотелыми гуриями и упоительным шербетом в неоскудевающей пиале. Такой выверт мысли вполне объясним, ибо каждый аламутец считает себя потомком Старца Горы, Хасана ибн Ас-Саббаха. Того самого злобного старикашки, который в древности велел своим федави уничтожать людей, аки мошек. Кажется, Кривда подогнал самых страшных. По черному цвету бурнусов Гиера определила, что эти аламутцы пришли из города Зенджана, а зенджанец ни перед кем не остановится. Если нужно для дела, маму родную подорвет. - Кривда, ты маньяк, - с уважением произнесла Гиера и потрепала министра по загривку. – Как ты их уломал, мой милый дипломат? - Долго ли, умеючи, - самодовольно промурлыкал визирь. Сегодня был явно его день. - Знаете что, госпожа, - сказал Кривда после некоторой паузы. – Бухарский еврей Яков, который исправно поставляет нам информацию, оповестил, что Петр Пустырник уже вышел из Бухары и в данный момент находится в городке Навои. Это означает, что битвы еще предстоят. В данный момент у нашего недруга – достаточно большая армия, набранная из горных автохтонов. - Что же его заставило выступить? – Вспомнив о мышах, Гиера так и не смогла скрыть тревоги. - Письмо братьев. Пустырник приходится родственником Николаю и Асклепиаду, которых мы осадили. Он юнанец. - Это многое объясняет. И что же? - Ну вот, братья написали нашему вояке письмо, где жаловались на то, что принц Селим со своими туранцами шибко им докучает. Уж сдались бы, наконец. Не знаю, как письмо попало к Пустырнику, всё-таки Селим обложил Азот неплохо. Но, едва прочитав эту филькину грамоту, Пустырник сразу же выступил в поход. - Должно быть, это храбрый человек, - задумчиво произнесла Гиера. - То, что большинство смертных считают храбростью, есть на самом деле глупость и неумение сберечь свою жизнь – самое драгоценное, что вообще есть на свете. - Вот как? Для меня это новость. Ты уже и храбрость считаешь недостатком? Тут Кривда начал развивать любимую тему, а Гиера принялась увлеченно слушать. Всё-таки наш министр – существо остроумное, хоть и не человек. - В сущности, - говорил Кривда, - каждый смертный состоит из одних лишь недостатков. Когда окружающие считают достоинством то или иное качество, они всего-навсего имеют в виду именно недостаток человека, просто они воспринимают его как достоинство. Воспринимают потому, что им так удобно. Допустим, перед нами душа общества, щедрый человек, который в лепёшку разобьётся, но обязательно организует пирушку за собственный счёт, даже если у него нет денег. Был у меня один такой дружок. Всегда старался, просто из кожи вон лез, чтоб непременно сорганизовать приятелям хорошую попойку. Предпочитал ходить в обносках, как последняя рвань перекатная, однако, денег ни на кого не жалел. Даже то, что впоследствии он оказался в фаворе, не послужило к его пользе: мот по-прежнему закатывал пиры и кутежи, а деньги у него не задерживались. Деньги не любили его, потому что он не любил деньги. И что же мы видим? Это достоинство? Полнейшая чушь! Окружающие зовут это щедростью, а я называю просто неумением вести дела. Вместо того чтоб позаботиться о себе и одеться поприличней, этот глупец швырял деньги налево и направо. Я в те времена тоже был не особенный богач, а выглядел прилично - а всё почему? Потому что знал счёт деньгам. И знал, как они достаются, – потом и кровью. Вырос я в семье эмигрантов, достаток – сами понимаете какой. Но я сызмала трудился и зарабатывал скудную денежку в поте лица. Потом карьеру какую-никакую сделал, благодаря, конечно, вам, госпожа. А вот дружку моему, этому олуху, ничто впрок не пошло. Хотя талантами по молодости блистал. Но то, что мы называем талантом, тоже в сущности, недостаток. - Ну а это-то еще почему? Очень интересно… - А потому что так называемые талантливые люди никогда не преуспевают. Именно поэтому лично я всегда предпочитаю оставаться серостью и бездарностью. Смотрите, госпожа, я ничуть не стесняюсь так себя характеризовать. К чему самообман! Видал я этих идиотов. Мы, понял, талантливые… Ха-ха! Смех один. Много мнят о себе. На деле же все они именно посредственности и есть, только признаться не хотят. Но к делу. Часто вы, госпожа, удивляетесь, как это я могу склонить человека на свою сторону, уболтать его и всячески умаслить. Да очень просто. Просто я умею играть на недостатках. А недостатки у человека всегда есть, это уж пренепременно. Не нашелся еще в мире ни один смертный, у которого не было бы недостатков, надо лишь попыхтеть и поискать необходимые изъяны. Такие, ключевые недостатки я обычно называю кнопками. На кнопки время от времени можно давить. Кто-то любит женщин, кто-то выпивку, кто-то деньги – причем, заметьте, любит до болезненности, до потери самого себя. - А вот я, по-твоему, что люблю? – с интересом спросила Гиера. - Ну, госпожа, - почесал затылок Кривда. – Вообще-то я никогда не рассматривал ни вас, ни ваших сестер как объекты для обработки. Если вы говорите о ключевом недостатке, то я, конечно, могу его обозначить и очень легко. Это гордость, высокомерие. Так что вооружитесь, ваше высочество, у вас всегда может найтись противник, который использует ваш недостаток. И тут я уже ничем не смогу помочь. Потому что главный ваш враг – вы сами. Глава двадцать вторая Ашвамедх. – Принц Джейран Из Навои мы выступили 4 августа. Меня несколько беспокоило, что наша армия была отягощена таким большим обозом. В пустыне Кызылкум он был совсем лишним. Но Петр меня не слушал. Верный своему прошлому, когда Освободительная армия была вооружена самопальными артиллерией, он и сейчас приказал наделать в Бухаре на скорую руку гаубиц 150-миллиметрового калибра. Этот последний писк моды сваривался из кольцеобразных полос, а на них набивались железные обручи от бочек. Дрянь пушки, разваливаются после первого же выстрела. Да и обращаться с ними прежвальцы пока еще не научились. Но упрямец меня не слушал. Петр Пустырник торопил свое новоприобретенное воинство, поскольку в это время года следует ожидать песчаных бурь гарм-сир. Впрочем, погода была покамест ясная и не сулила никаких препятствий. Пржевальцы заверили, что эта ровная погода продолжится еще дня три, а уж потом гарм-сир запоет в полный голос. - Откуда у вас такая уверенность? – допытывался Менцель. Он был до всего страсть как любопытен. Кочевники объясняли нунцию на своем языке, что в преддверии гарм-сир «ветер начинает звенеть», а сейчас он не звенит, значит, всё в порядке. Странно. Я переживал песчаную бурю уже не раз, но никакого звона перед ней так ни разу и не услышал. Чуткие, однако же, уши были у наших туземцев! Пржевальцы всё делали на редкость собранно и спокойно. Порядок выступления в поход был отработан у них испокон веку и передавался из поколения в поколение. В первую очередь пржевальцы пустили вперед белую кобылу. Лошадь пошла, куда ей вздумалось, - на север. Отчего-то животное двинуло в сторону самых гиблых мест, песков Кызылкум, где никаким кормом и в помине не пахло. Манипур нам пояснил, что лошадка чувствует, в какой стороне находится враг и обязательно приведет нас к нему. С точки зрения здравого смысла это была сущая белибердень, но лошадь уверенно шла именно на север, к Зарафшану, где начинались пески. Оставалось верить, что белый низкорослый скакун знает, чего мы от него хотим. - Это и называется ашвамедхом, - пояснил Менцель. – В первый раз вижу такой обряд. Вы смотрите, что дальше будет. За лошадью неотлучно следовал брахман. Мне было жалко его босых ступней, которые жег раскаленный песок, но брахман всю дорогу оставался пеш. Жрец не сводил глаз с кобылы и комментировал каждое её действие своим сородичам. Стило лошади махнуть хвостом, взбрыкнуть ножкой или замотать головой, отгоняя мух, - и брахман громогласно объявлял об этом всему миру, а войско отзывалось зычным криком. - Они славят лошадь, - сообщал Менцель, хотя это и так было понятно. Самое интересное начиналось, когда лошади приходило в голову остановиться и справить большую нужду. Брахман громогласно объявлял привал, и армия ставила лагерь вокруг лошадиной кучки, да еще сопровождала всё это разными плясками, призванными, очевидно, устрашить предполагаемого противника. - Теперь эта земля завоевана и принадлежит пржевальцам по священному праву, - удостоверял Менцель. – Нет, честное слово, хороший обряд! О нём, в частности, пишет Бируни в своем сочинении под названием «Индия». Индусы сохраняли ашвамедх в неприкосновенности еще со времен «Махабхараты». Как видим, ритуал не потерял для арийцев актуальности и сейчас. - А что, они действительно поселятся на тех землях, где отметилась лошадь? – спросил я. Менцель посмотрел, как будто я задал какой-то дурацкий вопрос. - Ну, вы же сами всё видите. Я предпочел воздержаться от комментариев. После Зарафшана начинались места поистине гиблые, здесь уже никаких гарм-сир было не нужно. Любой путешественник за три дня мог сдохнуть в Кызылкуме от жажды, не отыскав ни единого колодца. О какой возможности жить в «завоеванной» пустыне могла идти речь! Но брахман и его подопечные делали всё с такой важностью и с такой трогательной наивностью, что смеяться над ними было просто грешно. Нет, этот народец победить действительно нельзя! Даже умирая от жажды, он будет неукоснительно следовать предписаниям своих жрецов. Я, Петр, Антиной и Менцель, порядком развращенные цивилизацией, уже начинали страдать от безводицы – а этим хоть бы хны! Знай, идут за своим босоногим брахманом. Неожиданную крепость духа проявил также Иштыхан. Пожрать и попить он был не дурак, но сейчас спокойно пёр вперед, сея глубокие следы по барханам. Да еще приободрял немногочисленных бухарских евреев, которые шли с нами, охая и ахая от каждого маломальского лишения. - Хорошо, что Натан Коган продумал этот поход для мелочей и снабдил нас неприкосновенным запасом воды в бурдюках, - шепнул я Меджнуну. – Вот начнем страдать по-настоящему или забредим, увидав миражи, тогда и напьемся. Меджнун меня не слушал. Сейчас он и впрямь грезил наяву – наблюдал мираж, который был ничем иным, как его ненаглядной красавицей Лейлой. Под нос поэт бормотал свои нескончаемые стихи: Я по пескам ходил, искал тебя, Признания губами теребя. Искал тебя среди пустынь безводных И звал везде, стеная и скорбя. Вот ты уже видна, но ты мираж. Увидевши тебя, вхожу я в раж И – понимаю: это наважденье, Лишь морок и нелепейшая блажь! Уйди, виденье! Пусть твои черты И скреплены печатью красоты Той милой, что зовет меня на подвиг. Я знаю, что она – совсем не ты. Сколь часто искушает нас Иблис! Обманывает нас сей хитрый лис. Вот мой завет – друзья, не поддавайтесь: Воображенья это лишь каприз. Та, что вас ждет, из плоти и костей, Любого будет миража милей, Скорей отриньте ложные виденья И всей душой вперед стремитесь, к ней. Я был совсем не расположен слушать эти стихи. Прежде сочинения Меджнуна мне нравились, но сейчас просто раздражали. Этот Меджнун – сущий маниак, он будет твердить имя любимой и всячески его обыгрывать, даже когда его будут резать на куски. Что ему эта вечная жажда, берущая человека за глотку и давящая, давящая своими костлявыми пальцами! Плевать он на нее хотел, гений несчастный! Едет по пустыне на верблюде, слагает очередную поэму. А мне-то как быть, простому смертному? Отъехал я от Меджнуна, присоединился к товарищу Антиною. Но и этот оказался ничем не лучше. Только и делает, что декламирует свою «Пролетариаду», которую сочинил еще в Навои и теперь твердит лишь ради собственного удовольствия. И чего их тянет на графоманию-то всех? Воздух, что ли, такой в Шейбанистане? Мне надо быть поосторожнее, этак скоро и я начну вирши писать. Если доживу, конечно. Вскоре началось дезертирство – в основном, среди бухарских евреев, которых отрядил с нами Коган. Не выдержали трудностей. Я так и знал: народ ненадежный. Сначала отговаривались субботним годом и тем, что никакие дальние переходы в эту дату, дескать, совершать нельзя. Мы набрали самых стойких и лишенных предрассудков, но и эти в итоге драпанули, куда глаза глядят. Жалкие размазни! Особенно ударило по нервам бегство интенданта по имени Яков. Он так и ушел вечером 5 августа, захватив весь остаток воды из текущего запаса. Сволочь. Петр снова назначил интендантом меня, сказав, что я-то уж точно никуда не сбегу. Тоже мне доверие. Лучше родиться мухой, чем быть интендантом. Более паршивой должности видеть просто не приходилось. Каждый подходит и норовит воды попросить. Что, у меня бочка бездонная? Где-то впереди тек Сейхун, а это значило, что там была жизнь, и до нее следовало поскорее добрести во что бы то ни стало. А тут еще пржевальцы вечно тормозили нас своими ашвамедхами. Лошадь, одуревшая от пустынного солнца, шла, покачиваясь, останавливалась через шаг, делала заячьи петли среди песков и уже грозила околеть. Брахман прилежно ждал, пока она отдохнет, и с каждой новой остановкой по-прежнему что-то орал своим арийцам, а те откликались, но уже не так зычно и дружно, а унылыми и какими-то тусклыми голосами. Я был просто вне себя из-за глупости этих бестолковых язычников и дал себе зарок, что после окончания похода обязательно прочитаю им Библию и попробую обратить в христианство. - Интересно, что же они сделают, когда их кобыла окончательно сдохнет! – прошипел я сквозь зубы, не обращаясь уже ни к кому, а единственно лишь к себе. Рядом ехали два-три пржевальца, но я надеялся, что они не знают помиранского и не обидятся на мой довольно оскорбительный выпад. И вдруг один из этих молодцов взял, да и откликнулся, причем на чистейшем помиранском: - Ну что у вас за выражения! «Сдохнет»… Вам что, не жалко бедное животное? А пржевальцы с ней ничего особенного и не сделают. Сожгут труп и объявят об окончании похода, только и всего. Я глянул на всадника, выпучив глаза. Это был безукоризненно одетый юноша лет двадцати семи, невозмутимый и молчаливый. Я давно уже обратил на него внимание. Молодой человек так за весь путь ни слова не изрек, ни на санскрите, ни на каком-либо ином языке. Ехал молча, весь такой загадочный и романтический, ни дать, ни взять, наследный принц. В диких обрядах пржевальцев никакого участия не принимал, да и вообще держался от них как-то обособленно, создавал дистанцию, невидимую стену. Он меня еще в Навои заинтересовал, этот юноша, только как с ним было завязать разговор? Слава всему святому, мумия наконец-то изрекла слова! - Откуда вы знаете помиранский? – спросил я, затаив тревогу: что, если этот субъект – шпион, который взял и проговорился? - Отец учил, а потом кормилец Бедр, - сказал импозантный всадник, слегка пожав плечами. Аристократическая порода так на нем и чувствовалась. – Видите ли, я родился в Аргофаке, только родины не помню. Меня увезли из столицы, когда началась смута. Значит, уехал в Четвертом году, во время наступления эйнастов на Аргофак. Ну что ж, всё сходится. Я мысленно покорил себя за излишнюю подозрительность. Действительно, мальчик никакой не шпион. Нашего брата-помиранца можно увидеть везде, в том числе и в самых неожиданных местах. - Простите. – Я прокашлялся. – У вас… как бы выразиться… благородные манеры. В Помирании таких давным-давно уже нет. Подозреваю, что вы отпрыск знатного рода, который был вынужден эмигрировать в 4 году Эры Приматократии. Я прав? Аристократ улыбнулся. - Я даже больше скажу. Только, боюсь, вы не поверите. Император Хануман приходится мне дедушкой, а звать меня Джейран. Я чуть с лошади не упал. - Так вы… вы и есть… Быть не может! - Ну, я же говорил, не поверите! – снова улыбнулся наследный принц. Малолетний принц Джейран все эти двадцать четыре года считался пропавшим без вести. Отец его, принц Гель, сын Ханумана, правил Помиранией, до того самого проклятого 4 года ЭП, который мы все до сих пор проклинаем. Он умер следующей весной, не в силах перенести гибель старшего сына, принца Тихона, которого эйнасты выкрали в Андижане, а затем казнили. Тогда неприятности сыпались на всех нас, каждый думал только о спасении собственной шкуры, и в этой кутерьме трагическая кончина принца Геля прошла как-то всеми незамеченной. Вот за это Господь сейчас помиранцев и карает. Народ не уберег ни государя, ни принцев, и теперь страну швыряет, как пьяного, от стены к стене. Помирания растерзана на части из-за разных бездарностей, чьи правления отмечены глупостью и самой натуральной безвкусицей. Жизнь целого поколения есть кошмарная летопись расстрелов, похищений среди бела дня, виселиц, лагерей. Когда я писал свою хронику, то, стоило мне обратиться к Помирании, – и даты «4-27 гг. ЭП» оставляли на душе впечатление самое отвратительное. Не только у меня было такое чувство. Историограф Маврикий в оны дни признавался мне, что не знает ничего пошлее современности. И вот передо мной принц Джейран. Единственный законный наследник престола. Главное, до чего же скромен! Так ведь и молчал всё время. А ведь Петр Пустырник за такое известие просто облобызал бы его и весь век на руках носил. В том, что слова Джейрана правда и что он никакой не самозванец, я даже не сомневался. Джейран рассказывал что-то о своем домашнем воспитателе, который бежал с ним, маленьким, в горы Джетышаара, а потом наткнулся на пржевальцев, а те выкормили и воспитали принца. Но в голове у меня что-то щелкнуло, и я уже ничего не разбирал. Опомнившись, пролепетал принцу: «Извините», соскочил с лошади и понесся к Петру Пустырнику, досадуя на песок, в котором увязали ноги. Новость следовало сообщить как можно скорее. Уф, наконец-то добрался! Милый Петр не стал меня слушать. Он сейчас тоже был возбужден, ходил взад-вперед и рубил руками воздух. Я встал, как вкопанный. Может, хватит потрясений, хотя бы на сегодня? - Что случилось, Петр? - А, не волнуйтесь, ваше священство. Нервы. Просто нервы. Мы достигли Сейхуна, он в полуфарсахе пути. Еще немного – и воды будет вдоволь. Но это меня не радует. Там, за рекой, - верблюжатники Лоуренса и Мавруха. Об этом донесла наша разведка. Сунемся к реке – будет верная погибель. Глава двадцать третья Сейхунский шок. – Поединок Бланбека и Меджнуна. – Судьба Якова решена - Ну что ж, тем лучше, - тут же отозвался я. – Страх как соскучился я по настоящему делу, милый Петр. Стремительный план моментально озарил мою голову, словно молниеносный сполох, а феерические искорки-детали аж самого удивили. - Слушай, - сказал я Петру, - ну какой из меня интендант. Храбрая кавалерийская разборка – вот это по мне, а раздавать воду и похлебку – уж уволь, не хочу. Скучно, да и по апеллантскому статуту не полагается. Отправь-ка ты меня в разведку, милый Петр. Веришь ли, так охота снова испытать опасность – как тогда, под Алмазаром. Петр не разделял моего воинственного нетерпения. Он покачал головой. - Сейчас может оказаться ещё хуже, чем под Алмазаром. Там, за рекой, стоят даже не люди, а мертвецы, что пострашнее любого противника. Никакому Наполеону не приходилось воевать с воскрешенными трупами… Ладно, если уж тебе так неймется, то хорошо, отправляйся в разведку. Я поговорю с их начальником Паршвой. – Тут Петр хмыкнул. – А ведь ты уже что-то придумал, по глазам вижу. Ладно, не рассказывай. Готов поклясться святым Хрюном, это снова будет остроумная и счастливая проделка. Ничего особо остроумного я на этот раз не придумал. Так, мелочи. До ночных сумерек я ползал по сейхунским отмелям, взяв на подмогу парочку паршивцев (так назывались разведчики Паршвы), и рвал камыши. Сейхунский камыш отменно крепок и, что примечательно, пустотел. Помощникам я велел опорожнить колчаны и объяснил им на ломаном санскрите, что лук есть допотопная карета прошлого, а современное военное искусство требует от солдата умения обращаться с сарбаканом. Это оружие быстрое и бесшумное, а главное – стрела летит гораздо дальше, чем от лука. Вдобавок, сарбакан не такой громоздкий, и управляться с ним проще простого. Всего-навсего надо набрать в грудь побольше воздуха да дунуть посильнее, и дело в шляпе. Уф, ну и устал же я объяснять всё это на пальцах моим верным паршивцам! В мелочь мы, раздевшись до нагиша, переплыли Сейхун, быстренько нейтрализовали сарбаканами двух часовых и уволокли языка – жирного гирканского борова, который от страха даже пискнуть ничего не решился. Когда паршивцы тащили гирканца за загривок через Сейхун, тот только булькал да воду выплевывал. Голые и молчаливые пловцы казались ему чем-то ужасающим. Я привел жирдяя в лагерь и, наскоро одевшись, принялся его допрашивать, любезно помахивая перед самым лицом головней от костра. Мне и Петру толстяк рассказал всё. Нас очень обрадовало известие, что верблюжатники Мавруха вдруг ни с того, ни с сего покинули лагерь Кривды и ушли по направлению к Ак-Мечети, полностью оголив весь левый фланг. - Однако, дисциплинка в ваших рядах уважаемый, - сказал я гирканцу. - Это мертвецы, они никого не слушаются, только Лоуренса, - продолжал булькать толстяк. – А Лоуренсу сам Кривда не указ. Этот кафир уже не раз говорил, что не будет воевать под началом голована. - Иными словами, предпочитает заниматься грабежом, - вставил Петр. - Это уж его дело, - пропыхтел гирканец и вдруг доверительно сообщил. – Честное слово, мы сами обрадовались, что они ушли. Ух, и страху мы натерпелись от этих мертвецов, вы, ребята, даже не представляете! Гиера с Пираньей тоже покинули лагерь. Еще на рассвете. Пожалуйста, больше не машите этой головней, я всё сказал. - Ха! – Петр обрадованно хлопнул себя по колену. – Да положение даже лучше, чем я себе представлял. Кривда ведь воевать совсем не умеет. Ваше священство! Я по-прежнему уважаю вас, хоть вы и полезли голым в мокрую воду. И даже еще сильнее уважаю. Редкий апеллант может проявить такие чудеса храбрости. Завтра мы нападем на противника, и чем скорее, тем лучше. Внезапность нам на руку. Передайте Манипуру через Менцеля, пусть готовит коней. В шесть утра будем переправляться. Что, сейчас уже пять? Полная боевая готовность по лагерю! Я растолкал товарища Антиноя, руководившего нашей доморощенной артиллерией. С пушечным расчетом из бухарских кабудгари мы быстренько вкатили на пригорок все наши восемь гаубиц, начиненных камнями вместо ядер и гвоздями вместо шрапнели. Ровно в шесть утра открыли огонь по правому берегу. Конечно, обстрел был чисто психологический, чтоб лишь панику произвести. Меж тем Манипур и Петр с пржевальцами плыли через гладь Сейхуна, оставляя на воде ровные полосатые следы, почти совсем не различимые в утренних сумерках. Пока противник, едва продравши глаза, недоумевал, откуда пальба и что это за всадники выскакивают из воды, пржевальцы на своих низкорослых жеребцах делали своё дело – били, крушили и резали. В лагере они устроили сущий бедлам. Крики гирканцев о помощи были слышны даже с нашего берега. Но еще громче кричал Петр: - Кривду мне! Где Кривда? Сейчас он ответит мне за Алмазар! Кривды не было. Кривда снова по-наполеоновски ускакал, бросив свою армию на произвол судьбы - стонущую, охающую и ахающую армию, растоптанную, как сор, пржевальскими копытами. Разгром довершил Манипур. Глотка у него всегда была, что надо. В азарте боя истинный ариец гаркнул на санскрите такой мощный боевой клич, что недобитые вервольфы попадали замертво, как австралийские опоссумы, и сдались таким манером в плен. Но были еще и те, кому не совсем уши заложило. 2128 вервольфов драпали от грозного Манипура ниже по течению, но тут их ждала приятная неожиданность. Сейхун внезапно вышел из берегов, и бедняжки захлебнулись к чертовой матери. Их утопил Иштыхан, спешивший к нам на подмогу и погрузившийся, было, в реку. Глядя на жалкие трупики, всплывшие в мутной воде, великан досадовал: - Ну вот, опять я силенок не рассчитал… Однако нашелся в этом мечущемся стаде лишь один человек, который никого не испугался, а лишь спокойно ехал на своем белом коне вдоль реки и советовал скакуну: - Давай, Добрый Друг, повыше ноги поднимай, не то копыта замочишь. На Сейхуне половодье. Этот во всех отношениях примечательный субъект в будущем еще сыграет свою роль. Но он и сейчас не устает удивлять меня своим характером. Необходимо сказать об этом всаднике несколько слов, потому как особа он в чем-то даже редкостная. Звали всадника Бланбек и был он француз, прибывший в Гирканию вместе с Лоуренсом Пехлевийским. Привело сюда Бланбека не только большое жалование, обещанное Кривдой, но и кое-что другое. Во-первых, честолюбие. В своем семействе Бланбек был меньшим сыном. А младшему, сами понимаете, в этой жизни мало что светит. Батюшка его, Филипп Крюшон, так и говаривал Бланбеку, держа малчугана на коленях и гладя по головке: - Эх ты, молокососик, постылое дитя! И в кого ты такой уродился! Ну ничто тебе впрок не пошло. Глядя на тебя, я вспоминаю моего папеньку Николя, царствие ему небесное. Такой же был простак и дурачина. Знаю, нехорошо так об отце говорить, но это ж надо – погибнуть из-за того, что какая-то дамочка ему ухо откусила! Можешь представить себе такое, а, Бланбек? Но дедушка твой хотя бы деньги умел считать, как все мы, Крюшоны. А ты как был балдой, так им и останешься! Ладно, решил про себя Бланбек, я тебе, папенька, еще докажу, чего стою в жизни. И, как исполнилось совершеннолетие, уехал на Восток, в Дамаск, откуда отписал семейству, что жив-здоров и возвращаться не хочет. Отец ответил ему телеграммой, экономно составленной из одного слова: «Дурак». Далее, Бланбек принадлежал к числу людей, одержимых одной, но пламенной страстью. Страсть эта называлась Вечной Женственностью. Бланбек искал Вечную Женственность везде, где только мог. Узнав о дерзком перевороте 1 августа 27 года в Гиркании, пылкий молодой человек заочно влюбился в главное лицо того приснопамятного мятежа – в Гиеру – и поспешил к ней в Тигран. Любовь слепа. В Тигране Бланбек не обращал никакого внимания на солдафонские манеры Сестры и на то, что она давно уже крутит с капитаном Пираньей. Бланбеку было на это, в принципе, плевать. Сестра Гиера оставалась для этого Дон Кихота Ламанчского олицетворением Вечной Женственности – и всё, и шабаш, дальше хоть трава не расти! Бланбек следовал тенью за Сестрой и смотрел ей в рот, но она, как всегда и бывает в таких случаях, не обращала на воздыхателя никакого внимания. Сейчас Гиера внезапно уехала, и Бланбек, терзаемый всяческими грустными раздумьями, бесцельно шатался вдоль Сейхуна на своем Добром Друге (только он один понимал хозяина) и всё думал, думал… Вернуться в Тигран – но зачем? Она и так счастлива со своим Пираньей. И хватит уже усиленно закрывать на это глаза! Оставаться в лагере тоже не хотелось. Эта бестолковая война Бланбеку давно уже надоела, особенно бездарный Кривда, который даже со взводом не может управиться, не то что с армией. Может, вообще уехать куда-нибудь, продолжить странствия? Эх, да от себя-то ведь не убежишь! В общем, полный пат, везде и повсюду. Грустные размышления оказались прерваны тревожным топотом копыт откуда-то со стороны. Вот показался и всадник с перепуганным лицом, где даже глаз нельзя было разглядеть, так они метались. - Погибли, - шептал седок, - мы все погибли… Бланбек счел долгом подъехать к соратнику и успокоить его: - Ну, полно, Яков, полно, не суетитесь. Что за паника, будьте мужчиной! Говорят, враг внезапно напал? Форсировал Сейхун поутру и застал врасплох? Хорошо, будем держать оборону. Двое – уже сила, какая-никакая. - Э, да катитесь вы ко всем чертям! – зашипел Яков. – Какая сила, какая оборона? Вы что, книжек романтических в детстве перечитались? Если меня поймают, то уже несдобровать, дело ясное. Я же перебежчик. - Перебежчик вы или нет, мне дела нет никакого, - мягко сказал Бланбек. – Но я не люблю, когда со мной в таком тоне разговаривают. Потрудитесь-ка взять свои слова назад. Что это за «катитесь»? - Еще раз, пошли вы! – хамски пролаял Яков и попытался бежать, но Бланбек ухватил его за рукав. - Так, мне это уже начинает нравиться. Наконец-то мы с вами будем разговаривать без обиняков. Вы хотите улизнуть, это плохо. Поверьте, я вас заставлю драться. Сначала с противником, а потом уже со мной. Сатисфакции потребую. Можно даже сейчас, нас никто не видит. - Бланбек, я всегда знал, что вы идиот и кончите очень плохо! – огрызнулся трусишка. – Не мешайте мне, езжайте своей дорогой. - Нет, мой дорогой, - зашипел Бланбек, и его зеленые кошачьи глаза сделались змеиными. – Драться не хочешь, тогда я с тобой по-простонародному поступлю. – И тут рыцарь печального образа всадил Якову такого леща в скулу, что тот кубарем покатился с лошади. Бланбек спешился сам и достал саблю. - Дерись, каналья, и, если выживешь, – будешь потом повежливее! Яков сидел на земле и вставать не спешил. Этот старомодный книжный червь не будет бить лежачего, можно и повременить. Но что-то вид у дуэлиста сделался слишком уж свиреп… Выручили перебежчика Якова новые копыта, стелющие стук по земле. Бланбек отвлекся, и Яков по-змеиному уполз в ближайший ивняк. Сидя в кустах, он мог всё видеть и слышать. К месту подъехали еще два всадника – один в чалме и с косматой неухоженной бородой, а другой помоложе. - Да здесь побоище! – воскликнул тот, что помоложе. – Отъедем, Меджнун, не будем мешать. Это не наше дело. - Отъедем, - пожал плечами Меджнун и хотел удалиться вместе со своим спутником, но тут Бланбек громко обратился к ним: - Господа, если вы знаете правила ведения войны, то должны мне помочь. На момент поединка каждая сторона обязана оказывать помощь другой, если речь идет о защите чести и достоинства. Видите ли, этот слизняк не хочет со мной драться. - Какой слизняк? – недоумевал молодой всадник. – Кроме вас никого не вижу. Или вы слизняка растоптали, а теперь боитесь, что его родственники вам отомстят? - Не время для шуток, господа! – Бланбек проявлял нетерпение. – Сейчас я просто взбешен. Меня оскорбил перебежчик – кстати, из вашего же лагеря. Вы сами заинтересованы в том, чтобы мне помочь. Этого мерзавца надо найти, и как можно скорее, а потом призвать к ответу. Он не мог далеко уйти. Будете секундантами. Представьтесь, я вас очень прошу. Слегка оторопев от такой прыти, друзья представились. Тот, кто постарше, оказался Меджнуном (это мы уже поняли), а второй, помоложе, - тем самым наследным принцем Джейраном, с которым автор этих строк намедни так мило провел время. Но представиться-то они представились, а принимать участия в дуэли вообще не хотели. Да и вообще были не расположены сегодня воевать. Обоим никогда не нравилась бессмысленная резня. Уж лучше поговорить о любви и поэзии. В обоих предметах Меджнун был отменный дока, а Джейран хотел у него хорошенечко поучиться. Этот поединок был совсем некстати. - Поверьте, мы бы и рады вам помочь, - вежливо заговорил Джейран, - но сейчас заняты другими, более серьезными вещами. - Это какими же? – вскрикнул в запальчивости Бланбек. – Хотел бы я знать, какие важные дела могут быть у людей в минуту боя? - Позвольте не разделить вашего мнения, - деликатно произнес Джейран. Ему не хотелось сейчас ни с кем ссориться, но дело вдруг напортил горячий Меджнун: - Ваше высочество, не надо расшаркиваться! Перед вами противник, к тому же он, как я погляжу, уже специально нарывается на ссору. Ему всё равно, с кем, лишь бы подраться. Итак, молодой человек, вы намекаете, что мы струсили и хотим уклониться от сражения. Я вас правильно понял? - Да, - отозвался Бланбек и встал в гордую позу, скрестив руки на груди, - вы поняли меня верно. - Ну что же, - лязгнул зубами Меджнун, - сейчас я вам докажу, что не трус. Доставайте обратно саблю, которую вы только что спрятали в ножны. Ваше высочество, проследите, чтобы поединок проходил по всем правилам. Он сошел с коня, не обращая никакого внимания на протесты Джейрана, достал своё оружие и налетел на Бланбека, как вихрь, заорав во всю глотку: - За тебя, Лейла! Бланбек не испугался такого устрашающего вопля, а сам закричал в свою очередь: - Во имя Сестер! И принялись биться остервенело, злобно смотря друг другу в глаза. Свист сабель в воздухе мог устрашить любого, искры летели от клинков, как от кремней. Две из них даже попали на спрятавшегося в кустах Якова и в нескольких местах прожгли ему костюмчик. Трусоватый перебежчик был давно уже сам не свой от страху. Ему хотелось бежать оттуда без оглядки, но как это сделать? Те два коршуна, которые терзают друг дружку железными клювами, обязательно заметят Якова и обратят свой гнев уже на него. Джейран тоже спешился и хотел остановить схватку. Он устремился к бойцам и даже схватил, было, за руку своего товарища. - Ваше высочество, не лезьте! - прикрикнул на него Меджнун. – Вы что, хотите, чтоб меня уязвили из-под вашей руки? Умиротворителей обычно бьют больнее всех. Джейран знал это и счел за благо отойти. Пусть рубятся, если охота. Какая-нибудь сторона рано или поздно возьмет верх. Но ни одна из сторон одержать верх так и не могла. Силы и фехтовальное искусство оказались равными. Если не считать некоторых царапин, которыми обменялись драчуны, никто из них даже не получил маломальского ранения. Но, видя, что бой так и не может закончиться ничем серьезным, оба спорщика ожесточались еще сильнее и оба просто рычали от досады. Разгоряченный Бланбек замахнулся, как говорится, со всей дури от самой земли, неловко чиркнув по песку клинком и переломив его напополам. - О! О! – завопил он, увидев, что машет обломком. - Пятьсот восемьдесят пять тысяч больших чертей и один маленький! Нет, сегодня явно не мой день. Эй, вы, как вас там… Дж.. Дж… Джейран, во! Дайте ваш клинок! Дайте ваш клинок, я вам заплачу, если его сломаю. Жалко вам, что ли? - Вы разговариваете с принцем, - спокойно бросил Меджнун. Видя, что противник безоружен, он как-то быстро остыл и сейчас смотрел на воинственные терзания Бланбека насмешливо и даже с затаенной издевкой. – «Как вас там»… Кто вас манерам-то учил? - Я не дам никакой сабли, - сказал Джейран, - и хватит уже вести себя, как какой-то школьник. Это мальчишество с вашей стороны. И с вашей, Меджнун, тоже. Если вам так охота попускать кому-нибудь кровь, неподалеку идет бой, вот там и деритесь. А здесь-то зачем это ненужное кровопролитие? - Да, ваше высочество, вы правы, - согласился Меджнун, - я маху дал, больше этого не повторится. Давайте пожмем руки, уважаемый Бланбек, и больше никогда не поднимем друг на друга оружия. Я к вам никакой злобы не питаю, видит Аллах. - Я тоже к вам не питаю, - промямлил сникший Бланбек и подал руку поэту. Досада на самого себя и стыд самый жгучий овладели Бланбеком до такой степени, что сквозь землю уже хотелось провалиться. Нет, он действительно вел себя, как ребенок. Даже подпрыгивать начал на людей, которые ничего ему не сделали. Ну, куда такое годиться! Опустив голову и как-то безобразно ссутулившись, Бланбек побрел к своему коню и уже занес ногу в стремя, намереваясь уехать, но повременил. - Минуточку, господа, минуточку! - Ну что там еще? – досадливо спросил Меджнун, который уже был в седле. - Вас ведь Менджун зовут? - Меджнун, - поправил поэт. - Это имя невозможно выговорить, поэтому я к вам так, без всякого имени обращусь, уж извините великодушно. Какое имя вы произносили, когда устремлялись на поединок? - Лейла, - ответил Меджнун, гордо приосанившись. – Она – моя единственная любовь, другой больше не будет. Я давно ее ищу, но не могу найти. Впрочем, это и не важно. С помощью любви к женщине я постигаю Аллаха и восхожу к Нему. - Да?! – внезапно встряхнулся Бланбек. – К Богу, значит, восходите? А знаете, между нами, оказывается, много общего. У меня ведь тоже что-то в этом роде. - Тогда мне тем более непонятно, отчего мы махали друг на друга саблями, а одну даже сломали, - с живостью откликнулся Меджнун и расхохотался, обнажив свои красивые белые зубы. Засмеялся до слез и Бланбек. Оба, не сговариваясь, подъехали друг к другу и искренне обнялись, как братья, без всякой задней мысли. А потом разъехались, довольные удачным днем. Едва всадники скрылись из виду, Яков даже не выполз, а выкатился из кустов и стал звать свою лошадь. Но лошадь давно уже ускакала, напуганная шумом оголтелого поединка, и, рассвирепев, Яков принялся пинать ногою ствол грецкого ореха, который имел неосторожность попасться ему. - У, ну почему мне так не везет! Что делать, что делать, что делать?!! Нога начала болеть, и Яков прекратил экзекуцию бедного дерева. Действительно, оно же ни в чем не виновато! Всхлипнув на прощанье, перебежчик тревожно огляделся по сторонам и пошел, прихрамывая, куда глаза глядят. Теперь ему было всё равно, на кого он выйдет – на своих, или на противника. Тем более что он уже и сам запутался, кого считать своими. Напрасно Яков проявил такое равнодушие к собственной судьбе. Ибо, когда Меджнун и Джейран вернулись к Петру, уже праздновавшему победу, то первым же делом сообщили ему, что среди наших войск завелся предатель. - Мы должны впредь пресекать любые попытки дезертирства, милый Петр. – говорил Джейран. – Безжалостно вешать любого, кто обнаружит намерение бежать! Слишком уж мы распустили их. - Кто хотел дезертировать, тот давно уже это сделал, остались только самые стойкие, - ответил на это Петр. – Я знал этого Якова, он из кабудгари. Вот мерзавец! А мы его еще интендантом сделали. Получается, именно этот подлец и сообщал все наши секреты Кривде. Еще до Алмазара, поди, шпионил. Ну что ж, мне теперь всё ясно. Говорят, Иуда Искариот был казначеем среди апостолов, носил ящик с деньгами. Я часто замечал, что так называемые практичные люди предают в первую же очередь. Когда мы выиграем войну и гирканцы подпишут мир, я в первую же очередь потребую от Гиеры, чтобы она выдала этого человека, и вот тогда уж мы с ним по-другому поговорим. Спасибо, ваше высочество, что сказали мне о Якове. - Рад услужить, - сказал интеллигентный принц. Петр глянул на Джейрана и подумал, что именно из него мог бы получиться образцовый государь Помирании. Лучшего ведь и пожелать нельзя. Сын принца Тихона, легитимный наследник престола, к тому же еще не избалованный никакой властью, с хорошими манерами – чего уж никак не скажешь про всех этих выскочек, домогавшихся власти на родине… Нет, народ за ним уж точно пойдет. Надо как-нибудь поговорить об этом с его высочеством. Но для начала, конечно, дойти до Азота и помочь братьям. Сейчас день оказался удачнее некуда. Практически вся знаменитая и нагонявшая прежде страх Пятая Мавераннахрская армия оказалась в плену. Петр досадовал, что так и не довелось сразиться с аламутцами. Но они, по сведениям разведчиков-паршивцев, бежали с места сражения быстрее всех и, возможно, даже присоединились к мертвецам Мавруха, которые сейчас находятся в Кзыл-Орде. Ладно, не беда, еще повоюем. Тем временем товарищ Антиной переправился со мной на другой берег и приступил к идеологической обработке пленных. - Как вы могли, - говорил Антиной, - купиться на дешевую «оранжевую» пропаганду Сестер и поднять оружие против ваших братьев-бедняков, а? Неужели не понятно, что лозунги, которыми вас одурачили Глафира, Гиера и Пиранья, - это лишь прикрытие для мелких целей господства крупной буржуазии и олигархов? Стало ли вам лучше жить год спустя после Дня Топоров, а? Вы теперь богаче, успешнее? Нич-чего подобного! Я сам знаю из газет, что трудовой день на заводах Тиграна увеличился, а зарплата уменьшилась, что тамошний пролетариат опять бастует и стучит касками на Волчьей площади. Вы же знаете это даже лучше моего. Зачем же вы пошли за трусливой и хитрой буржуазией? Зачем повелись на дешевые трюки «оранжевой» пропаганды? Не под оранжевыми знаменами должны идти вы в бой, а под красными. Только коммунистическая партия способна окончательно освободить вас от гнета всяческих эксплуататоров. Рабочему нечего терять, кроме своих цепей. Нищему крестьянину нечего терять, кроме мотыги. Наконец, вам, солдатам, нечего терять, кроме винтовки, которая стреляет непонятно, за какую идею. За что вы воюете? Я спрашиваю, за что? - Уберите его от нас! – стонали гирканцы. – Из-за этого долбанного оратора у нас головы болят и души тоскуют. И зачем вы только его завели! Делайте с нами, что хотите: вешайте, расстреливайте, колесуйте, поджаривайте на медленном огне, только его, его уберите! Мочи нет нашей уже. - Нет, дорогие мои военнопленные, никто вас от товарища Антиноя не избавит! – злорадствовал я, потирая руки. – Продолжай-продолжай, Антиной. А вы готовьтесь. Сейчас я приведу такого зануду, перед которым прежний покажется вам просто детской сказкой. И пока Антиной грузил гирканцев пламенными революционными речами, я сходил за Менцелем и привел его в лагерь. Скооперировавшись с дидактом, наш интеллектуал принялся талдычить нижеследующее: - Всякая война противна не только гуманности, но и самой человеческой сути. Так учили Лев Толстой и великий Махатма Ганди. Не противься насилию, говорили эти мудрые светочи мысли, а уж тем более сам насилие не твори. Что же сделали вы? Пришли в чужую страну для того, чтобы вдоволь пограбить и перебить как можно больше народу. И кто же вас сюда звал, мои глупые друзья и братья (я потому вас так называю, что каждый человек другому изначально друг и брат, а всякая вражда и взаимное истребление ввергает человечество в пущий хаос)? Что же вам мирно-то не сиделось в вашей Гиркании? Вот и Антиной говорит, что вы сглупили. Я с ним не во всем, конечно, согласен, но сейчас этот малый зрит в корень. Нечего вам здесь было делать, мои бешеные друзья и братья. Нечего! Вместо того чтобы без толку махать саблями и стрелять из ружей, занялись бы хлебопашеством или пчеловодством. Мирный крестьянский труд, приумножающий богатство и очищающий совесть, гораздо почтеннее бестолкового военного ремесла. Давайте создадим общину. Прямо здесь, не сходя с этого места. Что, не хотите? Ну и зря. - Ой, ну зачем вы еще и этого на нас напустили! – вопили бедолаги. – Не хватало нам одного говоруна, так еще и второго привели. Экие вы кровопийцы, оказывается, чтоб вам всем ни дна, ни покрышки! О, мучение… Антиной и Менцель пытали врагов до позднего вечера, а мне же прискучило это зрелище уже через полчаса. Я вернулся к Петру, тот поблагодарил меня за помощь и сказал, что было бы совсем неплохо устроить по случаю победы какой-нибудь торжественный молебен. - Признаться, когда у меня была Освободительная армия, я мало обращал на это внимание, - говорил Петр, - и мое небрежение духовными вопросами дурно сказалось на духе войска. К сожалению, тропаторов среди нас нет, но ваше священство, надеюсь, не забыло гимны? - О да, конечно, - живо отозвался я. – В моей памяти хранится гимн, написанный, как говорят, самим вероучителем Мальфаном. Выстраивайте своих язычников-пржевальцев, я его исполню. Через вестового Петр пригласил к себе Манипура. Тот перво-наперво отвесил Петру комплимент, что, дескать Пустырник – хороший вождь, который теперь может вести за собой дружину, и что все воины, которые принимали участие в сегодняшнем ашвамедхе, полностью разделяют это мнение. Петр, уже освоившийся в довольно, признаться, сложном индоевропейском языке, поблагодарил Манипура, и сказал, что, познакомившись с некоторыми обрядами пржевальцев, хочет сам показать им свой обряд, чтобы боги разных народов стали отныне побратимами. Я, слышавший весь этот разговор, снова мысленно попенял Петру на его ересь, хотя для дела это было, конечно, малосущественно. Пржевальцы всадников выстроились в четыре линии передо мной. Подозвав Меджнуна, умевшего аккомпанировать на домбре, я запел: Когда отступает кошмарная мгла, Что, мучивши души, над нами плыла, Мы знаем: се – чудо Господне. Оно происходит сегодня. И так каждый день борют тьму Небеса, Так солнцем они согревают леса И степи, и вечные горы С начала времен по сю пору. Бог мирит народы и ставит конец Вражде постоянной Небесный Отец Он учит всех смертных согласью: Лишь в нем обретается счастье. Как вечная крепость Его велика, Как к людям щедра на подарки рука! Накормит и медом, и хлебом Насущным Могучее Небо. Пусть ведает каждый: найдется вокруг Надежный помощник и преданный друг. Пусть чудо вам видится в малом: Не зря ж этот мир создавал Он. Глава двадцать четвертая «Черная армия». – Атака покойников. – Гибель Мамеда и Альтшуллера. – Маврух берет Джуву На рассвете 6 августа, в тот самый момент, когда артиллерия товарища Антиноя начала обстрел противоположного берега Сейхуна, загадочный Лоуренс Пехлевийский и ничуть не менее загадочный друг его Маврух достигли Ак-Мечети вместе с сотней всадников, один другого страшнее. Молва опережала грозное воинство, в котором живым человеком был только Лоуренс. Население уже успело обозвать мертвецкий эскадрон Кара-ордой, что в переводе на наш, помиранский язык означает «Черная армия». Наскоро собрав пожитки, жители Ак-Мечети бежали вон из города. Бежал и гарнизон довольно крепкой цитадели, ибо кому охота воевать с покойниками? Издавая сладковатый и тошнотворный запашок разложения, синие, фиолетовые, сиреневые и лиловые мертвецы вошли в уже опустевшую крепость. Здесь их поджидали другие, не местные люди, появившиеся невесть откуда. Это была маленькая нукерская дружина, человек приблизительно в двадцать. Во главе пришлецов стояли два человека, белый и черный. Белым был отец, черным – сын. Проклятие Файзуран, которым безумная карга встарь так напугала Борзана аль-Падла, сбывалось до мелочей. Старая калоша предрекла Борзану, что потомство его первенца Абдуллы превратится в зинджей – и вот, пожалуйста! Сын Абдуллы Хиджас влюбился без памяти в эфиопскую наложницу Эрис и прижил с ней двух черных сыновей, названных Нигером и Разисом. Именно Разис сейчас стоял с Хиджасом на крепостной стене, принимая в гости храбрую покойничью кавалерию. Кажется, оба спелись с Лоуренсом уже давненько, ведь сейчас отец-гирканец и сын-зиндж поджидали именно его. Словосочетание «Черная армия» начинало приобретать другой, уже гораздо более зловещий оттенок. - Как вы добирались до нас, почтеннейший? – говорил принц Хиджас, широко улыбаясь и тепло пожимая руку Лоуренсу. – Вам ничего не препятствовало? - Благодарю, - бесцветным голосом отозвался Пехлевиец, - но ваш вопрос несколько не по адресу. Моим коршунам в принципе ничто не способно помешать. Они сделаны из стали. Насчет стали Лоуренс, безусловно, загнул. Достаточно было поглядеть на Кара-орду, чтобы убедиться в некоторой неадекватности такого сравнения. Маврух привел в Ак-Мечеть людей, у которых даже конечности держались не вполне твердо. Один из зомби ненароком ударился плечом о крепостную стену при въезде – и рука его тут же упала в пыль. Мертвец невозмутимо вылез из седла, подобрал руку и снова приладил ее на место. Остальные воины Мавруха тоже буквально на ладан дышали. Зубы и волосы выпадывали у них каждые пять минут, незрячие белесые глаза слезились и едва-едва не вытекали. Я забыл сказать, что всю дорогу над Кара-ордой держалась стойкая и плотная туча мух. Насекомые буквально облепили каждого из кавалеристов, включая и доблестного Мавруха, они ползали по жутким полуразложившимся телам везде, где только можно. - Отец, - мягко тронул за рукав Хиджаса его отпрыск, - на вашем месте я бы поостерегся приводить в крепость столь многочисленный рассадник антисанитарии. - Много ты понимаешь, щенок! – вскипел папа. – Что за времена пошли – яйца учат куриц! Тебе же еще семнадцати нет, вот и молчи. - Не обижайтесь на Разиса, - деликатно успокоил Хиджаса Лоуренс. – В чем-то его замечание вполне существенно. Видите ли, юноша, первое время я и сам их побаивался. Думал, что эксперимент с воскрешением может таить самые непредсказуемые последствия. Спал отдельно от всех, чтобы не мешала тошнота. Тщательно мылся и ходил к фельдшеру при малейших признаках чего-то отдаленно похожего на чуму, язву или проказу. А потом ничего, привык. И вы тоже привыкнете. Более того, со временем даже оцените бесспорные преимущества именно такой армии. Сами посудите, кормить и поить моих кавалеристов не надо. Переходы через безводную пустыню (один такой нам скоро предстоит) им тоже нипочем. К тому же, эта армия никогда не будет подвержена разлагающему влиянию женщин, азартных игр, винопитию и прочим порокам, которые самым пагубным образом влияют на боевой дух солдата. Зомби подчиняются приказам беспрекословно, дисциплина просто идеальна. Надо будет – все как один пойдут за тобой. Лучшего и желать нельзя. Разис слушал умудренного опытом военачальника очень внимательно. Несмотря на сравнительно юный возраст, этот недомерок уже успел отличиться во многих набегах и грабежах. Потомки изгнанника Абдуллы давно уже превратились в головорезов, готовых ради куска хлеба или клочка сена на фураж спалить три десятка аилов и вырезать всё население в радиусе пяти фарсахов. Но Разис даже на общем фоне был таким исключительным убийцей, что народ про него просто басни рассказывал. Появилась даже поговорка: «Где грабеж, там и Разис». Немало людей этот волчонок положил в свои шестнадцать лет, немало положит и еще. Многие убитые принцем до сих пор остались не погребенными, и тлеют их кости в густом шейбанистанском бирюгуне. И совесть нисколько не мучит малолетнего хищника, потому что совесть – продукт развращающей цивилизации, а Разис никогда в цивилизации не жил, это слово ему незнакомо. - Ваше высочество, - завершил свою лекцию о безусловной пользе мертвецких войск Лоуренс, - я готов поклясться, что мы непременно добудем вам какой-нибудь трон. Надо будет – сколотим государство из разных земель. Не важно, какими путями мы это сделаем, важно то, что сделаем. Безжалостно и нагло, по исключительному праву сильных. Ваш сын Разис станет основателем новой, черной династии. Мы еще покажем этим гирканцам! Интересно, а знал ли проницательный Кривда об этих помыслах Лоуренса, когда приглашал его на службу? Вчера Пехлевиец оставил поле боя (то есть попросту дезертировал), проявил самоуправство, забыв о всяком долге и даже наплевав на большое жалованье. Что-то скрывалось непонятное за всем этим, и Кривда, безусловно, затевал какую-то свою, одному ему понятную макиавеллистскую игру. Вспоминал ли он о Лоуренсе и Маврухе сейчас, когда бежал быстрее лани от нашей армии? Сказать не могу: чужая душа – потемки. Бездарный в сражениях, Кривда, тем не менее, оставался гениален в интригах. Я готов поклясться: голован и здесь что-то затевал! ______________________________ Натан Коган, оставленный нами в Бухаре, влез в военные дела с энергией исключительнейшей. Целыми днями он носился по городу и предместьям на белом коне, распоряжался, вникал, заставлял работать нерадивых шейбани. Само собой, великий стратег подпинывал и своих единоверцев, объясняя им, что ради ложно понятых религиозных принципов евреи очередной раз могут лишиться и земли, и свободы. - О, народ Израилев! – рвал на себе волосы Коган. – Как же не видишь ты, что Господу угодно не тупое и догматическое соблюдение заповедей (об этом пишет еще Иосиф Флавий), а энергичная и деятельная защита от опасного врага? Как же не понимаете вы этого, друзья мои? Ведь Самому Яхве угодно, чтобы Его племя оставило предрассудки и наконец-то взяло оружие в руки. Я понимаю, что для спасения нас Господь мог бы сотворить некое чудо, как во дни Моисеевы. Но поймите, Он не сотворит никакого чуда, ибо Израиль давно уже нагрешил в глазах Его. Лишь в виде особой милости Бог способен снизойти к нашим бедам, но прямого вмешательства не ждите, нет! Многих Коган сумел заразить своими горячими речами. Именно таким образом заразил он Якова Альтшуллера, вообще считавшего себя суровым скептиком. - Да, Натан, твои слова исключительно верны, - говорил переродившийся Альтшуллер, горячо тряся руку товарищу. – Вижу в них столько мудрости и служения нашему общему делу, что готов пойти за тобой хоть до самой Геенны Огненной. - Смотрите, не опалите себе крылышек, - насмешливо замечал Моня Либерзон. – Господь всё равно вас по головке не погладит за нарушение Субботнего Года. В отличие от Когана и Якова, Моня по-прежнему оставался холоден до крайности. Его слова выводили Якова из себя, и он, не стесняясь, орал на друга: - А ты, чем каркать, отдал бы свои сбережения на военные нужды! И не прибедняйся, не говори, что денег нет. Уж кому-кому, а мне известно, что у тебя имеется капитал. Жалкий стяжатель! Разве не учил тебя Любавичский ребе, что надо отдавать десятую долю доходов? - Ребе Шнеерсон говорил всего лишь о благотворительности, - деловито замечал скопидом. – А все эти расширительные трактовки слов великих не приводят ни к чему, кроме ереси. Яков, я тебе как другу скажу: имей в виду, что анонимный донос в Махтубу уже мною написан и послан. Да-да, на тебя, на кого же еще! Я это сделал исключительно из добрых побуждений, дружище! Ибо надеюсь, что вмешательство высшего суда заставит тебя образумиться. - Ах ты… - начинал зеленеть Альтшуллер. – Ну-ка вон с глаз моих! Дружочек, понял! Да чтоб духу твоего… Нет, Натан, ты посмотри, каков, а? Доносы он пишет, да еще признается в этом. Ну кто, кто он после этого, скажи, Натан? - Сволочь, - лаконично отвечал Коган. – Я неделю тому назад запугал его угрозой написать на него рапорт брату, вот этот осел и решил нас опередить. Ты ничего не бойся, делай своё дело. Надвинув на глаза свою широкополую шляпу, Коган снова садился на белого жеребца чистых кровей и улетал на север, в Газли. Там, у самой бровки бескрайних песков возводился огромный укрепрайон на случай неожиданного вторжения врага с севера. - Поторапливайтесь, приятели, поторапливайтесь! – приезжая, приговаривал Коган. – Кривда и Гиера ждать вас не будут, придут в самый неподходящий момент. Уже то, что мы неделю назад прогнали их из Бухары, мне представляется каким-то небывалым счастьем. Но эти паскудцы не замедлят напасть снова, вот увидите. - Стратег Коган, мы и так стараемся, - говорил в ответ руководитель инженерных работ Мамед, чумазая и всклокоченная личность, до верху усыпанная грязным песком. – Просто из кожи лезем. Ну кто так арматуру варит, о Аллах, кто же так варит! – внезапно отвлекался он на какого-то работника. – Под что у тебя руки заточены, ишак? Сейчас договорю со стратегом и покажу тебе, идиоту, как надо работать. Извините, стратег Коган. Люди работают по двадцать часов в сутки и подыхают от усталости. Смену бы нам прислать. - Смену прислать не могу, дефицит, - сухо отвечал Коган, но потом смягчался. – Вы уж напрягитесь, ладно, ребятки? Зато потом мы все отдохнем. Ты только представь, как мы отдохнем, прораб! Коган трепал Мамеда по плечу, опять садился на коня и опять уносился, уже в Ромитан, где такой же укрепрайон возводил Гонец. Тот никакой подмоги не просил, а лишь жаловался на судьбу: - Какая же я баранья башка и тупой лошак! Ну отчего же, отчего не отправился я с Фадром в поход на север? Сейчас бы стрелял по врагу и от души бы резвился, а что вместо этого? Распоряжаюсь рабочими и смотрю, чтобы не сильно бодяжили водой цемент. Милый Аллах, что за скука! У, ску-у-у-у-у-ука… А всё из-за этой дурацкой бабенки. Будь ты проклята, семейная жизнь! Гонец разговаривал не с кем-то, а исключительно сам с собой, поэтому Коган ничего не произносил в ответ, а возвращался в Бухару с очередным докладом эмиру о том, что сделано за день. Солнце уже садилось, и стратег пришпоривал лошадь как можно сильнее. Он очень спешил. Кроме доклада надо было успеть дать обязательный урок истории военного искусства принцу Бактриану. Сегодня предстоит интересное – Наполеон. Думая о будущем занятии, Натан был теперь вполне счастлив. Так продолжалось каждый день, до того самого злополучного 7 августа, который Коган запомнит навсегда. Не зря же всю ночь бушевала песчаная буря, мешавшая ему выспаться и схлынувшая только к утру. Да, именно так, была буря. От нее пошли все беды. Не одному только Когану не удавалось выспаться в ту ночь. Бессонным оставался и Мамед, который ворочался с боку на бок на жестком лежаке газлийской бытовки, и ругал всеми шайтанами и этот протяжный ветер, и скрип деревьев, и храп некоторых вверенных ему работников. Строителей набилось сейчас в помещение преизрядно, все они спали прямо на полу, сморенные тяжелым трудом. Кто-то свистел в обе ноздри, да так протяжно и отвратительно, что Мамед проклял и этого человека, и отца, и мать, и детей его. Когда раздражительный прораб добрался в своих проклятиях до седьмого колена, наступил рассвет. Это означало, что снова пора подниматься и идти на объект. Да и нужен ли он, этот объект? Кто знает, может, враг вообще никогда не покажется… Мартышкин труд! Сонные, вялые, бледные до нездоровой желтизны, работники выползали из бытовки и грязных, рваных палаток, едва выдержавших яростные порывы сегодняшней гарм-сир. Эти люди спали всего два часа, у многих по швам трещала голова, кто-то жаловался на ломоту в суставах. Словно ленивые мухи, полезли на невозведенную стену и принялись мешать цемент, варить гудрон. А как оклемались, завидели какую-то черную тучу, идущую прямо с севера. Не на небесах (гроза была бы весьма кстати – не надо работать), пониже. Прямо посреди Кызылкума. Позвали начальника. - Это Фадр? – недоверчиво спросил Мамед. - Непохоже, - отвечал самый наблюдательный. – Строй уж больно какой-то… разбросанный, что ли? К тому же наша кавалерия белого цвета, а эти черные. - Дурак! – вспылил Мамед. – А какой еще строй должен быть у пржевальцев после недельного хождения взад-вперед вдоль песков? Понятно, они устали! А чернота, которая тебе мнится, это обычная дорожная грязь. Выстрел оборвал его наивную уверенность в том, что приехали союзники. А последовавшая за всем этим пальба со стороны пустыни окончательно похоронила все надежды. - Это… Это… Это еще что?! – испуганно заверещал Мамед. – Эй, Мансур! Не стой, иди сюда! О, Иблис… За грохотанием выстрелов Мамед уже не слышал собственного голоса. Молоденький и не совсем расторопный Мансур не сразу сообразил, а подбегал к начальнику, уже пригнувшись. Пули нагло чиркали по цементной кладке, а кое-кого даже зацепили. - Мансур! – орал Мамед. – Дуй в столицу живо, пока они не захватили объект! Передай Когану, что враги напали, пусть подкрепление пришлет. Ну не стой ты, как дерево, беги к моей лошади и во весь опор! Она послушная, любого седока выдержит. Да, постой! Скажи, что оружия мало, на всех не хватит, больше часа не продержимся. Понял? Вперед! Рысью! Мансур побежал, запинаясь о какие-то ведра и ойкая при каждом новом выстреле. «Только бы не пристрелили сейчас, - подумалось прорабу. – Если до Каракуля доскачет, уже цел. До Бухары два часа пути, это при самом быстром беге. Плюс два часа обратной дороги. Нет, не продержимся!». Тоска стиснула его сердце так сильно, что захотелось просто завыть по-волчьи. По счастью, среди строителей было несколько служивших в наукарских частях. Эти знали, что полагается делать, и мигом начали вооружаться. Сорвали и без того хилый замок со склада, послав тормоза-интенданта ко всем шайтанам. Разобрали ружья. Дрянь ружья, да где новые-то найти. Добравшись перебежками до объекта и потеряв нескольких человек, открыли пальбу по наседавшим конникам. Отплевывались каких-то пять минут – до того самого времени, пока Хадар, очень меткий стрелок вдруг взял да и не брякнул по глупости: - Друзья, или у меня прицел сбит, или я навык потерял, но эти мерзавцы не валятся, когда я по ним попадаю. Несколько раз уже так было. Они что, заговоренные? Эта малозначительная реплика сразу же посеяла панику. Заговоренные, заговоренные! Э, да они мертвецы. Вон, у того рожа лиловая. А у этого зрачков нет в глазах. У них у всех нет в глазах зрачков. Мама! Мама! Теперь из газлийских строителей никто уже и не думал стрелять. К чему, если бессмысленное занятие? Ружья побросали, со стены спрыгнули. Заметались в поисках укрытия. Теперь работники Мамеда представляли из себя какое-то перепуганное стадо. Струсили даже самые опытные. Меткий стрелок Хадар – и тот струсил. Мертвецы носились посреди лагеря на своих лошадях и методично, спокойно били людей саблями, вспарывали им животы, разбивали черепа ружейными прикладами. Мамед ошибся. Он полагал, что его артель продержится на стене ровно час, а их не хватило даже на пятнадцать минут. Прораб Мамед был единственным, кому удалось сохранить спокойствие. Он стоял на стене, выпрямившись во весь рост, и, засунув руки в карманы грязненького комбинезона, насмешливо глядел, как эскадрон Мавруха разделывается с его людьми. «М-да, - думалось ему. – Аллах, ты свидетель: я не знал, что мне приходилось иметь дело с такими паникерами. Ты свиде…». Пуля оборвала его мысли. Тот, кто раньше был обычным прорабом строительных работ, свалился прямо под ноги лошади Лоуренса. - Заканчивайте там, с этими, - распоряжался бравый полководец, даже не переступая через тело, а погрузив лошадиные копыта прямо в лицо мертвого Мамеда. Лошадь пугливо шарахнулась, но спокойный пехлевиец тут же урезонил ее взмахом короткой плети. – Разис, ай, Разис! Молодо-зелено! Ну почему вы раздеваете убитых? Ну не по-джентельменски же это, мародерствовать! Разис, заинтересовавшись, поскакал к Лоуренсу. - Виноват, какое слово вы только что употребили? - Мародерствовать - Нет, раньше. - Не по-джентельменски… Ах, да, я ведь совсем забыл, что вы не в тех условиях воспитывались… Видите ли, юноша, это долго объяснять. Как нибудь потом. Обшарив свежеубитых, дружина Хиджаса и Разиса сбилась в кучу вокруг своих предводителей. Мертвецы их порядком заждались, давно уже закончив свою тупую механическую работу. Вернее, ждали они, конечно, не своих сообщников по налету, а слов команды вождя. «Беспрекословные, как собаки», - зло подумал Разис, досадуя, что барахла среди нищих рабочих нашлось досадно мало. Он глянул на Мавруха, державшегося слева, - и тут молодого человека по-настоящему передернуло. Легендарный древний полководец не имел никакого величия. Фиолетовое лицо его, освещенное теперь солнцем, покрытое морщинами, где застряла земля, и выщербинами, из которых сочился гной, оказалось таким омерзительным, а трупный запах столь нестерпимым, что Разис, многое повидавший на своем веку, теперь едва не лишился чувств. Если бы этот малолетний грабитель был искушен в европейской поэзии, то, конечно, припомнил бы слова Гамлета: Пред кем весь мир лежал в пыли, Торчит затычкою в щели. Победитель при Монсе и Мальплаке, великий герцог Мальборо, в оны дни поставивший на колени французов, смотрел пустыми невидящими глазами куда-то вдаль, в сторону Сейхуна. Страшен был даже не вид этой разлагающейся протоплазмы. Страшно было его постоянное, тягостное молчание. - Ты прав, Маврух, нам туда, - сказал Лоуренс, словно прочитав мысли мертвеца. – Все в сборе? Трогаем! Покинув опустошенный Газли, полуживая-полумертвая команда устремилась к Сейхуну, намереваясь переплыть его. Но здесь удалое воинство встретило одно досадное препятствие. Из Бухары к ним навстречу уже летел эскадрон Альтшуллера, наспех снаряженный Коганом. Мертвецы даже опомниться не успели, как хасабардары врубились в их ряды и начали рубить саблями. Несколько трупов попадали на землю, но тут же встали и с сомнамбулическим спокойствием начали стрелять по бухарцам. В пылу сражения яростный степной волк Альтшуллер даже не замечал, с кем имеет дело. - Бей их, бей! – вопил он, скаля по старой привычке зубы и сжимая левый кулак. Ловко шаркнул саблей одного подлетевшего всадника из свиты Хиджаса, изумился, как ловко это вышло, затем, воодушевленный, шаркнул второго, а потом снова удивился тому факту, что из жил убитого не течет кровь, как из первого. Третий раз удивиться он не успел, потому что восставший с земли мертвец тут же прихлопнул его выстрелом. Последними словами в жизни Якова Альтшуллера было: «Субботний Год!». Он сверзился в пыль, а кое-кто из дружины Разиса, спешившись, яростно начал рубить его, уже мертвого, на части. С альтшуллеровским эскадроном Мавруху и Разису пришлось изрядно повозиться. Бухарцы оказались отчаянными ребятами, и бежать врассыпную, в отличие от строителей, из них никто не думал. Дрались яростно, погибали молча. Принц Разис с каждым убитым из своей гвардии начинал громко стонать. Он превратился в какого-то зверя, махал оружием направо и налево, скалился, страшно ругался, беспощадно резал всадников, кого просто так, кого взяв за волосы. За этот час он, весь красный от чужой и своей крови, сумел положить около тридцати человек. Победа не доставила ему никакой радости. - Шакалы, они положили весь мой отряд! – выл он, размазывая кровь по черному лицу. – Маврух, добивай их! Зарежь их всех, сживи со свету! О, пропасть… Маврух свое дело знал и добивал последних сопротивлявшихся без всяческой пощады. Полдень еще не наступил, а хасабардарский эскадрон был перебит без остатка. Разис плакал, не обращая внимания на увещевания отца. - Надо было больше людей с собой захватить, - прошелестел он ненавидяще своими толстыми губами. – А теперь что же… У, скоты! Раджмус убит, Бакбак убит, Мансур убит! Джирджис… Джирджис! Что они сделали с тобой! Тот, кого Разис называл Джирджисом, лежал, весь искромсанный, на земле. Вытерев красные от слез глаза кровавой рукой и тем еще пуще обезобразив себя, зиндж громко распорядился: - Лоуренс, похороним их. А этих оставим, как падаль! Особенно того вон… волка. – Он указал пальцем на тело Альтшуллера. - Я могу воскресить твоих нукеров, дружище, - спокойно произнес Лоуренс. - Не надо!!! – рявкнул Разис. – Я не хочу, чтобы мои друзья превратились в таких же лунатиков, как твои люди. Не хочу! Какой день! О Аллах, какой день! - Не время плакать, сын, – вмешался Хиджас. – Пусть будет так, как ты хочешь. Мы заберем наших убитых и погребем их уже на том берегу. Не забудь, зачем мы сюда явились. Я доволен, ты – настоящий принц. Слегка поредевший отряд опустился в воды Сейхуна и поплыл куда-то вдаль, где на каменистом берегу чернели твердыни крепости Джува. Стремительность была мертвецам на руку. Через час гарнизон цитадели был безжалостно вырезан, и над Джувой затрепетало голубое полотнище с опрокинутым полумесяцем – флаг «черной» династии. Таким образом, за день враги истребили около двухсот человек. Молва, добравшись до Бухары, увеличила эту цифру втрое, а злодейства конников Мавруха приукрасила до такой степени, что Коган просто бил кулаком по стене. - Всё, всё насмарку! – кричал он, не стесняясь даже присутствия эмира Бактриана. – Я всегда подозревал, что наши враги спутались с потусторонними силами. Боже мой, Авва Адонаи! Неужели Пустырник погиб и не сдержал их там? Нет, нет, нет! Он не имел шансов выжить. Какой я осёл… Коган вышел из комнат эмира, даже забыв прикрыть за собой двери, и тяжело протопал сапогами по лестницам арочного перехода цитадели Арк. И в спину ему неслось из уст верных соотечественников: - Субботний Год. Субботний Год! И мерещилось Когану, что громче всех кричит эти слова ненавистный Монечка Либерзон. Хотя Либерзон в ту минуту был совсем в другом месте. Глава двадцать пятая Петр и Иштыхан шантажируют Кривду в Шаше Целых шесть дней гонялись мы за Кривдой вдоль реки Сейхун. Настигали его то на правом берегу, то на левом, но этот хитрый бес, как нарочно, всё время ускользал от нас. Те скудные силы, которые еще оставались при великом везире, и вскоре совсем покинули его. Кривда был теперь один как перст. При нем уже оставался, может, десяток самых преданных людей. До сих пор удивляюсь, как стремительно переменились роли! Когда мы с Петром Пустырником пришли к Бухаре, то была лишь горстка храбрецов, не испугавшаяся трудностей и решившая биться с легионами неприятеля. А сейчас, за три каких-то недели уже противник наш рассеялся, как дым, бежал, кто куда, а главный враг делал заячьи петли, перемещаясь из города в город, но нигде не находя пристанища. Погоня прекратилась в городе Шаш, древнем и некогда знаменитом, но ныне пришедшем в полнейший упадок. Узнав от местных, что Кривда заперся там и что в его распоряжении уже практически никого не осталось, Петр Пустырник взял с собой лишь меня с Иштыханом и пошел к городу. Забившись, как мышь, в какую-то щель, Кривда ломал руки и приговаривал: - Всё пропало! Всё пропало! Теперь мне уже не выкарабкаться. Неблагодарная Гиера! Она удрала от своего любовничка (кстати, ведь и любовничек был да весь вышел), а меня все кинули на произвол судьбы. Вот таковы они, Сёстры! Служи им после всего этого… Канальи! Ткнувшись мыслью в жестокосердных Сестер, он внезапно вспомнил, что еще до Сейхунского шока к нему пришла телеграмма из Тиграна, от самой Глафиры. Разгром двухдневной давности был так стремителен, что у Кривды не было даже времени прочитать эти несколько слов. Где же завалялся конверт? Кажется, я брал его с собой… В карман положил. Кривда засуетился, принялся обыскивать себя. Вытащив сложенный вдвое листок, смятый и засаленный, он раскрыл его и прочел всего три слова: КРИВДА КАПИТУЛИРУЙТЕ ГЛАФИРА Его поразило, как громом. Неужели даже до Сейхунского шока Сестра знала, что ожидает армию? Кривда, безусловно, ценил ум хитрой Глафиры, но никак не мог подозревать за ней пророческий дар. Несколько минут он тупо стоял, рассматривая лист и тяжело дыша. Но внезапно на его собачью морду вылезла хитрованская улыбочка: - Нет, она умна! Она и впрямь умна! И как же мне, остолопу, самому не пришло это в голову! Да, капитулировать! Непременно капитулировать! Согласиться на все их условия! Чтобы… Хе-хе-хе-хе-хе, хи-хи-хи-хи-хи! В ту минуту бедный визирь был близок к какому-то умопомешательству. В те дни он уподобился обложенной и загнанной лани, и немудрено, что его состояние под конец оказалось близким к горячечному. Случись поблизости врач-психиатр, он бы констатировал неврастению, но откуда врачи-психиатры могут взяться в этих диких и пустынных местах? Может быть, наш высокоученый эрудит Менцель и смог бы как-нибудь диагностировать Кривду, но Менцель с нами под стенами Шаша всё-таки не появился. Зато пришел Разрушитель Стен Иштыхан. Сломав кулаком пару-тройку башенок, он приступил к самому ужасному. Люди Кривды, увидев страшную образину великана, заметались взад-вперед и завизжали, как резанные, но Иштыхана их визги и писки нимало не трогали. Взяв пальцами первого же попавшегося солдатика, гигант запрокинул свою голову и опустил несчастную жертву прямиком в рот. Что тут сделалось со всеми остальными, даже словами не описать. Гирканцы плакали, стоя на коленях и ползая в прахе, умоляли не губить их, припоминали всех своих тяжелобольных мам и малолетних братиков с сестренками, а Иштыхан лишь слушал их вопли да самодовольно посмеивался. Печально вздохнув, он потянул уже пальцы ко второму солдату. - Хватит, Разрушитель, хватит, - остановил его жестом Петр Пустырник и обратился уже к гирканцам. – Ну а теперь, драгоценные мои, если вы действительно дорожите своими трижды никчемными жизнями, ведите сюда вашего предводителя. Я в курсе, что Кривда прячется вон в той башне. Упиравшегося и стонущего Кривду вытащили под руки из заброшенной башни Пашимбека. Кто-то подогнял министра даже пинками. Последние, кто еще оставался верен Кривде, теперь изменили ему и сдали с потрохами. Но министр, как вы уже поняли, лишь разыгрывал страх перед чудищем. Иштыхана он, конечно же, боялся, но нисколько не думал, что даже такой храпоидол может представлять серьезную угрозу. Кривда уже успел всё продумать и рассчитать. - А, Разрушитель Стен, не ешь меня, не убивай, о! о! о! Не надо, не надо! – орал премьер-министр, катаясь по земле. – Сделаю, что хочешь, отдам, что хочешь! Слышишь, Иштыхан, у меня в Тигране остался алмаз Надир-шаха, за который в 378 году хиджры произошла битва между четырнадцатью верными и шестьюдесятью неверными. И ни один из борющихся так и не уцелел. Видишь, Разрушитель, какой ценный этот алмаз? Я подарю его тебе. А еще у меня есть жена-красавица… - На что мне баба! – презрительно бросил Иштыхан. – А вот алмаз – это совсем неплохо, если, конечно, ты правду говоришь. - Правду, Разрушитель, самую святую правду! – закивал головой Кривда. – Еще у меня есть корона самого Тамерлана и седло слона, на котором ездил великий Пор, победивший Александра Македонского. - Во, седло слона – это самое то! – обрадовался Иштыхан. – Мне как раз нужно седло. Только где бы сыскать лошадь, которая вынесет такую тушу, как я… - Тут он насуплено задумался и, наконец, сказал. – Нет, седла не надо, оставляй его себе. И вообще ничего мне от тебя не надо, презренный червяк! Иди ко всем шайтанам! Делайте с ним, что хотите, милый Фадр, а я свое дело уже сделал и отхожу в сторону. Уходя, Иштыхан, обернулся и злобно произнес: - Ты слышал, жалкий псоглавец? Из твоих грязных рук я ничего не приму, сколько ни льсти! - Ну, а теперь можно и потолковать, - заговорил Петр. – Ваше священство, записывайте. Потом ваш текст ляжет в условия мирного договора, который, я надеюсь, всё-таки появится. Не так ли, Кривда? Кстати, Иштыхан ушел недалеко. - Не надо, не надо Иштыхана! – переполошился Кривда. – Всё подпишу, всё заверю! - Итак, - продолжал Петр Пустырник, принявшись шагать взад-вперед, поскольку при ходьбе ему лучше думалось. – В первую очередь, уважаемый Кривда, я требую предоставления особых льгот Азоту и всем населяющим его жителям. Азот должен стать территорией безопасности, где христиане несторианской церкви были бы способны безбоязненно отправлять свой культ, не опасаясь никаких телодвижений со стороны гирканских мусульман. Записали ли вы, ваше священство? Идем дальше. Вторым пунктом этого договора я, Петр Пустырник, настаиваю также на том, чтобы все христиане, томящиеся в гирканских зинданах, были отпущены на свободу и впредь не подвергались никаким притеснениям за свою веру. Пункт третий. Всякий гирканец, оскорбивший христианина или сделавший ему умышленный вред, должен подлежать отныне суду с равной долей представительства как со стороны гирканцев, так и со стороны христиан Азота. Пункт четвертый. Не чинить никакого вреда христианам при дворе принца Надира и его матери-опекуньи Глафиры. Вы понимаете, о ком я говорю. - Конечно, конечно! – залебезил Кривда. – Здесь имеются в виду ваши братья – Николай и Асклепиад. - Вы догадливы, голован. Мои братья и иже с ними. Пункт пятый – и на нем бы я настаивал особо. Пусть гирканская сторона выдаст нам всех предателей, чтобы мы могли распорядиться с ними по своему усмотрению. - Это что, жестоко и бесчеловечно казнить? - Я который раз поражаюсь вашей проницательности, Кривда. Именно так мы с ними и поступим. И в первую очередь – с кабудгари Яковом, который постоянно оповещал гирканцев о наших планах. - Боюсь, что это невозможно, - вздохнул Кривда. – Я слышал, что Яков скрылся в неизвестном направлении. Ну, если вы всё-таки настаиваете, я похлопочу. Обещать всё же ничего не могу, сами понимаете. - Уж похлопочите, непременно похлопочите, и тогда я вам всё прощу. А вот теперь слушайте мою окончательную волю, уважаемый. Прямо отсюда, из Шаша, мы отправимся в Тигран вместе с пржевальской дружиной и всеми моими спутниками, чтобы добиться там справедливости. Думаю, пржевальский эскорт будет вполне уместен. Как вы на это смотрите? - Положительно, вполне положительно! – поспешно заверил Кривда. – Кстати, милый Петр, знаете, а ведь Сестра Глафира именно мира добивалась и от вас. При мне телеграмма, где она приказывает капитулировать. Я нисколько вас не обманываю. Эта проклятая война надоела уже всем. Гирканцы соскучились по миру, армия не хочет воевать, а народ давно уже признал, что наглупил в тот День Топоров – о, будь он трижды проклят! Вам все пойдут навстречу, уверяю. - Что же вы мне голову морочили! – рассердился Петр. – Почему молчали? Я впустую потратил столько времени, а между тем телеграмма о мире уже была у вас в кармане. Кривда, в чем дело? - Да, я болван, безусловно, согласен! – с готовностью подтвердил визирь. – Но лучше поздно, чем никогда. - Невинного вон солдата из-за вас сожрал Иштыхан… - досадливо поморщился Петр. – Ну ладно, уж если даже Глафира пошла нам навстречу, следовательно, так тому и быть. С долгожданным миром, Кривда! Оглядевшись по сторонам, Пустырник внезапно зарделся и сказал: - А кто бы мог подумать, что именно здесь, в Шаше, я наконец-то добьюсь всего, чего хочу, и обрету самый счастливый день в моей жизни! Видите ли, друзья мои, ведь не так давно я сидел в здешней тюрьме за христианскую проповедь. Город, в котором я был унижен, теперь исполняет любое моё желание. Судьба довольно прихотлива. За всю войну мы впервые посмотрели в глаза нашему врагу и пожали ему руку. Мы окончательно помирились с Кривдой, видя его униженное состояние и сжалившись над ним. Ветер разогнал тучи, и утреннее солнце осветило теплыми малиновыми лучами наше рукопожатие. Я пригляделся к Кривде. Звероид как звероид. Обычный голован. Не человек, конечно, но и в этом нет ничего страшного. Просто нас обстоятельства поставили по разные стороны баррикад. За верное служение Сестрам я был готов Кривду даже уважать. Редкие существа в подлунном мире так истово и верно могут биться за одну и ту же идею. Поистине, только голован может служить до конца. От человека собачьей преданности совсем не дождешься. И сердце мое, разгоряченное тревогой, утихомирилось и забылось. Билось оно теперь гораздо ровнее и спокойнее. Да здравствует мир! Глава двадцать шестая Друзья расходятся. – Возвращение в Бухару Когда мы вернулись в лагерь и сообщили о внезапном мире, то далеко не всем из наших понравилось решение Петра, а оттправляться в Тигран практически никто и не захотел. Меджнун, к примеру, заявил, что договариваться с врагом, по меньшей мере, наивно. - С Кривдой и Сестрами необходимо воевать до победного конца, ибо Аллах хочет только этого. Вы, христиане, живете по пословице «Худой мир лучше доброй ссоры», и готовы прощать любую обиду, почитая это прощение признаком силы. Но далеко не каждый наш враг достоин того, чтобы его прощали, и Кривда, безусловно, относится именно к таким существам. Вспомни, Фадр, как он низвел под корень едва ли не всех сыновей Борзана аль-Падла. Истинно говорю, голован опасен. И, если уж биться с ним, то биться до конца! Точно так же думал и Иштыхан, но, в отличие от поэта, великан не умел говорить красиво и вообще далеко не всегда был способен облечь свои топорные мысли во внятную словесную форму. И всё-таки великан отчего-то возненавидел Кривду, а если Иштыхан кого-то ненавидел, это было уж действительно на всю жизнь. Одной-единственной встречи в Шаше было достаточно, чтобы Кривда не понравился Иштыхану раз и навсегда. Единственным, кто согласился отправиться в Тигран вместе с Петром, оказался лишь товарищ Антиной. Он давно уже лелеял мечту встретиться с революционерами и набраться у них кое-какого опыта. Антиною нравились и расчетливая логика капитана Пиряньи, и какой-то редкостный бунтарский размах движения болтаджи, а методы аламутских террористов ему импонировали больше всего. Судьбе было угодно, чтобы Антиной и люди, которых дидакт глубоко уважал, оказались по разные стороны баррикад. Но сейчас все преграды были устранены, Сестры сами пошли навстречу Петру Пустырнику – и разве товарищ Антиной откажется от возможности поехать в Тигран и познакомиться со своими единомышленниками, а, может быть, и будущими коллегами? Ни в коем случае! И поэтому теперь Антиной, узнав от Петра о скорой поездке в Гирканию, уже не в силах справиться с радостным волнением. Пламенный революционер бегает взад-вперед, а его голубые глаза блещут, как у влюбленного. Только вот все остальные обнаруживают скепсис. Бойтесь данайцев, дары приносящих, а Кривду – особенно… - Хорошо, - сказал Петр. – Принуждать я никого из вас не вправе. Вместе мы прошли нелегкий путь, полный самых мучительных испытаний. Преодолели горы, за которыми нас ожидал враг, прошли Голодную степь, населенную страшными гуль, миновали безводный Кызылкум, чуть не умерев от жажды, - и добились, наконец, победы. Каждый из вас дорог мне, друзья, каждого я люблю, как брата родного. И, поверьте, мне сейчас очень тяжело расставаться со всеми вами. Петр глубоко вздохнул. - Но вот что я решил и к каким выводам пришел после этого похода. Если вы не собираетесь ехать на запад, то вам надлежит вернуться в Помиранию и принести нашему отечеству долгожданный мир. А доставить его может только один человек. Природный принц крови. Петр глянул на Джейрана, и все, словно по команде, обратились глазами на его высочество. Пчувствовав, что становится центром общего внимания, принц гордо выпрямился. - Да-да, - продолжал Петр, - только таким способом и можно спасти нашу бедную родину, уставшую от свистопляски разных вождей, изнасилованную военными диктаторами разных мастей, затопленную реками крови. И не разрушением Баласагунского дворца должны были мы спасти Помиранию, ибо сами убедились в том, что старая легенда – полный вздор и нелепица. Лишь наследник принца Геля способен вернуть нам порядок. Только монархия, друзья мои! История последних тридцати лет ясно показала, что никакой другой политический режим в Помирании просто не приживется. Не умеем мы по-другому. Пусть же его высочество поскорее вернется на свою родину, которой он почти никогда не видел и где его заждались. А принесет Джейрана Иштыхан. Человек он простоватый, но исключительно благородный. Я доверяю ему, как себе. - Ах, - расчувствовался Иштыхан, - до чего же ты хороший, милый Петр! Умеешь утешить. А то я давно уже считаю себя дуралеем и думаю, что больше не гожусь ни на что путнее. - Годишься-годишься, Разрушитель Стен. Я вижу вполне ясно, что ты не способен ни на предательство, ни на ложь. Безусловно, Создатель задумал на благо людям такого великана, как ты. И посему его высочество Джейрана я вверяю именно тебе и никому иному. Твои могучие кулачищи пресекут в зародыше любую попытку мятежа против законной власти. Вот такое у меня к тебе будет политическое завещание, Разрушитель. Устраивает ли оно тебя? - О да, безусловно! – обрадовался гигант и прижал в знак верности свою волосатую лапищу с короткими пальцами к сердцу. Петра Пустырника Иштыхан боготворил, а каждое его пожелание воспринимал, как приказ. Остальным предложение нашего полководца тоже пришлось по душе и было признано гораздо более мудрым шагом, чем мир с Кривдой. Петр выразил то, что владело умами. Теперь каждый из нас сам удивлялся, отчего такая простая мысль первой не пришла ему в голову. Ведь один лишь принц, столь счастливо обретенный, и мог прекратить эту бессмысленную катавасию, которая давно уже творилась в Помирании и которой всё не было конца. Разделив Манипуров полк на две части, Петр Пустырник поехал вместе с товарищем Антиноем и самим Манипуром в Тигран, а я повел вторую половину пржевальцев обратно в Бухару вместе с Меджнуном, Менцелем, Иштыханом и его высочеством принцем Джейраном. Больше с Петром, самым лучшим из всех людей на свете, я так никогда и не встретился. На этот раз мы не стали срезать путь по неудобным пескам Кызылкума, а пустились в обход, вверх по течению реки Сейхун, и даже позволили себе роскошь любоваться на ее мощь и красоту. Сейхун полноводна, причем местами чрезмерно. Здесь много затонов, отдельных рукавов, а то и болот, густо поросших камышом, которые представляют собой выгодное убежище для аистов. Этих милых птиц встречается на Сейхуне целая прорва. Говорят, были времена, когда в низовьях реки водились и лебеди, но в связи с безрассудным расходом воды на оросительные каналы (именно оно и привело к последовавшему обмелению Арала) гордые и красивые создания давно уже откочевали в более безопасные места. Обилие разного рода водяных закутков, однако же, ничуть не делает Сейхун судоходной рекой, слишком уж она мелка. Пароходы и большие суда речной флотилии могут проходить здешним фарватером исключительно до Казалинска, а далее их поджидают лишь песчаные мели и банки. Шейбанистан неудобен для речной, да и вообще любой водной торговли, все негоции здесь исключительно сухопутны. Только караваны, проторившие тысячелетние тропы, называемые Великим Шелковым Путем, разносят здесь блага цивилизации. Больше ничем иным я не могу объяснить отсталость местного населения. Настанет день, решил я, и, сменив алый келендр на синий бурнус, который христиане носят в мусульманских странах, я поведу свой караван по здешним пустыням. Апеллантский устав очень либерален, он позволяет монахам становиться в свете кем угодно, хоть воинами, хоть купцами. Я никогда не торговал и был беден, полагая, что нестяжательство есть кратчайший путь к правде и Богу, но теперь не вполне уверен в верности такого пути. Деньги даруют нам независимость, к тому же ремесло купца отнюдь не исключает риска, который я так возлюбил. Вот покончим с помиранской анархией, и тогда я уйду на Большой Путь. Хаим-Батыр писал мне письмо. Он решил отказаться от своего никчемного еврейского мессианства, да и вообще удалиться от военных дел. Водит теперь караван из пятидесяти верблюдов. Зовет к себе и обещает, что будет интересно. - А о чем думаешь ты, Иштыхан? Великан мечтательно засопел. - А я хочу найти брата. - Разве у тебя есть брат? - Один, ваше священство, зато какой! Зовут его Евразом. На что уж я велик, а этот превосходит своими размерами все мыслимые пределы. Живет Евраз уже несколько тысяч лет, и по нему, как мураши, снуют разные народы. Они то воюют друг с другом, то снова мирятся. Ходят в походы, основывают разные города, затем города гибнут и их засыпает песком. В городах процветают искусства и философия, но ненадолго, и новые хищные племена уничтожают все следы прекрасной старины. И так без конца. Для Евраза целый век – это крохотное мгновение. Моему брату нет дела до тех, кто квартирует на его туловище. Вся история человечества представляет собой лишь череду разнообразных сновидений, снящихся Евразу. Вот таков мой брат, ваше священство. Может, он и лежебока, но я не хочу никакого другого брата. - Э, Иштыхан, да ты поэт еще и похлеще Меджнуна! Ну что же, желаю тебе обрести своего брата, если, разумеется, он существует на свете. Великан, который в последнее время начал обнаруживать глубочайшую мудрость и знание людей, проникновенно заглянул мне в глаза. - А вы разве сомневаетесь в этом? - Ничуть, Разрушитель, ничуть. …Но что же там такое виднеется впереди? Какая-то черная точка в пыли стремительно увеличивается в размерах, и вот уже виден человек, приближающийся к нам. Так может выглядеть только Гонец, самый быстрый скороход в мире. О, Гонец! Как же мы по тебе соскучились! Прибежав и вывесив язык, как гончая, бегун коротко отдышался и произнес: - Опять я опоздал, не повоевал ни с кем, тысяча шайтанов! Вы с победой возвращаетесь, по лицам и глазам вижу. А меня Натан Коган прислал выяснить, как у вас дела идут. Что, Кривда подписал капитуляцию? Ну кто же так воюет, а? Он же месяца здесь не пробыл… Смех один! Гонец тут же рассказал нам (по своему обыкновению, со всеми живописными подробностями), что в Бухаре беда и Бактриан с Коганом спешно вооружаются против джувитов – тех самых конников Мавруха, которые взяли крепости по левому берегу Джейхуна. - Вы бы видели этих фиолетовых, - доложил Гонец. – Такой ужас, что просто мама не горюй. Гуль по сравнению с ними просто овечки. Фадру Пустырнику было еще легко воевать, всё-таки противники были живыми людьми, как-никак. А тут мертвецы! Они сейчас в Джуве, Фарабе и Чарджоу. Грабят караваны, режут людей, просто лютуют! И никто не может с ними, неуязвимыми, справиться. Ужас что такое. Точно, последние времена пришли. - А ты, Гонец, еще женился перед самым Концом Света! – не преминул я пошутить. - Ой, не говорите, ваше священство. Уже и сам не рад, что дал себя захомутать. Ну что было в этой пигалице? Носик, глазки – и всё. Нет, я быстро в ней разочаровался, а когда женщина попыталась ввести в доме свои методы дрессировки пола мужского, я, надолго думая, притащил ее на площадь и троекратно прокричал: «Таляк!». В общем, развод по полному профилю. Она, конечно, ревела, но по мне лучше уж приключения, чем жизнь подле юбки. Таким Аллах создал меня. Так ведь, Меджнун? Меджнун снова сделался молчалив и печален. Даже появление Гонца не смогло обрадовать его, сбитого с панталыку своей безжалостной любовью. Он и стихи перестал сочинять, а если Меджнун не пел, значит, дело действительно было туго. Весь путь от Яныкургана до Бухары поэт так ни слова не проронил. Лишь когда мы въехали в ворота Талипач, сопровождаемые восторженными криками толпы, он слегка вышел из своей апатии и произнес загадочную фразу: - Я чувствую приближение смерти. Радость навсегда покинула меня. Но вместо смерти его ожидало совсем другое. Какая-то чернобровая женщина в дорожном плаще, одетая так же бедно, как и все мы, приблизилась на ишаке к лошади Меджнуна и давай бить его кулаками. - Где ты шлялся, бесстыжие твои глаза, все эти годы? Я выплакала очи, дожидаясь тебя, и хоть бы весточка, хоть одно письмо! - Лейла, я разыскивал… - Кого-кого ты разыскивал? Может, Лану, свою кикимору?! О, мне тут уже всё рассказали про твои похождения в Гулистане. Это ж надо, спутаться с гуль! Ты вообще в своем уме, Меджнун? Всё, убирайся с глаз моих. Видеть тебя не хочу. Да-да! Я специально проехала весь этот путь, прикидываясь паломницей, чтобы сказать, как я тебя ненавижу, жалкий виршеплет! Смотри, во что ты меня превратил! Всё золото, которое было с собой, пришлось распродать, а под конец я вообще осталась без куска хлеба. Лицемер! Негодяй! Ничтож… Меджнун залепил Лейле рот поцелуем, не давая договорить. Мы оставили счастливых влюбленных миловаться дальше, а сами явились в цитадель Арк, чтобы засвидетельствовать почтение эмиру Бактриану VI и ждать его дальнейших указаний. Хотели увидеть Когана, но этот всегда спешащий человек был не здесь, а в Тудакульском лагере, где тренировал новобранцев и вооружался на поход против джувитов. Наконец-то мне удалось отдохнуть и выспаться в постели, а не на Антиноевой пушке и не на телеге, укрывшись длиннополым апеллантским кафтаном. Я даже не пошел на праздничный пир по случаю нашего возвращения, а просто уснул без задних ног. И приснилось мне то, что вогнало душу в самую безысходную скорбь. Я увидел будущее всех моих друзей, и оно было столь мучительным и безрадостным, что лучше бы мне и на свет не родится! Друзья ополчились друг на друга, стали подличать и интриговать. Мучительная смерть поджидала каждого, тогда как враги торжествовали и даже в ус себе не дули. Им удалось переманить уже и Когана. Из проклятой наполеоновской гордыни и неумеренного честолюбия человек, который мог стать защитником веры и добра, теперь начал грабить хуже любого бандита с большой дороги. Спелся Коган с Бланбеком, тем самым оригиналом, который бился с Меджнуном на поеднике во время Сейхунского шока. Теперь Бланбек чрезвычайно усилился. Ему хватило года, чтобы снарядить крестовый поход против последних античных городов, оставшихся на планете. Из-за того, что религия Ясона была признана им ересью и искажением Христова слова, Стагира и Дидакте были превращены Бланбеком в пепел, а дивные храмы Аристотеля и Афины Паллады осквернены и разобраны по камушку. И вот уже я вижу, как спешит из Тиграна вперед товарищ Антиной. Как, прихватив Манипура, торопится он на родину, послав к черту всякую революционность, оставив даже жену с малолетним ребенком на руках. Он гибнет под стенами Самарканда, а с ним погибают и последние тизиты. Гибнет и немногословный, верный Манипур, а с ним и все его ратники. Два древних народа сходят с лица земли: один – самый умный, а другой – самый воинственный. И негде искать их следов, а на могилах не растет даже трава. А что же Петр Пустырник? Отравлен руками злейшего своего врага, гирканского визиря Кривды. Бойтесь данайцев! И нет конца мучениям, и погибают лучшие люди, а мразь выживает и правит бал. Когда я проснулся, подушка была сырой, хоть выжимай. Что, неужели нас всех и в Помирании ожидает гибель? Только вот про Помиранию на этот раз ничего не приснилось, и будущего этой страны я не знал. Весь день пребывал бедный Бранбуил в отчаянии духа – до тех пор, пока не попался ему на глаза томик «Илиады», оставленный Антиноем. Эллин-троцкист решил радикально порвать с прошлым, и посему отказался даже от священных текстов своего народа. Книжку он подарил мне. «Илиаду» прежде я не читал, а тут решил ознакомиться, да и отвлечься от тягостных раздумий. В первой же песне, качаясь на спокойных и лечащих душу волнах гекзаметра, я нашёл историю, как бог Аполлон насылает на царя Агамемнона Лживый Сон, и тот советует царю ахейцев сегодня же ударить по Трое. Агамемнон послушался злого советника, и потерпел сокрушительное поражение… Гомер, хоть и язычник, а понимал эти вещи. Не следует доверяться снам. Они всегда лгут. Глава двадцать седьмая Кристобаль обретает самостоятельность – Набег на Андижан. – Разборка в Таласе Мы застаем дона Кристобаля год спустя в его пограничном округе, где рачительный хозяин успел понаставить всякого рода крепостей вдоль Кураминского хребта. Словно в сказке, выросли по границе форты Курцина, Гарм-Сир, Мойдодыр, Сторожевая. Юг, будто черная жемчужина, венчает крепость Замок с мощным донжоном и тремя линиями стен, а также прорубленным в скале спуском к Сейхуну, петляющему среди горных ущелий. Это своеобразная столица Кристобалевых владений. Заезжий испанский гранд здесь царь, бог и полновластный хозяин. Он свил гнездо среди утесов и зажил по-царски, как настоящий сатрап Западных земель. Так и есть. С некоторых пор Кристобаль именует себя в документах «Наманганским сатрапом Хурисом». Наманган – это самый большой город среди его маленьких владений. Хурис – для населения, которое убей не может выговорить сложное слово «Кристобаль». За глаза сатрапа именуют Хурисом Одноглазым, что барину не шибко нравится. За «Одноглазого» кое-кто может и сам глазика лишиться. Что только не делал Хурис, дабы облагородить внешность! В молодости надевал черную повязку и пытался носить черные очки. Нет, не признавали туземцы, хоть вешайся! И тогда Одноглазому пришло в голову вставить в правое отверстие ядовито-алый карбункул. А что, очень даже по-восточному получается. К тому же, карбункул, мерцающий во тьме, подобно маяку, тридцать с лишним лет добавляет облику сатрапа кошмарности наижутчайшей. Женщины, баюкавшие младенцев, стали их Хурисом пугать: «Не уснешь – придет Одноглазый Владыка и сцапает тебя». Младенцы мигом замолкали. Нет, на самом деле, Хурис совсем не так страшен. Наоборот, к народу он порой бывает терпим. Но спуска не даст, если что. Ежели кто-то забунтует – спустится Владыка с гор и повесит смельчака на первой же чинаре. Эти немногочисленные гроздья Владыкиного гнева до сих пор, мерно покачиваясь, и тихо истлевают на солнышке. Хурис бывает строг, но бывает и добр, как истинный государь. С кнутом он разумно сочетает пряник. Правда, наманганцы пряников тоже побаиваются, и вообще не готовы обнаруживать любовь к новой власти. Поразительно, до чего же они тупые! Наманганец уже провел несколько карательных рейдов. Карал он, понятно, за недостаток любви. Ну, там, по мелочи еще: разжиться каким-нибудь барахлом и т. д. А то ведь так в своем Намангане совсем можно от голоду помереть. Кусок Хурису перепал, надо сказать, достаточно жирный, и ни о какой голодной смерти речи не шло. Наманган расположен рядышком с плодородной Ферганской долиной, чуть южнее лежат богатые города Джетышаара – Ош, Андижан, Джалал-Абад и другие. В этих местах буквально пестрит от караванов, которые ползают вдоль Шелкового Пути. Хурис честно предупредил джетышаарца Минаса, смотрящего по купцам: вы, ребята, ползать-то ползайте, но про меня, Наманганского сатрапа, тоже не забывайте. А то ведь нехорошо получается. Я вам безопасность обеспечиваю, от разбойников охраняю, а вы мне ничего за это не готовы отстегивать. В старые времена такой подход назывался «миру деля», а сейчас просто рэкет. Походы за хабаром проводились так. Верные нукеры Наманганского сатрапа специально выбривали себе наголо черепа, чтобы южное солнышко пустые головы не напекало. Надевали золотые цепочки да пиджачки малиновые, а поверх – кожаны помоднее. Пальцы изукрашивали печатками, если победнее – то из золота, а побогаче – из платины. На Востоке, чем круче выглядишь, тем считаешься более уважаемым. Горе тебе, если во рту нет хотя бы одного золотого зуба! Вооружение у Хурисовых людей было, наоборот, не самое взыскательное, зато модное – бейсбольные битвы и монтировки. «Мы в американских фильмах видели, они все так вооружаются за океаном», - говорила верная Хурисова дружина, и в чем-то с их правотой можно было согласиться… Вот так за год с помощью крепких парней и ненасытного своего аппетита сделался наш герой настоящим восточным падишахом. Наманганский свой дворец облицевал алмазарским мрамором, унитазы на каждом этаже поставил изумрудные. Крышу дворца сделал плоскую, чтобы вертолет было удобно приземлять. Хотя вертолетом Хурис так за свою жизнь и не воспользовался, ненужный металлолом пылился в большущем ангаре, а пилот просто спился от безделья. По сказочному дворцу Хуриса слоняется, как стадо, его многочисленный гарем. Время от времени гарем с визгом разбегается в разные стороны, и причину дамского испуга понять нетрудно. Опять шалит старший сыночек Хуриса дон Педро Наманганский (местное население – киргизы, джетышаарцы и эйнасты - переиначили имечко на свой лад – Фадр ибн-Хурис Намангани). Дону Педро всего одиннадцать лет, но сопляк далеко пойдет. Каждый день изобретет какую-нибудь пакость. То кошку поймает на городской помойке, облезлую и одичавшую, да подбросит в самую середку папиного гарема, когда тот, собравшись у ручья, посуду моет. То насобирает грызунов, мокриц, улиток, тараканов или еще каких-нибудь тварей (в зависимости от настроения) и подбросит в постель одной из жёнушек. Женщина кричит благом матом, а шкодливец потирает руки и гаденько так хихикает. Он-то знает, что отец его не накажет. Мальчик наполовину сирота. Мать его, Хутар, умерла давненько, и Хурис своё дитятко за всю жизнь пальцем не тронул. Изредка Хуриса зацепит мысль, что сыну надо дать настоящее мужское воспитание. И тогда сатрап берет с собой Фадра на очередную кампанию (в здешних местах кампании зовутся «разборками»). Мальчик смотрит, как взрослые дяди крушат друг другу физиономии бейсбольными битами, и всё своим цепким детским умишком быстренько схватывает. Не зря же солнышко растет таким садистиком. Каждое животное, подаренное ему отцом, - от горного кулана до тростникового кота – мальчишка успел умучить до смерти. В свой нашумевший поход на Андижан Хурис тоже взял ребенка с собой. Аппетит, как известно, приходит во время еды. Одной дани с джетышаарских городов самозванному властителю показалось мало. Было бы совсем неплохо, решил Хурис, если бы я еще владел парочкой тамошних городов. А до Андижана и соседнего Шахрихана рукой подать. Всего-то Сейхун надо перейти – и ты уже на джетышаарской территории. Да эти города сами просились под опеку! Так, прямо, и ждали, когда же придет Великий Одноглазый Владыка и разведет у них свой агрессивный патернализм. На рассвете 8 августа 28 года ЭП братки Хуриса (так он, любя, называл своих приближённых), выступили из Намангана, вооружась, кто чем. Большинство бирюков несли, конечно, бейсбольные биты, но были среди них и самые отмороженные, считавшие биты слишком мягким вариантом. Эти захватили с собой арматурные прутья и резиновые дубинки, которые так любят полицейские из фильмов. Обитатели Ферганской долины разбегались в страхе при первом же приближении бригады Хуриса с криками: - Дьявол! Дьявол идёт! Торжественно поблескивая рубином в правой глазнице, Хурис двигался в носилках, которые тащили четверо наманганцев, порабощенных им. Точь-в-точь в таких же носилках ехал и сыночек Фадр. Гадкий шкет разгрызал своими бельчачьими зубками грецкие орехи и кидался в рабов пустой скорлупою. К двум часам дня пришли в Шахрихан – город уже наполовину обезлюдел. Обывателей словно ветром сдунуло. Тут Хурис рассвирепел и приказал бить оставшихся. Не только биты, дубинки и арматура пошли в ход. Братки начали ломать штакетники и, даже не очистив палок от гвоздей, приступили к избиению шахриханцев. Само собой, при этом полегло много народу. Хурис таким манером зашиб до смерти человек 500, но этого ему показалось мало. Да и добра в городе не много оказалось: местные почти что всё забрали с собой. Хурис аж зарычал из-за такой несправедливости. Ему хотелось грандиозного кровопролития и богатой добычи, а вышло как-то банальненько. У сатрапа даже карбункул выпал от обиды. Подобрав с земли драгоценный камень и отряхнув его от пыли, вождь изрёк сквозь зубы: - Ставим на цитадели наш флаг и идём дальше. Над крепостной стеной затрепетало чёрное полотнище с каким-то бледным ликом, очень напоминавшим Весёлого Роджера. Собрав скудное барахло, бандиты отправились на восток, к следующему городу. От того, что судьба лишила их возможности вдоволь пограбить и поубивать, братки озверели и готовы были порвать на части любого встречного. На свою беду здесь шёл один маленький караван. Злодеи забили в усмерть и погонщиков, и купцов, и даже верблюдов. Одно животное, правда, оставили. Фадр попросил папеньку, чтобы тот подарил ему эту красивую игрушку. Отец немножко успокоился и сохранил жизнь мечтательному дромадеру, который стоял посреди дороги, жевал свою жвачку и даже не понимал, что спасся лишь благодаря счастливой случайности. Мальчик перебрался из носилок на верблюда и всю дорогу усердно молотил его пятками и волтузил кулаками. К городу Андижану подошли к десяти вечера, когда весь народ спал, наивно думая, что стены ему помогут. Вложив в голос всю ласковость, накоторую только был способен, грозный Хурис обратился к браткам: - Зажгите факелы, милые мои. Мы спалим этот клопиный городишко дотла. Факелы были зажжены, и бравая команда методично приступила к поджогу нескольких башенок из кирпича, предварительно облив их бензином. Удушливый дым закрался в мелкие окна-бойницы, и вскорости из них стал вышвыриваться очумелый андижанский гарнизон. Кто не смог разбиться, того добивали арматурой. Хурис не стал любоваться красивым пламенем, как на его месте это непременно бы сделал император Нерон. Пальчиком Наманганец подозвал к себе самого крупного и откормленного братка с характерной кличкой Бугай и попросил его: - Высади-ка ворота, сынок. - Пап, а, пап! – заинтересовавшись, Фадр даже слез с измученного, но покорного верблюда. Подёргал папу за рукав: - А чё, Бугай, он – тоже твой сын? От такого простодушия Хурис хохотал долго. - Нет, это просто так говорится, маленький мой дурачок! – сказал он, хорошенечко просмеявшись, и потрепал дитятко ненаглядное по жёстким чёрным волосам. – Тебе 11 лет, вон какая уже орясина, и что, ты всё ещё этого не знал? На «дурачка» и «орясину» Фадр не обиделся. - Пошли ко мне, пап. Вместе будем верблюда мучить, - предложил он Хурису. - Нет, сынка, это успеется. Папе надо работать. Эй, Бугай! Ты сломал ворота? - Не даётся, сука, - мрачно доложил детина. Ворота и впрямь оказались крепкие, сработанные из горного карагая. - Хлипкий у меня народец… - вздохнув, посетовал сатрап и приказал поджечь ворота. Пришлось потерпеть около часа, прежде чем крепкое дерево превратилось в груду головёшек. И вот тогда уже Хурисовы братки повеселились на славу. Население, проснувшиеся и заметавшееся в панике, подонки били своим оружием без всякой пощады. С каждой новой смертельной раной, с каждым новым пробитым черепом, с каждым новым криком очередной жертвы эти злыдни воспламенялись ещё сильнее. Город был разорён и истреблён за несколько часов. Утром здесь не осталось ни одной живой души. За одну ночь Хурис убил 6493 человека, включая стариков, детей и женщин, - всё андижанское население без остатка. На рассвете следующего дня вышли из полуразрушенного Андижана, даже не сделав перрыва на сон, поскольку боялись упустить время на грабёж. Мерзкая орава сейчас ржала-не-могла, улыбалась, скалила зубы, хихикала, сходила с ума от смеха, заходилась хохотом, валялась, стебалась, глумилась – и всё ведь друг над другом. Браток показывал на братка пальцем: - Ну, ты и чмо. Весь красный от кровяки! - А ты чё, лучше, что ли? - Ха-ха-ха-ха! - Гы-гы-гы-гы-гы… - Э-хе-хе-хе-хе-хе-хе-хе… И так далее. Вот с какими людьми стал водиться, наконец, дон Кристобал!. Вот в какую исключительную мразь превратился всего за какой-то год тот человек, которым я, апеллант Бранбуил, прежде так восторгался. Возвращаясь в Помиранию с Иштыханом, принцем Джейраном и остальными товарищами, я даже представить себе не мог, в какую смертельную борьбу предстоит нам вскоре ввязаться с этим прохвостом. Власть портит людей необычайно быстро, тем более если эта власть происходит не от Бога, а приобретена грубой силой. Благородный Кристобаль, конечно, не стал кровожадным Хурисом просто так. Склонность к насилию он обнаруживал и прежде - в молодости, когда работал в адском штате ВВК, истинной инквизиции из недалёкого прошлого. Но впоследствии ему удалось подавить эту мерзкую черту неким волевым усилием, а участие в Аргофакском восстании несколько даже и возвеличило Кристобаля, сделало из него истинного героя. Зато потом, оказавшись у руля, этот человек сделался злобен и беспощаден, о чём свидетельствует, к примеру, труд историка Маврикия. Были у Кристобаля ещё периоды просветления, когда испанец делался душевен и мил с людьми, а к противнику относился по-рыцарски. Но вот Кристобалю уже 49 лет, и он уже не Кристобаль, а оголтелый Хурис, дьявол с карбункулом в правом глазу! Перерождение, наконец, свершилось. Но вот этот коршун пресытился пожранными мышами, вот он уже и сыт, доволен всем, а более всего доволен поживой. Ратники его возвращаются в Наманган с мешками, ломящимися от драгоценных камней, обручальных колец, снятых с отрубленных пальцев, последних золотых монет из кубышек бедняков, распиленных по частям позолоченных статуй древних мастеров, выдернутых золотых зубов, серебряных пуль, которыми суеверные обитатели Андижана пытались отразить Хурисовых дружков, коих почитали за нечисть… Не помогло! Вечером грозный наманганский сатрап был уже в своей столице и услышал прелюбопытнейшее известие о том, что в городок Талас на севере его владений прибыли чужаки. Об этом дал знать смотрящий по Таласу (некий аналог градоначальника в том странном бандитском режиме, что установил Одноглазый у себя в стране). - Кто?!! – злобно рявкнул Хурис. Выяснилось, что это вернулась та самая Освободительная армия, которая год тому назад ушла в Стагиру, и более о ней не было никаких известий. Армия, дескать, смиренно просит пустить их домой, поскольку странствия ей надоели. - Если Пустырник здесь, то я удивляюсь, почему он просит, - в задумчивости потрепал себе подбородок Хурис Наманганский. – Он начальник мой, и должен приказывать. Точно, среди них нет Пустырника. Беспредел! За этот год, наобщавшись с братками и многому от них научившись, наманганский властитель перенял и бандитский жаргон. Вдобавок, стал ёще и хитёр и страшно сметлив. Захватив верных вассалов и устремившись с ними в Талас на быстроходных арабских скакунах, Хурис быстро сообразил, как ему следует разговаривать с самозваным полководцем, который захватил в Освободительной армии власть вместо Петра Пустырника. Краем уха Хурис слышал про недавнее Алмазарское приключение, но не придал ему значения. Теперь картина рисовалась вполне отчётливая. Победив противника ценой слишком большой крови, армия просто отказалась идти вслед за своим милым Петром и выбрала себе другого начальника. Кто был этот новый главный, Хурис мог только догадываться. Скорее всего, кто-то из генералитета. Хотя сейчас не имеет никакого значения, что за человек. Поспеть, поспеть… Люди Хуриса валились с ног от усталости. Они не ели, не пили и не спали уже третьи сутки. К утру, дойдя до Таласа, банда чувствовала то же самое, что чувствует выжатый лимон или пережеванная бумага для папье-маше. Братки были мятые, грязные, сонные и страшные просто до жути. Увидев эту похоронную команду, предводитель Амос вздрогнул. Ему пригрезилось, что сейчас он будет говорить с упырями. Главный упырь (его Амос опознал по карбункулу) подошёл к предводителю и, схватив за грудки, тряхнул, так что в ушах зазвенело. - Где Пётр?! – заорал. - Где он?! Куда дели, собаки?! Слегка струхнувший полководец не успел даже собраться с мыслями, чтобы чего-нибудь соврать, например, что Пётр убит или лежит, тяжелораненый, в некоем городке, оставшемся за спиной у Освободительной армии. - Мы с ним расста… - Я вам покажу «расстались»! – злобно чавкнул Хурис. – С главкомами не расстаются просто так, ты понял меня?! Назубок усвой! Амос понял, что из-за недостатка храбрости может потерять лицо. Произведя некое волевое усилие, он резким движением оторвал от себя руки злобного упыря и прошипел, глядя исподлобья в глаза Хурису: - Это у вас не расстаются, а наша армия делает, что хочет, и избирает себе, кого хочет. Может даже меня переизбрать, и я ничего не скажу. Анархия у нас, понял? - Хренархия! – громовым тоном ответил Хурис. – Ребята! Проучить. И началось тут побоище невиданное. Нет, это было не жалкое избиение младенцев, которое Кристобалевы подонки устроили в двух городах по соседству. Это была серьезная разборка между анархистами предводителя Амоса и бандитами Хуриса (в сущности, первые от вторых к сему моменту уже и не отличались). Обе стороны сражались с редкостным остервенением, клацая зубами от гнева и взаимной ненависти. Кулаки высекали крупные искры из глаз, арматуры наталкивались на мечи, резиновые палки – на палаши. Пыль, которую драчуны подняли столбом, стала чёрным смерчем, накрывшим Талас, и город пропал в нём без остатка. Бандиты стряхнули сон; теперь его как не бывало. Собрав в кулаки всю волю, они обрели прежде невиданный кураж. Даже та энергия, с которой братки предавались позавчерашним грабежам, не шла с этим куражом ни в какое сравнение. Обе стороны потеряли убитыми 3890572 человека, не считая женщин и детей. Отличить, кто наши, а кто нет, стало уже невозможно. Бандиты молотили своих, анархисты Амоса – своих, наконец, Амос и Хурис с ненавистью били самих себя по скулам и приговаривали: - Вот тебе, козёл! - Вот я тебя, гнида! Кто вышел победителем из генерального сражения, не ясно. Настал такой момент, когда обе стороны, так и не одержав верха, вдруг, не сговариваясь, бросились врассыпную. Если бы здесь случился какой-нибудь древний грек, он бы сказал, что обоими воинствами овладел Пан, то есть некий природный ужас, который заставляет уноситься во все тяжкие против воли. Хурис опомнился уже в Намангане, рубин из глаза Владыки был безвозвратно потерян. Сам Амос в разодранном черном мундире с оторванными погонами, в одном-единственном сапоге, с лицом, чёрным от синяков, взлохмаченный и взъерошенный, короче, битый, - отдышался лишь в горах, окруженный скудными остатками «освободителей». Амос застал себя плачущим и стонущим из-за досады, что враги не пустили его на родину. - У, будь проклята такая жизнь! Пограничники долбанные! КОНЕЦ ПРИЛОЖЕНИЕ Хроника Помирании. По Маврикию и Бранбуилу 812 – 883 ЭБМ. Правление Иоанна Строгого, того самого «царя-пресвитера Иоанна», что встарь предсказали прежние летописи. 883 – 906 ЭБМ. Приход Полкана Голованина, свержение владычества несториан. 906 – 942 ЭБМ. Первый эмиссар Ханумана I Белого – генерал Рапира: жесточайшая тирания и насаждение «культурного джихада». 942 – 988 ЭБМ. Второй эмиссар Ханумана – Аргофак. Строительство одноименного города, будущей столицы Помирании, правление, отмечаемое всеми летописцами как Золотой век. 988 ЭБМ – 4 ЭП. Принц Гель Несторианин, сын Ханумана. 4 ЭП. 14 февраля – 14 марта. Гурхан: оккупация Помирании эйнастами. 21 февраля – 14 марта. Кавалерийская революция. 14 марта – 12 апреля. Маврикий I. 4 – 7 ЭП. Калигула II. (На нём обрывается «Хроника» Маврикия и начинается Бранбуилова летопись старшего извода) 7 – 17 ЭП. Цзонхава: установление буддистского теократического правления. В отличие от трех предшественников, Цзонхава был не убит, а пленен бактрианским полководцем Шаргоном. 17 – 27 ЭП. Попытка республики. Двойное правление президентов Кристобаля и Кацмана, окончившееся очередной междоусобицей и взятием Баласагуна войсками Петра Пустырника. 27 – 28 ЭП. Междуцарствие: смуты и гражданская война между атеистами (николаистами) и сторонниками несторианской церкви (кастелянцами). В Невакете власть захватывает штабс-игумен Эварист, с помощью основанного им в 17 году ордена плохиров. С сентября 28 ЭП страной правит Джейран, сын принца Геля, чья власть поддерживается кулачищами Иштыхана. 29 января 30 ЭП. Свержение тирании Эвариста в Невакете народом кешку, мигрировавшим из Кереака. 22 сентября 30 ЭП. Император Ва-Тан погибает на поле битвы в Кифри (Ирак). В Островной Империи династический кризис. Новым императором избран Джейран как единственный законный наследник (Джейран коронован 12 ноября 30 ЭП). С этого времени в Помирании установилась власть приматократических наместников: в Баласагуне правит Иштыхан, в Аргофаке – Меджнун, а в Невакете – Гонец. В Намангане сохраняется единоличное правление сатрапа Хуриса Одноглазого. Императоры приматократов 906 г. ЭБМ – 4 г. ЭП. Хануман I Белый. 4 – 30 ЭП. Ва-Тан Учтивый. с 30 ЭП. Джейран I. Из «Хожения Злыдини Микитина» 876 г. ЭБМ …Проидя чрез Азовския море, дориа Сивашскаа, шли чрез канал Волго-Донскый и, сопустившись по Волге в море Дербентское, дориа Хвалитскаа, вскорости очютились в Баке, егди приживают тезикы иранския и торг ведут, покупая втридешева, а продавая втридорога. Се же Хаим-Батыр почал спекулянтской гешефт, нарвав фуников с окрестных дерев, разпродал их втридорога на привози на углу улки, где фуники рвал. И се набил он мошну, коли рвалася, и тако мы розжилися денгами. На кою часть купили вельблюда, се зверь о дву горбах, аще зовут карабль пустынный, а ходити он может по пескам велми долго, поелику вынослива жывотина. Занже вельблюд о дву горбах зовом бактриан, то и край тамошний прозывается Бактриания. А есма еще в таве ины вельблюды, о горб, а то и бесгорбы, дромадеры и нары. И ездят на них, кто как хощет: кому гузно натрет горбамы, тот седлает нара бесгорбаго и так ездит. Мы же, боготыри Русскеи, велми неприхотливы и горбов не убоимся, ибо памятуем мудрость: «Горбатаво могила исправит»… Николаус Менцель. Описание Шейбанистана (…) Скудная растительность данного региона при сей кажущейся бедности обнаруживает, однако, некое разнообразие. Среди трав тут можно встретить и ковыль, и полынь, и бирюгун. На северо-востоке страны, ближе к Таласской долине, все эти травы встречаются уже не в большом объеме; они сдают свои позиции агрессивной и вспероникающей разрыв-траве, словно пехотинцы, которым командование приказало покинуть поле боя. Полукустарников в шейбанистане уже не столь много, на здешних равнинах произрастают по преимуществу тамариск и джузгун, но самый распространенный и облюбованный населением куст есть верблюжья колючка, она же жантак. Этот куст весьма пригоден как для того, чтобы справить нужду посреди голой пустыни, просматриваемой со всей окрестности, так и для топлива. Шейбани и казахи охотно рубят жантак для обогрева своих жилищ, после кизяка это вторая по употреблению подкормка домашнего очага. Деревьями Шейбанистан тоже, понятно, не изобилует. Самым редким в стране считается карагач. Вдоль рек Джейхун и Сейхун растет обычно ива, а на равнинах – грецкий орех. (…) Из Бранбуиловой Хроники старшего извода 31 год ЭП … И вот Амос, тот самый человек, что больнее всех остальных предал в своё время Петра Пустырника, - этот Амос, говорю я, через некоторое время дошел до таких пропастей падения, что страшно себе представить. Собственная же армия, которая после Алмазара, пошла с ним, вскорости отказалась от него и пригласила захожего карлу* Тьфуля, попросив, чтобы он стал главнокомандующим. Оставив военное поприще, Амос попытался жениться, посватавшись к дочери Гиеры Гирканской Иронизаде, но получил здесь отказ и, вернувшись в Помиранию, предпринял попытку, которая оказалась куда удачливее. Генерал без армии вдруг очаровал тихую и кроткую Зенджан, королеву серого народа кешку*, управлявшую маленьким городком Кереаком в помиранском приграничье - в том маленьком углу, который образуют пределы Помирании, Бактриании и Джетышаара. Отсюда начал совершать он набеги на караваны, следующие из Цыган-Го и Помирании в соседние страны. Осмелев и никого уже не страшась, Амос однажды до того обнаглел, что напал на торговцев, с которыми ехала сестра эмира Бактриана VII, черноокая Алсуф. Грабитель прекрасно знал, что девушка следует именно с этим караваном, и это только пуще усиливало Амосово честолюбие. Подкараулив торговый поезд у Мургаба, Амос напал на него, перерезал всех купцов и погонщиков и забрал добычу, а Алсуф увёз с собой в Кереак как самый ценный трофей. Возможно, девица возбуждала похоть его, об этом судить не берусь, ибо не знаю. Известно, что Бактриан трижды вступал в переговоры с Амосом и получал наглый отказ. (…) Исчерпав все возможности переговоров, эмир, однако же, не мог срочно вызволить свою сестру, отвлекаемый то войнами с джувитами, то трениями с гирканцами, то участившимися набегами плохиров. Правитель Шейбанистана не раз терзался мрачными мыслями о судьбе Алсуф. Амос умыкнул ее 1 февраля, но только в сентябре Бактриан сумел выступить в освободительный поход. На руку ему послужило сопутствующее обстоятельство. В крепости Гарм-Сир восстали аманаты Хуриса, а Наманганец был союзником Амоса, так что имелся благоприятный повод к войне. (…) 29 сентября конница эйнаста Дамира, ещё и прежде выручавшая нас из беды, перешла Сейхун в том месте, где эта могучая река пробивает себе путь через Кураминский хребет, и двинулась по предгорьям на юг, спустившись к концу дня в Ферганскую долину. В тылу Дамира была пехота эйнастов, очень подвижная, хорошо вооруженная и насчитывавшая до 50 тысяч человек. Этих бойцов возглавлял старый Киличей, помнивший ещё легендарного Гурхана. Всё войско в некоторой степени помогало Бактриану, осаждавшему Кереак ещё с 12 сентября. Утром следующего дня Дамир увидал перед собой пеший отряд одного из людей страшного Хуриса, именем Бугай. Этот громила был многим памятен ещё с Андижанского погрома 28 года. С тех пор успел он запомниться и другими «подвигами». Вот и сейчас Бугай возвращался из Дардара, разграбленного им с месяц назад. Прознав, что Хурисов союзник Амос обложен в Кереаке, Бугай поспешил на выручку и прошёл по узкой козьей тропочке меж ущельями. Единственно лишь сам бандит ведал об этой тропе и пользовался ею неоднократно, когда совершал налёты на Бактриановы владения. То, что сам эмир присутствует при осаде, дерзкого вора ничуть не остановило. Но вот о Дамире разбойник не знал. Завидев столь многочисленную армию, он не решился принять бой и встал лагерем. Так выжидал Бугай два дня, и кешку, засевшие в обложенном Кереаке видели его нерешительность. Они рассудили, что отразить 30-тысячную армию шейбанистанцев Бугаю не под силу, и 1 октября отперли ворота эмиру, как и было уговорено прежде. Амоса выдали вместе с женой. Бактриан сохранил жизнь Зенджан, почитая её невиновной, а самого Амоса приказал посадить на мула и привязать к его спине специально обученную обезьяну, способную ударять палкой. Мула этого водили по солдатскому лагерю, и бухарцы потешались от души, глядя, как обезьяна молотит Амоса без устали. Через час этот человек умер от дикой боли, закончив свою ничтожную и презренную жизнь. Освобожденная же сестра Бактриана Алсуф, еле державшаяся на ногах от того голодного пайка, на котором сидела все девять месяцев, упала без чувств при виде брата, едва тот вошел в темницу, дабы вывести её на свет Божий. Сдавшийся серый народ кешку Бактриан великодушно миловал, сказав при этом, что они могут искупить свою вину лишь в том случае, если присоединятся к бухарской армии, восстав против Хуриса. Многим серым такое пожелание пришлось по душе, и они примкнули к освободителям, не убоявшись уже ни Хуриса, ни грозных плохиров Жерара. «Уж коли Бланбек отложился от этих людей, то нам велит это сделать сам Аллах», - решили кешку. … Натан Коган. Практическая стратегия Учебник по военному ремеслу. Издан в Самарканде, в 30 году ЭП. ВВЕДЕНИЕ Геопрагматический подход, исповедуемый учеными мужами Махтубы и Галаасии, в последнее время подвергался несколько суженному толкованию. Геопрагматика (термин, впервые введенный в обиход М. Лифшицем ) понималась большинством исключительно как наука об экономичном и выгодном использовании земельных недр, хотя на самом деле это далеко не так. Я признаю, что подход Лифшица сослужил хорошую службу в разработке нефтяных месторождений, сыграл он свою положительную роль и в организации заграничных колоний «Лукойла» - т. н. «Оазисов». Но универсализм геопрагматики подчеркивал и сам ее создатель. Лифшиц не раз писал, что открытые им законы всеобщи и применимы не только в узко экономических отраслях . Думается, лишь скудость мышления, отличающая нынешнее время, позволяет трактовать положения этого выдающегося ученого так однобоко. Волею судьбы, а также под влиянием собственной душевной потребности я занимался организацией военного дела в Бухарском эмирате (Шейбанистан), а затем воевал уже против шейбанийцев на стороне плохиров Бланбека и Жерара. Два последних года , проведенные весьма насыщенно и продуктивно, позволили мне написать эту книгу. В ней – обобщенный стратегический и тактический опыт, где важными вехами были: подавление мятежа джувитов, поход на Самарканд и неоконченная еще поныне война плохиров за Ташкент. Во всех трех кампаниях, где мне доводилось как руководить войсками напрямую, так и подавать консультации военачальникам, наши войска ждал успех. Это окрылило меня, я понял, что действую правильно. Геопрагматическая же теория явилась неким золотым ключиком, который привел в действие весь сложный механизм. Я испытал на себе всеобщность этого универсального подхода. Он помог мне при строительстве фортификаций, в снабжении армий на дальних переходах через пески Кызылкум и Каракумы, и уж тем более помог во время боевых действий непосредственно. Геопрагматика стала неким лекарством, позволившим излечить меня от застарелых догм, в частности, от упоения учением Гурия Невакетского. Нет спору, что каждый из нас в свое время отдал дань этой замечательной, но далеко не столь уж безупречной тактике. Однако военное искусство не стоит на месте, только развивая его, мы можем двигаться вперед, и это развитие как потребность духа неумолимо приводит нас к мысли, что необходимо прежде всего избавиться от былых стереотипов. Выдающиеся полководцы современности, каковыми, безусловно, остаются Гурий Невакетский, Кацман и дон Кристобаль (Хурис Одноглазый), так часто сражались друг с другом, что история последних тридцати лет есть настоящая история войн в самом прямом смысле этого слова. Равенство сил и умений всех этих людей, а также равновеликость их талантов постепенно привели к тому, что сражения, а то и целые кампании стали заканчиваться ничем, породив слухи о так называемой «перманентной ничьей». Действительно, когда ни одна из воюющих сторон так и не может переломить ситуацию и свести ее к выигрышу, когда противники постоянно бьются лоб в лоб, а никто так и не одерживает окончательный верх, уже можно говорить о том, что сама война превращается в затяжную и потому бессмысленную вещь. Начав с блистательных кавалеристских побед, Гурий свёл впоследствии свою деятельность к старомодной позиционной тактике, примерно такую же эволюцию претерпели Хурис и Кацман. А посему, говорят пацифисты, война - дело вообще ненужное. Зачем сражаться, если бессмысленные человеческие жертвы всё равно оборачиваются в итоге патовой ситуацией? В чем-то такие люди, конечно, правы, но их правота поверхностна. Разбирая этот странный парадокс, я в первую очередь обращаю внимание читателя на то, что Гурий, Хурис и Кацман, по сути, принадлежали одной «школе». Это люди одного поколения, причем все трое – истинные любители. Никто из них не кончал военных академий, они выдвинулись вперед исключительно благодаря своим самородным дарованиям, а также благодаря тому, что тогдашнее время вообще было революционным, переломным во всех отношениях. После памятных всем событий в Аргофаке прошло 24 года – и явился Петр Пустырник. Как гроза, пронесся он над этой триадой и, одержав победу над Кацманом, положил на обе лопатки старую стратегию, а с нею и миф о «перманентной ничьей». Тогда возник новый (а правильнее сказать, хорошо забытый старый) миф о непобедимости тактики лобового удара, кавалеристского наскока, взятия позиций противника «на ура». Почему-то в эту чушь до сих пор всё еще верят. Напомню, что в сражении под Алмазаром 27 июля 28 года ЭП Петр из-за своей горячности едва, было, не потерпел поражение. По крайней мере, Освободительная армия сразу же перестала ему доверять, а под конец просто избавилась, отыскав себе другого военачальника. Так что далеко не всё так просто. Но почему-то с завидным упорством наши стратеги говорят о роли внезапности, и молодежь в стенах академий уже на протяжении последних двух лет вкушает плоды столь губительного самомнения. Результаты не замедлят явиться, и я в этом уверен. Почему-то позиционная тактика похоронена с самого начала, хотя имеет способности к развитию. Люди всегда избирают лишь крайности. Как раз именно походы Петра Пустырника и продемонстрировали всю слабость и ограниченность тактики «наскоков», которая больше напоминает бандитские вылазки джувитов и аламутцев из своих гнезд, но уж никак не цивилизованные методы ведения войны. А между тем даже Петр не раз говорил, что укрепрайоны и оборонительные рубежи – вещь совсем не лишняя. Чтобы разбить прежних авторитетов, Пустырник прежде многому у них поучился. Итак, я заявляю, что кавалеристская стратегия ущербна и не имеет никаких возможностей для саморазвития. Так воевать могут только дети! Нельзя закрывать глаза на очевидные факты, ибо за таким подходом не кроется ничего, кроме недомыслия. Да, кавалеристский метод сыграл свою положительную роль, но сыграл ее так давно, что на этом не стоит даже заострять особого внимания. Делать на ставку на кавалеристский наскок, если угодно, - даже трусость. Просто человек изо всех сил пытается ухватиться за прошлое и не имеет мужества ясно посмотреть в глаза будущему дню. Из главы 4 («Основы тактического маневрирования»). (…) Я утверждаю, что в любом сражении надо искать и находить в пространстве некую критическую точку, место средоточия всех сил, заняв которое ты либо выиграешь, либо проиграешь. Когда мы воевали джувитами, то безымянный холм у незнакомого поселка посреди Каракумов оказался именно такой точкой. Это были гиблые, пустынные места, мы могли умереть там от жажды (и многие действительно умирали!), но обе стороны с остервенелым упорством штурмовали эту незначительную высоту на протяжении шести дней, с 16 по 21 августа! Противник всеми силами устремлялся туда, и мы тоже. Потому что знали: в пустыне может погибнуть лишь какая-то часть армии, но, если мы не захватим высоту, то погибнем уже все без остатка. И, отбрасывая ложную скромность, скажу, что всё-таки безымянный холм захватил именно я, чем и решил исход сражения. Та же ситуация повторилась и на Козьем ручье под Самаркандом 20 и 21 сентября. В чем-то это воскрешение старой позиционной войны, только уже на качественно иной основе. (…) Глава 7. Передовые методы войны Будущие войны предполагают использование не только чисто стратегических и тактических приемов, но и самых разнообразных мер устрашения. Эти меры будут рассчитаны на эффект, на психологическое давление, которое позволит морально разложить армию противника. Так, для штыковой атаки просто незаменима передовая линия пехотинцев, больных какой-нибудь неизлечимой и очень заразной болезнью, вроде бубонной чумы. Такая пехота до смерти перепугает любого врага. Я бы порекомендовал молодым военачальникам формировать отдельные военные части из людей, больных проказой, риштой, а также сифилисом. Опыт подобных частей у меня уже был (в прошлогоднюю кампанию), причем зарекомендовал себя самым превосходным образом. Отказываться от такого ценного опыта я не собираюсь и в будущем. Когда вместе с Жераром, обер-епископом ордена плохиров, мы строили крепость Курамин в Хурисовой сатрапии, то одновременно с нею воздвигли и форт Лепра, где жили отряды прокаженных. Лепра располагалась на расстоянии двух миль от Курамина. Естественно, для подобных частей отдельные фортификации не только желательны, но и необходимы. Никакая нормальная армия не будет квартировать бок о бок с прокаженными. В Лепре наше пушечное мясо теперь живет собственной, абсолютно автономной жизнью. Прокаженные пехотинцы лишь тогда соединяются с армией (если такое слово вообще применимо), когда настает момент очередной военных кампаний и походная труба играет общую готовность. Необходимость в прокаженных частях (я назвал этот метод лепромилитаристским) диктуется как соображениями целесообразности момента, так и простым гуманизмом. Мы даем прокаженным, лишившимся всех общественных благ, ясную цель в жизни и словно говорим им: «Да, пускай ваши дни сочтены, зато из вас получатся хорошие солдаты. Ваша смерть будет не бессмысленным гниением на больничной койке, но славной гибелью на поле брани, - смертью, которую будут воспевать слагатели исторического эпоса. Разве это не прекрасно, милые прокаженные?». Лепро-пехоту следует также заинтересовать хорошим солдатским жалованием, неплохо кормить и одевать, создавая положительный имидж службы. Впрочем, эта моя находка – сущее ничто по сравнению с теми разнообразными хитростями, которые не устает подкидывать нам Восток. В частности, огромное значение за последние три года приобрели военизированные караваны. Авторство этого изобретения принадлежит Хаиму-Батыру. Напомню читателю о нем. Хаим-Батыр был союзником Кацмана еще с 4 года ЭП, когда кавалерийские отряды помиранцев своими дерзкими вылазками обращали в бегство грозные эскадроны Гурхана. Во время той Освободительной войны Хаим-Батыр отвечал за вопросы снабжения партизанской армии помиранцев. Вообще, роль евреев в Кавалерийской революции историками до сих пор сильно недооценена. Именно дипломатический талант Хаима-Батыра позволил помиранцам добиться Великого Замирения с эйнастами. По сути, Хаим провел ту же работу, что и святая женщина Гульдурсун, только уже с помиранской стороны. Когда генерал Маурисио Рохас произвел в стране переворот, иудей бежал в Бактрианию и там успел восстановить своё нажитое и потерянное добро. Занимался он и армейскими делами, договариваясь с самыми одиозными и темными фигурами – с Ламантино, Йокодзуной, аламутскими террористами. Во время свержения Цзонхавы и установления Двойственной республики Хаим-Батыр вернулся в страну и стал приближенным Кацмана. Сыграл он свою роль и в той самой плачевной попытке переворота 27 года ЭП, из-за которыми над евреями до сих пор смеются во всем мире. Как видим, биография у этого человека авантюрна в самом настоящем смысле слова. Судьба Батыра оказалась такой же, как и у всех остальных евреев, изгнанных из Помирании после неудачного Кацманова переворота. Но, в отличие от Кацмана и Альтшуллера, Хаим-Батыр ни в Палестину не поехал, ни в Махтубе не остался. Он поступил на службу к афганскому государю Кабуду и предложил новшества, перед которым даже безумные проекты небезызвестного Добби Пинчера кажутся просто детским сном. Батыр предложил использовать так называемые мобильные караваны (это название не прижилось, чуть позднее их прозвали военизированными). Суть идеи более чем проста. Каждый погонщик верблюдов имеет некий вооруженный эскорт численностью в два-три человека и начальствует над ними. В случае нападения на караван, вооруженные хасабардары с легкостью дают отпор противнику. Караван можно использовать не только в негоциях на дальних маршрутах, но и как самостоятельную военную единицу. В сентябре 28 года ЭП Хаим-Батыр возглавил самый большой из таких караванов, где численность верблюдов доходила до трехсот, а, соответственно, людей – погонщиков и хасабардаров - до тысячи. В своей простоте это рациональное предложение просто гениально. Хаимов караван незаменим во время крупных военных кампаний. Это причудливое военное соедниение может вести также и партизанские действия в тылу противника, поскольку солдат можно с легкостью переодеть в торговцев, а оружие попросту замаскировать. Вообще, войны будущего будет вестись уже не крупными, а мелкими соединениями. В силу своей малочисленности эти войска очень подвижны и тем вернее нанесут урон противнику. Темп, быстрота берут верх над обычной массой солдат . Война огромных количеств отходит в прошлое, это доказал еще двадцать лет назад Гурий Невакетский, правда, у Гурия не хватило решимости развить свою мысль до конца. Я считаю, что в самое ближайшее время начнутся кампании, в которых будут участвовать не только сухопутные мобильные соединения, но, к примеру, и плавучие базы, способные перемещаться на далекие расстояния. Инженерная мысль человечества уже вполне созрела для создания таких научно-технических монстров . Гурий Невакетский. Война с Кабудом Колонка военного обозревателя в газете «Алголь», сентябрь 30 года ЭП. ФРОНТ ВЫРОВНЯЛСЯ Алголь, 16 сентября Положение на фронте, складывавшейся до сей поры к пользе Сирийского управителя Норандина, теперь несколько переменилось. И дело даже не в том, что войскам Кабуд-бека удалось одержать какую-то победу – их еще нет и в помине. Дело в просчетах стратегов Норандинова штаба. Они, пусть и не очевидны, но становятся ясны при внимательнейшем анализе. Это бомба замедленного действия, которая может сильно осложнить ситуацию сирийцам. Мало кто обратил внимание на стремительное продвижение наукаров Раиса на запад, благодаря которому афганцам удалось заметно удлинить и выровнять фронт к югу. Теперь эта линия, начинающаяся в Герате на севере, замыкается Баздаром на юге, и простирается вплоть до самого Аравийского моря и Персидского залива. На этом следовало бы сделать акцент, но почему-то Норандинов штаб просмотрел и не принял во внимание, что людей у Раиса в Баздаре вдвое больше, чем все силы сирийцев, вместе взятые. Может быть, Норандин слишком снисходителен к милитарному принципу комплектования армии и недооценивает наукаров? Судить об этом не берусь, чужая душа – потемки. Но надо еще принять во внимание, что вслед за Раисом по дороге из Карачи на Баздар неуклонно движется 20-тысячный корпус союзников Кабуд-бека, возглавляемый лично императором приматократов Ва-Таном. А это уже не просто оплошность штаба, это преступная его небрежность! Усиленный наукарским ополчением в авангарде, Ва-Тан просто скатает в рулон скудное воинство сирийцев. Южные позиции у Норандина вообще слабы, единственное серьезное соединение – большая эскадра голландца Ван-Берда, приглашенного Норандином на службу, но, как вы сами понимаете, это флот, а не сухопутная армия, и сделать он в сложившихся условиях мало что может. Почему Ва-Тан вступил в союз с северным соседом, молодым государством Кабуд-бека, образовавшимся после раскола Бактриании в 27 году? Для нас здесь нет особого секрета. Во-первых, Ва-Тан соскучился по военной славе. Он считал себя хорошим полководцем, но за 26 лет своего правления так ни разу и не проявил себя в этом качестве. Очень скоро мы увидим, насколько эти поздние амбиции соответствуют действительности. Кроме того, императору приматократов очень не нравится экономическая активность тускуланских и окситанских колоний в Аравийском море и Персидском заливе. До сих пор сохраняя с ними мир и даже военный союз (тускуланцы Ламантино и Акатабригга предоставили Кабуду значительную помощь на море), Ва-Тан, тем не менее, рад послужить своим интересом и восстановить былое господство, утраченное уже давным-давно. Объективно сотрудничество между европейскими колонизаторами и приматократами означает всего лишь конкуренцию и не более. Именно поэтому нам следует ожидать любых неожиданностей. И не только на Северном фронте. Лично я не исключаю даже той возможности, что союзники в один прекрасный момент будут воевать уже не против общего врага, а друг с другом. На войне, как на войне. БАЗДАРСКАЯ ПРОБЛЕМА 17 сентября Вчера случились два события, к которым нам следовало бы присмотреться попристальнее. Это отъезд наместника Норандина в город Тикрит, и вступление в Харан нового союзника Кабуд-бека, тускуланца Луиджи Акатабригги. Тикрит расположен в 12 фарсахах от Багдада. Там еще четыре года тому назад, еще при Бактриане VI, здесь возводился укрепрайон, который, по мысли военных инженеров, должен был простираться до городка Кифри. Из-за распада огромной империи Тикритские укрепления так и не были достроены, и вот сейчас Норандин непосредственно едет именно туда. Сама по себе эта спешность уже наводит на некие раздумья. Норандин вынужден торопиться. Хоть враг пока еще не у ворот, но надо действовать – и как можно скорее. А спешка никогда не приводила к надежным результатам. В прошлый раз я уже говорил, что Норандину следовало бы оборонять не столицу Междуречья, а обратить внимание на южную линию фронта, наиболее проблемный его участок. Но сатрап упорно продолжает делать одну и ту же ошибку. Что ж, посмотрим, к каким плачевным результатам это приведет. Несмотря на кажущееся благополучие, население уже начинает обнаруживать шапкозакидательные настроения, доходящие до прямого неповиновения приказам. Вместо себя Норандин оставил принца Селима, гирканского изгнанника, который здесь еще пользуется определенным авторитетом. Готов предположить, что Селиму дано задание – устранить ненужные слухи. В частности, в Багдаде появились разного рода говоруны, мнящие себя видными стратегами. Они говорят, что армии следовало бы идти на Баздар, где сидят хорасанские наукары Раиса. Что нельзя терпеть их соседства, что надо дать им бой. Главарь этой воинственной партии – некий Сила, выходец из Вавиловской сатрапии. Сила – настоящий ура-патриот и аника-воин, вдоавок, с месяц назад уже успевший повоевать в Гиркании. Народ во всем готов его слушаться. Ну что же, попробуем разобраться с этим стратегическим заблуждением из нашего прекрасного далека. На Баздарском участке силы сирийцев далеко не столь уж и многочисленны. Там стоит чуть более полутысячи ополченцев Ферсана и 300 белуджистанцев. Этих людей вдвое меньше, чем располагает Раис. Если столь хиловатая армия всё-таки соизволит напасть на Баздар, неминуемо оголиться участок Морского фронта, и вот он-то и полдвергнется в свою очередь атаке Акатабригги. Тускуланец, памятный многим еще по Деканской войне, - настоящий солдат, который привык не рассуждать, а действовать. Нрав его более чем решителен. Кроме того, Акатабригга объединился в Харане с Полифемом Незрячим, у которого к Норандину личные счеты. Не зря же приволокся этот великан аж со Средиземного моря! В общем, противники у сатрапа подобрались один другого краше. По последним сведениям, авангард этой довольно большой орды (не берусь судить, какая у нее численность) уже преодолел хребет Сияхан и находится в высохшей пойме реки Кеч, которая представляет естественный тоннель через горы. Когда «непотопляемые» (Акатабригга, умеющий воевать и на суше, и на море, именно так называет своих воспитанников) объединятся с наукарами Раиса, это будет мощнейший кулак, и Норандину уже нечего будет ему противопоставить. За Баздаром простирается Белуджистан, где у сирийцев вообще нет никакой армии, а там и до Шираза рукой подать. В таком случае, Норандина ожидает полнейший крах, и хорасанское знамя Кабуд-бека очень скоро будет развиваться над башнями Багдада. Теперь понятно, отчего Норандин медлит и не отдает приказа атаковать Баздар. Понятно и то, отчего Селим должен объяснять толпе всю глупость и несвоевременность такой меры. Положению гирканского принца можно только посочувствовать. Ему сейчас хуже, чем кому бы то ни было. И вряд ли его увещевания будут действовать на толпу, которая охотнее поверит истеричному Силе, нежели изгнаннику из своего отечества. БИТВА ТИГРОВ 23 сентября Вчерашняя трагическая гибель императора приматократов Ва-Тана, без всякого сомнения, может привести к очередным потрясениям, которые отзовутся эхом не только в Островной империи, но и по всему остальному миру. В нашу задачу не входит анализ политических последствий этой смерти, мы ограничиваемся лишь разбором военных перипетий. Но и здесь нас ждет кое-что поучительное. К 19 сентября Сила наконец-то добился того, чтобы ему выдали конный корпус. Наверное, этот человек долго клянчил войско у Норандина и Селима, и, отправляя Силу на войну, коллеги, вероятно, руководствовались пословицей: «Чем бы дитя не тешилось». Однако Норандин проявил свойственное ему хитроумие. Он не пошел на поводу у багдадских крикунов и не послал кавалерию к Баздару, а отправил ее в Кифри. Сила тем самым был поставлен на место, и я склонен думать, что даже затаил обиду. Баздар представляет собой тот самый важный участок всей линии фронта, ту самую «точку силы», которая, согласно модной ныне теории Натана Когана, обязательно должна быть захвачена, не то «фортуны в сражении не будет». Не хочу писать о том, насколько эта идея верна (сам я ее далеко не разделяю). Скажу лишь, что маниакальное стремление захватить Баздар во что бы то ни стало смахивало уже на некую паталогию. Сила раструбил во всех газетах (в частности, и в «Алоголе»), что «Баздар есть ключ ко всему Хорасану». Захватим, мол, Баздар – захватим и Кабул. Тут не приходится говорить даже о незнании военной стратегии, ибо мы имеем дело с самой обыкновенной глупостью. Баздар расположен за 800 километров от Кабула, вдобавок, еще и находится в горах. Сила либо не знал географии, либо играл на патриотической истерии багдадцев. В любом случае, его удаление в Кифри было мудрым решением. По интересному стечению обстоятельств именно в тот же самый день под Баздаром начались те решительные действия, которых все ожидали. Начали их наукары Раиса, атаковавшие позиции белуджистанцев. Прорыв был стремителен, но Белуджистанская колонна успела к нему приготовиться. Даже двукратное превосходство хорасанских наукаров не смогло им помочь. Я несколько раз уже писал, что Баздарский угол фронта представляет собой одно из слабейших мест обороны. Прорыва наукаров на этом участке так и не произошло. Но там, где командование совершает просчеты, положение удается загладить лишь массовым героизмом. Вообще, любого рода геройства – это кровавая плата за недомыслие кого-то наверху. Так вышло и на сей раз. Белуджистанцы потеряли треть своих сил. Правда, Раис лишился едва ли всех своих людей и под конец сам сдался в плен, но это положения вещей не исправляет. Остается лишь назвать имя военачальника Белуджистанской колонны, чьей толковой распорядительности сирийцы обязаны своим спасением. Храброго полковника зовут Исмагил, и, скорее всего, скоро он будет представлен к награде. Уже на следующий день Исмагил устремился к Баздару, намереваясь его захватить, но к этому времени туда уже прибыли свежие силы императора Ва-Тана. Передовые стрелковые цепи прямо на марше открыли огонь по наступавшим белуджистанцам. Ни о каком победоносном сражении за Баздар речи, понятное дело, идти уже не могло, и Исмагил отдал приказ об отступлении. В определенном смысле, храброго полковника, словно утопающего, спасло приближение людей из Шираза (их около пяти тысяч), и поэтому Ва-Тан решил в тот день уклониться от сражения и засесть в Баздаре. Не могу сказать, что сподвигло Ва-Тана забрать 20 сентября кавалерийский полк и устремиться с ним на север, в Кифри, оставив в Баздаре всю свою армию и назначив Шаркару ее руководителем. Безрассудная воинская горячность прежде никогда не отличала императора даже в сравнительно молодом возрасте, отчего же она проснулась именно сейчас? Кроме того, что над родом его отца, Ханумана I, тяготеет какой-то странный рок, я подобное самоослепление больше ничем объяснить не могу. Скорее, тут даже и не рок, а постоянное тяготение к импровизациям и нерасчетливым поступкам, отличавшее отца и сына. Все мы помним, какое удивление вызвало самоустранение Ханумана от дел в Четвертом году. Сын пошел по стопам отца: бросив армию, которая спокойно могла бы его защитить, и решился на неуместный риск. Двухдневное сражение под Кифри, представляющего собой некий пятачок большого Тикритского укрепрайона, с полным правом можно было назвать «битвой тигров». Сила и Ва-Тан обменялись чувствительными ударами, причем 21 сентября Сила был смертельно ранен. Доктора выходили бравого вояку чудом, но он еще не скоро оправится. Казалось, Ва-Тан мог праздновать победу, однако уже на следующий день из Багдада подоспел брат Селима, гирканский принц Дауд. Тигр он гораздо более опытный, чем и Ва-Тан, и Сила вместе взятые. Приматократическую кавалерию ожидал полнейший разгром. Сам император, который летел вперед со знаменем в руках, был подстрелен мавераннахрским стрелком… У любого, кто верует в приматократию, горстно сжимается сердце при известии о смерти нашего владыки. В Островной империи в ближайшее время следует ожидать династического кризиса, поскольку Ва-Тан бездетен. Тем не менее, красивый марш-бросок к Баздару, который сам по себе есть уже совершенство с точки зрения Беллоны, сыграл на руку союзникам Кабуд-бека, рассекшим сплошную линию фронта и снова отделившим Морской фронт от Северного. Надо полагать, что сухопутная война уже закончилась, по крайней мере, на южном участке фронта. Как сообщил наш источник в штабе Шаркары, к концу дня – еще до получения известий о смерти императора – полководец оставил Баздар. Шаркара словно прочитал наши мысли и признал, что держаться за этот пункт нелепо и главное сражение предстоит всё-таки не здесь, а на севере. Но полагаю, что у Кифри тоже ничего не предстоит. Всё, что могло совершиться, уже произошло. Война вступила в новую фазу. Обращаю ваше внимание на окситанскую эскадру шевалье де Пюи, которая подошла к Катару и, вероятно, в скором времени примет бой с кораблями и большой плавучей базой Ван-Берда. Именно там, в Персидском заливе, решатся судьбы держав Кабуд-бека и Норандина. Хотя (и уже давно вызревает такая мысль) ни одна держава в этой войне, вероятно, не победит. Даже если какую-то сторону ждет успех, от этого тоже ничего не зависит. Проиграют все. Ибо гигантские империи, случайно сколоченные из разных народоностей, никогда не существовали на карте продолжительное время.