Гульдурсун

 1.

Это был единственный уцелевший дом во всем квартале, примыкающем к Окружному Суду. Накануне артиллерия эйнастов лупила по этим стенам круглые сутки. Пушки к утру вкатили уже на развалины. Лишь со вчерашнего дня Гурхан почувствовал что-то вроде уважения к своим противникам. А они, оказывается, тоже умеют сопротивляться…
Прежде этот народ умел вызывать лишь одно - стойкое презрение. Когда мы входили в Аргофак, сразу же откуда-то явились люди в темно-серых мундирах. Представились: сотрудники помиранского Штата Внешнего и Внутреннего Контроля (или ВВК, они очень любят сокращать свои названия по первым буквам). У всех даже внешность выглядела отталкивающе. Один – так просто уродец. Узкий лоб в два пальца высотой, желтые кошачьи глаза, черные брыли, чахлая неухоженная бороденка. Да еще и фамилия говорящая – Зверинг. Гурхан в тот момент решил немножко блеснуть знаниями. Дал понять, что отчасти знаком с их наукой.
- Я где-то читал, что какой-то европейский ученый выдумал теорию. Согласно ей, все преступники представляют из себя эволюционный брак и обладают неприятными лицами.
Брыластый Зверинг Ломброзо не читал и на «эволюционный брак» обиделся. Оказалось, вождь эйнастов как в воду глядел. Этот недочеловек происходил из промежуточного подвида приматов, не доросших до человеческого разумения («Из мартышек», - отметил про себя Гурхан). Чрезвычайно заинтересовавшись этим типом и расспросив о нем остальных офицеров ВВК, Гурхан выяснил, что Зверингу недавно грозил трибунал. Двурушник наделал каких-то темных дел на территории государства Джетышаар и со страхом ожидал ареста и суда. Приход эйнастов был для него настоящей манной небесной, и на сотрудничество с вражеской армией Зверинг решился по вполне понятным причинам. Гурхан никогда не любил предателей, но ничего не попишешь. Спелись мы с этой сволочью отнюдь не от хорошей жизни.
Зверинг в тот же самый день представил ему неких Цергибеля и Рудольфа Дукса. Рудольф, кстати, оказался Гурхану знаком. Несколькими днями раньше оба разбойника дожидались смертной казни в тюрьме при Окружном Суде Аргофака. Осуществить правосудие помиранцам помешали лишь осада и штурм города.
- Теперь вы хотите послужить уже мне? – спросил Гурхан. – А где гарантия, что вы и меня не предадите, как своих соотечественников?
Троица молчала, она вообще была слишком глупа для продолжительных бесед.
- Хорошо, я не препятствую вашему желанию. Мои шатры будут вашим домом, - сказал Гурхан, но в глубине души решил, что после окончания войны обязательно выгонит предателей взашей. Любой союзник дорог, даже если он законченный изувер.
И тут подельники взялись за работу так рьяно, что стало абсолютно ясно: все помиранцы – шелудивые собаки. Сотрудники ВВК пытали своих соотечественников с какой-то нечеловечьей жестокостью. Троица Зверинга, Цергибеля и Дукса, очевидно, боялась замараться и поэтому самый грязный труд спихивала на своих верных псов. И псы хватали людей без всяких поводов, причин и оснований. Возможно, что брали из мести. В прошлой жизни кому-то отказали в малозначительной бумажке чиновники из военного министерства, кому-то сделали резкое замечание интеллигенты из Аргофакской академии, кого-то не продвинуло по службе вышестоящее начальство. Вот сейчас Цергибель, Зверинг и Дукс и припомнили всем этим людям то, что бедолаги сами, быть может, давно уже и забыли.
- Помиранцы не умеют ценить добра, - говорил Гурхан своему нукеру, румяному и круглолицему Лю-Батыру. – Зато зло способны помнить до скончания века. Ты мог бы себе представить, чтобы эйнаст истязал соплеменника за то, что тот отдавил ему ногу?
- А вы как думаете? – ответил богатырь вопросом на вопрос.
О помиранцах Лю знает всё. Этот колобок не эйнаст, а пришлый. Он их сючженей, несущих службу в помиранских пограничных крепостях. И тех, с кем сейчас воюет, знает до кончиков ногтей. Впрочем, он не исключение. Из тех, кто служит сейчас Гурхану, почти полная половина в прошлом служила помиранцам. О своем уходе никто из перебежчиков не сожалеет. Вот, к примеру, некий Челдон. Воин храбрый, в свое время даже повоевал с нами, но теперь исправно служит. Что наводит на некоторые размышления…
С могучего Лю спроса, конечно, меньше, да и непредвзят он, наш Лю. Всегда говорит, что думает. Сейчас он, безусловно, прав. На что Гурхан жестокий человек (он знает это), но пытки, которые темно-серые творят со своими соотечественниками, даже бесчеловечному Гурхану, кажутся излишними. У «кротов», к примеру, в порядке вещей ломать узникам пальцы на руках и сдирать кожу заживо. Они это делают порою совсем не ради какого-то там дознания, а просто для развлечения или, как это называется у них, ради искусства. Сейчас, занимая верхние этажи единственного дома на площади Мин, Гурхан слышит стоны и вопли заключенных с соседних улиц. Эти крики частенько мешают спать вожаку эйнастов.
В один прекрасный день он столкнулся со Зверингом нос к носу. Палач только что вернулся с допроса, его глаза лихорадочно блестели, а на мундире алело несколько не подсохших капелек крови.
- Странный человек, - как бы невзначай бросил Гурхан. – Что можно находить приятного в таких пытках! Ведь никто из них не слезет с дыбы и не возьмет нож в руку, чтобы изучить твои внутренности. Тебе не кажется, что ты теряешь лицо?
Отвратительный держиморда, к удивлению Гурхана, оказался очень учтив.
- Ваша степная речь не совсем мне понятна.
- Я говорю о благородстве, которого ты не обнаруживаешь, занимаясь малопочтенным ремеслом палача, - поясняет Гурхан. - Если бы ты скрестил со своими жертвами оружие во время сражения, тогда другое дело. Мужчины обычно не истязают беззащитных людей.
Но изувер продолжает искусно разыгрывать удивление, и тогда Гурхан теряет терпение.
- Родители говорили тебе в детстве, что нельзя бить лежачих?
- Я сирота, - сказал Зверинг.
- Тогда мне все ясно, – говорит Гурхан и поворачивается к Зверингу спиной, давая понять, что разговор закончен.
Помиранцы подлы, думает он, поднимаясь по лестнице в свою комнату. Подлы, да еще как! Не пожелал бы я попасться им в руки. Но у них ничего и не выйдет, этот народец слишком худосочен против моих богатырей. Но если они считают возможным творить подобные дела, то во время войны к ним не может быть никакой пощады. Нет, они действительно больше никогда не научатся воевать, и герои в их семьях уже не родятся. Мы же выгнали их из Баласагуна. А когда добрались до Аргофака, то помиранцы подставили шею под ярмо безропотно и спокойно. Значит, вполне достойны такой участи. Жалкие кучки бунтарей пытаются поднять их сейчас на восстание, кое-кто из помиранцев даже взял в руки оружие. Собрали горстку воинов на Пастушьих лугах. Что ж, вот эти люди, в самом деле, достойны уважения. А все остальные – только плетки.

2.

Помиранцы стали нападать гораздо увереннее. Вчера в районе Речной Эстакады их бойцы показали свою настоящую силу. Непонятно каким способом, но они взобрались по высоченным опорам на мосты и начали расстреливать Гурхановы патрули шквальным огнем. Через час мятежники проникли на улицу Трех Гениев. Продвигались стремительно, их невозможно было сдержать ни в одном месте. Откуда-то повыскакивали конные отряды. Оказалось, с лошадьми эти люди управляются ничуть не хуже кочевников, а кое-где даже дадут им фору, особенно в уличной войне.
Местная кавалерия потеснила наши силы со всех сторон. Если бы не подоспела артиллерия, противник мог бы праздновать победу. Но даже когда канониры устроили в нескольких кварталах настоящий огненный ад, помиранцы не спешили уходить оттуда. Они остервенело бились за каждый домишко. В тот день Гурхан не досчитался многих опытных и закаленных бойцов.
Ранним утром он совершил конную прогулку по местам вчерашних боев. Вместе с предводителем ехали люди из ближайшей свиты: Кучлук, Госрай, Кара-Чор, Лю-Батыр, а позади немного приотстал Челдон. Гурхан заметил среди развалин нескольких мертвых помиранцев. Видать по всему, оборонялись, как звери. Кому-то оторвало руку снарядом, кто-то был весь покрыт ранами, но карабин из рук так и не выпустил. И вот тогда Гурхан проявляет наивысшую милость к противнику, какую способен допустить предводитель степных народов.
- Приберите все трупы, которые заметите, и похороните со всевозможными почестями, - распоряжается Гурхан. – Я не хочу, чтобы их терзали вороны.
Громче всех, конечно, будет протестовать перебежчик Челдон. Что ж, тем более мы не откажем себе в удовольствии сделать ему неприятное.
- Наконец-то началась настоящая война! – отмечает Гурхан, и кое-кто из полководцев соглашается с ним. Совесть степняков почти спокойна. Противник попался достойный, драться умеет и знает множество военных хитростей, которых эйнастам тоже не грех бы перенять. В бою с помиранцами можно чувствовать себя человеком. А вот в дом на площади Мин мы больше не вернемся. Пусть агенты ВВК поступают, как они хотят, но ни видеть, ни слышать Гурхан этого не будет. Он просто переберется в другой дом. Хотя бы в здание мэрии на бульваре Меченосцев.
- Вот что, братья, – объявил он к полудню своим нукерам. – Мы все перебираемся в другое место. Сегодня же седлаем лошадей.
Пообщавшись в свое время со штабными аналитиками из Нового Вавилона, Гурхан усвоил множество прежде незнакомых терминов. Перемещение штаба из одного места в другое зовется «передислокацией». Передислокация в данном случае вызвана необходимостью момента. С юга, со стороны Кладбища и Николаевской церкви прорвалось еще одно, довольно крупное скопление вражеских кавалеристов. Это конное воинство возглавляет Кацман, один из наиболее известных вождей восстания. Друзья рассказывали Гурхану, что крайнюю популярность в народе этот Кацман снискал тем, что возвел бунт против неприятеля в ранг священной войны.
- В своих речах он достаточно быстро переходит от обычного тона к остервенелому пылу, как будто ведет спор с каким-то предполагаемым противником. А это обычно заводит толпу, - дополнял Челдон. – Спору нет, Кацман оратор превосходный, кроме того, умеет задеть людей за живое. В Помирании, а особенно в Аргофаке дополна фанатиков.
- Это христиане? – спросил Гурхан.
- Да, причем несторианского, крайнего толка. Вам надо иметь это в виду. А поскольку каждый христианин наивно предполагает, что на свете нет иной власти, кроме как от Бога, эти святоши достаточно спокойно восприняли известие, что вы их поработили. – Челдон вежливо поклонился Гурхану. – Но стоило только патриарху Комиту объявить новый порядок противозаконным, как они повылезали на улицы. До чего же наивны эти ребятки!
Так вот отчего восстание началось лишь после того, как по городу были расклеены листовки. Гурхан не читал этих бумажек, потому что вообще не знал помиранского алфавита, однако после рассказа Челдона сразу догадался, что воззвания представляли собой ни что иное, как размноженное типографским способом послание первосвятителя. Значит, именно в этом крылись причины их первоначального бездействия, которое наши полководцы принимали за малодушие и трусость!
- Так вот, этот Кацман стал одним из самых популярных военачальников, - продолжает перебежчик Челдон. – Ораторский дар наш святоша сочетает с боевыми талантами. Надо сказать, в здешних местах такая смесь - большая редкость. Площадные говоруны сроду не держали в руках оружия, армейские стратеги трех слов связать не могут. А вот Кацман умеет и то, и другое. Я даже не знаю, за что больше его почитает народ - за то, что он искусный вояка, или за умение завести толпу. Блаженненьких здесь очень любят, а вот официальная власть не слишком приветствуются. Ей безоговорочно подчиняются, однако не доверяют. Поэтому, кстати, люди не любят наш ВВК («Было бы, за что любить!» - мысленно добавил Гурхан). Хотя первых агентов Штата в Помиранию прислал лично император Хануман. Но бродячих проповедников помиранцы прямо на руках носят. Таких пустобрехов здесь просто море, и толпа их всех обожает. Особенно любимы людьми Палладий (между прочим, сам из ВВК) и Ездигерд. Но больше всех шкалит популярность у некоего Мальфана…
- Меня не интересуют болтуны, - цедит сквозь зубы властелин эйнастов. – Каков из себя Кацман? Знает ли он толк в военном ремесле?
- Я уже сказал, что он во всем этом превосходно разбирается. У Кацмана нет военного образования, он никогда не учился в академии, однако все же обладает незаменимым военным опытом. Начинал простым пехотинцем в армии Ампира и дослужился до майора. Фронт изучил от и до. У вас достаточно серьезный противник, ваше величество! – перебежчик Челдон многозначительно посмотрел Гурхану в глаза.
- Ладно, посмотрим, - буркнуло его величество. Лично оседлав лошадь, глава эйнастов едет в мэрию, чтобы осмотреть здание, а затем собирается возглавить рекогносцировку (еще одно красивое слово, подхваченное им у вавилонских штабистов) - вглубь южных городских районов, где спешившиеся кавалеристы Кацмана спешно сооружают оборонительные палисады.

3.

Удача бунтовщикам сегодня не улыбалась. Кавалеристы Кацмана совершенно завязли в районе Николаевской церкви и не смогли продвинуться даже к Итальянской опере. Гурхан оказался прав, что отправил в этот район несколько пушек на подмогу Описторху. Орудия остановили продвижение кавалеристов, противник не придумал ничего лучше, кроме как безуспешно плеваться в сторону эйнастов из своих винтовок. За этим занятием противник потерял день.
А к вечеру Гурхана обрадовали хорошие вести. В кварталах, примыкающих к улице Трех Гениев, Челдон совершил молниеносную операцию. Объединившись с Описторхом, перебежчик окружил железным кольцом практически всю северную группировку помиранцев. Бунтовщики сопротивлялись яростно, их пехотные части встали в каре вокруг немногих всадников на лошадях (как оказалось, главарей) и открыли пальбу по наступающим эйнастам. Но свинцовые пчелы сегодня жалили конников Челдона не слишком-то и смертельно. Кавалерия навалилась на правое крыло, каре рассыпалось, создалась сумятица, потом возникла паника, бунтовщики побежали, пытаясь скрыться в домах, и артиллерии Описторха оставалось только довершить дело.
Изменник просто цвел от счастья. Явно рисуясь, он докладывал своему новому вождю:
- Я полагаю, уцелели очень немногие. Теперь северная группировка, если полностью не уничтожена, то обескровлена и еще долго не оправится. Это редкостная победа, достойная величайших полководцев, ваше величество. И я с покорностью передаю ее вам. Честное слово, никогда не чувствовал себя так прекрасно…
- Вряд ли я достоин таких жертв, - сурово отозвался Гурхан и спросил, резко меняя тему. - Есть ли пленные?
Челдон расхохотался и хлопнул себя по лбу.
- Извините, повелитель. Чувства так переполнили меня, что я совершенно забыл сказать самое главное. Пленных много, очень много! Причем – вам будет приятно об этом узнать – среди них один из вождей восстания.
- Кто? Кацман?
- Нет, ваше величество, берите выше. Этот человек будет поглавнее Кацмана. Его зовут Хурис. – Мне, в частности, известно, - изменник конфиденциально понизил голос, - что главарь бунтарей прежде входил в Штат Внешнего и Внутреннего Контроля.
- Вот как? И что же привело его на сторону наших врагов?
- Видите ли, ваше величество, Хурис сразу же ушел из ВВК, когда узнал, что подавляющее большинство этих людей стало служить нам.
Гурхан всегда умел владеть лицом, но сейчас его густые брови неожиданно прыгнули вверх. Эта страна не устает преподносить ему сюрпризы. Могущественный правитель эйнастов считал, что, даже если среди помиранцев, при всех их мерзостях, еще имеются стоящие люди, то в ВВК им места нет. Штат Контроля представлялся ему каким-то кувшином с пауками, готовыми сожрать друг друга. Нет уж, он вдосталь наобщался с темно-серыми людьми и не встретил у них ни одной человеческой черты даже при самом внимательном рассмотрении. В подавляющей массе своей темно-серые горазды только доносить и кляузничать друг на друга, среди них никогда не было представления о правильном поведении. У властелина степняков они вызывали одно лишь отвращение, причем Гурхан и не сомневался, что остальные помиранцы питали ко всем «кротам» только ненависть и злобу. И тут этот загадочный Хурис. Патриот, который ради своей страны пожертвовал карьерой и спокойствием, кроме того, внушил остальному народу доверие, сумел повести за собой… Побеседовать будет интересно.
- Вот что, - говорит, собравшись с мыслями, Гурхан. – Я думаю, нам будет излишне отдавать кого-нибудь из этих пленных агентам Контроля. Союзники уже достаточно покуролесили, пусть отдохнут. А самих пленных я хотел бы допросить лично.
- Как вам будет угодно, - ответил Челдон, так и не сумев скрыть кислой мины на лице. – Честно говоря, эти противные ищейки мне уже самому набили оскомину. Они повсюду суют свои мокрые носы.
- Тебе-то отчего их опасаться?
- Имею опыт, - загадочно отозвался перебежчик.
- Зачем же бояться «кротов» именно сейчас? Когда мы разобьем врагов и уйдем отсюда, то избавимся от ваших друзей окончательно. А пока всего тебе хорошего.
- До свидания, ваше величество, - произнес Челдон самым сладчайшим тоном и бесшумно ушуршал. Очевидно, скользкий угорь будет сейчас шумно праздновать победу.
Начинало смеркаться, и из-под мостовой повылезали жирные крысы, которые водились в Аргофаке в огромном количестве. Они рассчитывали пошнырять среди трупов и поискать, чем бы поживиться. Сегодняшняя ночь сулила крысам хороший корм. Во время войны ночные твари чувствуют себя настоящими хозяевами. Единственное, что их отпугивает, - это костры, которые начали разжигать нукеры Гурхана. Февраль свирепствует в столице Помирании со странной яростью. На ночь огонь приходится кормить особенно щедро, чтобы не проснуться поутру с обмороженными ногами. Хоть Гурхан и обитает в четырех стенах, но там немногим теплее, чем на улице. На весь Аргофак нельзя отыскать ни одной вязанки хвороста.
- Что у нас осталось из мебели? – спрашивает он у своего приближенного Госрая. С некоторых пор в обязанности Госрая входит поддержание порядка в помещении, а следить за огнем – это вообще его призвание, лучшего кострового в дружине Гурхана и сыскать невозможно. Но и Госрай в последнее время полон раздумий. Он не знает, чем топить убогую толстую чугунную печь, с трудом обогревающую жилище. Столы и стулья давно уже спалены, очередь за толстым валиковым диваном, но, чтобы разломать его на дрова, требовуется немало труда. Это соображение Госрай не высказал вслух, однако Гурхан читает его на лице товарища.
- Ладно, диван мы оставим на самый крайний случай, - успокаивает он Госрая. – Ты можешь пока не топить дом, а сходить и распорядиться насчет корма лошадям.
Немногословный истопник уходит во двор, а Гурхан поднимается вверх по лестнице на второй этаж, глухо стуча по каменным ступеням. Под стук обуви соображается необыкновенно легко. Действительно, думает Гурхан, спать на полу холодно, да и не совсем подобающе для человека, который считается в своем народе верховным правителем. Диван, пожалуй, надо будет сохранить. Он с удовольствием представляет, как ляжет на это роскошное лежбище и забудется на нем спокойным сном. Но вот он видит узкую полоску света из-под приоткрытой двери.
В чем дело? Кто посмел входить в комнату без его личного разрешения?! Гурхан решительным шагом двинулся к двери. Нет уж, легким наказанием невежа не отделается, треххвостая плетка еще пройдется вдоль его спины. Он открыл дверь и вошел в комнату. Гнев его улетучился необычайно быстро – на диване дремлет смуглая девушка.
- Гульдурсун? – спросил Гурхан.
Девушка зашевелилась, но глаз не открыла. Должно быть, она в самом деле крепко спит. Все-таки она не стала слушаться его наказов и приехала. Досады на Гульдурсун у него нет, одна лишь непонятная радость: надо же, соскучилась, не утерпела, не стала дожидаться его возврата в Баласагун. Самая молодая и самая любимая жена в его гареме всегда отличалась своенравностью, но Гурхан охотно прощал ей все капризы, потому что знал: кто-кто, а уж она-то имеет на это полное право.
Опасаясь разбудить спящую, он осторожно садится на корточки перед диваном и проводит рукой по ее черным, как крыло ворона, волосам. И тут она открыла глаза.
- Так ты не спала, негодница?!
Голос подвел его, он хотел казаться строгим, а получилась комичная укоризна.
- Представь себе, - промолвила Гульдурсун, - я все видела. Как ты вошел, как ты зашагал ко мне. У тебя смешная походка, Есу. Ты слишком часто ездишь на лошадях, из-за этого у тебя кривые ноги.
Гурхан расхохотался.
- Нет, ты скажи, зачем, зачем ты поехала сюда, ко мне? Ведь тебя же мог подстрелить любой бродяга. Поверь мне, помиранцы на это способны – стрелять в женщин.
Гурхан говорит взахлеб, стараясь заранее предупредить и перебить все возможные возражения.
- Нет, ну скажи на милость, отчего тебе не жилось в Баласагуне? Мы же прогнали оттуда всех врагов.
- В твоем Баласагуне страшно, - серьезно сказала Гульдурсун. – Я не люблю этого города и не нахожу в нем ничего приятного. Не знаю, как там вообще могут жить люди.
Она морщится и вздрагивает, словно коснувшись рукой чего-то холодного и противного.
– И вообще, больше не говори мне об этом городе.
Гурхан нашел Гульдурсун в Кашгаре, в семье какого-то разорившегося купца. Отец рассчитывал поправить свое состояние за счет свадебного выкупа и заломил цену побольше. Но для Гурхана, промышлявшего грабежом караванов, деньги никогда не были вопросом. Калым он выплатил сполна и сразу же увез Гульдурсун в свою столицу. Баласагун его невесте никогда не нравился, в этом городе она откровенно хандрила и едва ли не каждый день говорила мужу, что, если бы не его присутствие, она точно сошла бы здесь с ума. Когда Гурхан отправился в поход, она слала ему письма с мольбой о возвращении. Гурхан отвечал, что в Помирании придется задержаться. Затем переписка прекратилась, и хан эйнастов полагал, что Гульдурсун нашла в Баласагуне какое-нибудь развлечение, скрасившее разлуку. Оказывается, нет, ей действительно было без него очень плохо. Впрочем, сейчас он даже рад, что она здесь, даже для того, чтобы лишний раз обругать его родной город.
Но Гульдурсун как будто прорвало. Вместо ласковых слов, которые обычно следовали после разгромной критики Баласагуна, она обрушилась на супруга с новыми упреками.
- А что ты учудил здесь? – спрашивала она Гурхана. – Я не могла ехать спокойно, моя лошадь постоянно шарахалась от трупов вдоль дороги. А в городе просто ни одной улицы нет, где бы виселицы не стояли! Что происходит, Есу? Как ты мог это допустить? Твои люди слишком рассвирепели. Я понимаю, что помиранцы отчаянно сопротивляются, но вешать всех поголовно… У меня не укладывается это в голове.
Гурхан хочет оправдаться. Сказать, что во всех этих казнях виноват не он, а темно-серые мундиры из внутренней полиции, что он сам никогда не одобрял таких методов и поступал совсем не так. Но Гурхан молчит. Заложив руки за спину, он подходит к окну и смотрит на падающий снег. С некоторых пор вождь перестал доверять самому себе и уже не верит в собственные слова. Для мужчины такое состояние бывает порой непростительным, а, когда у тебя нет убежденности, что ты всё делаешь правильно, спорить не имеет смысла. Остается либо молчать, либо соглашаться.

4.

Гульдурсун обнаружила редкостную осведомленность. Она знала буквально обо всем, что творилось в Аргофаке. Оказалось, она успела вникнуть даже в самомалейшие детали. Гурхан поразился, как хорошо разбиралась она в сложившемся положении вещей. А еще говорят, что женщина и политика несовместимы.
- Третьего дня вашими людьми был убит гражданин Аргофака Маргуз, - говорит она, и Гурхан мучительно роется в памяти, пытаясь вспомнить, кто же такой Маргуз.
- Это, как говорят в Помирании, штатский человек, - безмятежно продолжает Гульдурсун. – Он никогда не воевал с нами. Почему вы это сделали?
- Это сделали не мы.
- Это сделали именно вы, а не «кроты». Я слышала, как говорили об этом на базарной площади.
Так вот откуда она черпает сведения! Стараясь выглядеть мягче, но так и не скрыв раздражения, Гурхан пытается мягко намекнуть жене, что она собирает непроверенные сплетни.
- А где же их, по-твоему, я должна была собирать! Или ты думаешь, что помиранки, ходящие на рынок, глупее мышей? Я разговаривала с вдовой Маргуза. Твои нукеры ворвались в его дом и зарезали там вместе с сыном. Теперь спиши всё на «кротов», как ты это обычно делаешь.
- Твой Маргуз исключение.
- Нет, он не исключение.
- Он исключение потому, что он несторианин.
- А с каких это пор у нас стали разделять людей по вере?
Гурхан снова смущается и молчит, потому что аргумент жены – весомей некуда. Но Гульдурсун продолжает наседать на своего супруга.
- Хорошо. Допустим, Маргуз – христианин, хотя это ничего не меняет. Но смотри, вот другой случай. Такое же изуверство имело место с поэтом Юсуфом, которого наши люди изрубили в клочья. Это был уже не христианин, а наш с тобой единоверец. К тому ж еще и поэт. Горе тому, кто оскорбит поэта, а если убьет, то Вечное Небо покарает уж непременно. Убиты и другие люди – хозяин скобяной лавки Вероль, чиновник магистрата Продик, некий городской проповедник Аника, торговец Аглабид, отставной капрал-инвалид Нифонт, и никто из них не похоронен, причем заметь, это были штатские. – Гульдурсун произнесла новое слово с каким-то странным смаком. – Частью это сделали агенты ВВК, частью наши же воины. Что ты скажешь на это?
Гурхан снова молчит. Эти имена, пригоршней вытащенные из кармана и вываленные перед ним на стол, вождь степняков слышит впервые. К тому же, у Гурхана появилось внезапное чувство, что, если он начнет возражать, Гульдурсун приведет еще много других примеров, и крыть будет нечем. Но чего же она хочет? Идет война, а на войне не церемонятся. И не говори мне про убитых женщин и детей, жена! Многое ты понимаешь…
- Теперь я хочу, - перешла к главному Гульдурсун, и тон ее не оставлял никаких сомнений, что она этого добьется, - чтобы ты привел меня на допрос вражеского полководца. Как его там? Хурис, не так ли?
- Ты и это узнала?
- Как видишь, я превосходно осведомлена. Я хочу этого, Есу, и ты мне не откажешь.
Тон ее был настолько уверен, что военачальник, одним взмахом ресниц решавший судьбы стран, не мог ему противостоять. Гурхан сказал «да», просто чтобы уйти от неприятного разговора. В том, что она своего добьется, не было никакого сомнения. Вождь знал характер жены. Просить второй раз ей не пришлось.
Самое интересное, что потакание жене Гурхан сейчас даже не считал непростительной слабостью, хотя на самом деле так оно и было. Он лишь молвил:
- Если ты найдешь в себе силы не спать этой ночью, я не буду тебе препятствовать.
Гульдурсун, кажется, впервые расцвела за этот вечер. Страсти улеглись, она снова была она, прежняя наивная девушка, сущий ангел во плоти.
- Ну разумеется, я найду в себе силы, - рассмеялась она и поцеловала Гурхана в губы. – За время нашего расставания я кое-чему научилась. Боюсь, ты не знаешь обо мне уже многих вещей!
- Да, - согласился Гурхан. – Я действительно многого о тебе не знаю.
В том, что Гульдурсун будет присутствовать на допросе Хуриса, он и в самом деле не видел ничего плохого. Повелитель всех эйнастов не собирался пытать своего пленника, как это непременно сделали бы бывшие соратники Хуриса из ВВК. Нет, он просто побеседует с этим бунтовщиком, а при разговоре будут присутствовать немногие – хотя бы Лю-Батыр и Кара-Чор. Да, двоих из свиты вполне достаточно. Ну, еще, может, пара конвоиров. Выходит шесть человек, не считая, конечно, самого Хуриса.
Гурхан шел на допрос, стараясь не поддаваться излишним самоковыряниям. Да, в словах Гульдурсун была некоторая доля справедливости. Мы действительно сильно посвирепствовали здесь. Как, кстати, и «кроты». Но почему ты говоришь о них так мало, жена? Зря. Знала бы ты, на что они способны.
Нет, если я и непричастен, то я хотя бы мало причастен к этим бесчинствам. Может, я и выпустил джина из лампы, но сам оказался лишь рукой судьбы. Рано или поздно, но темно-серые псы все равно ввергли бы страну в кровавый хаос, так виноват ли я в том, что ускорил череду этих страшных злодеяний? Нет, Гульдурсун, ты все-таки неправа, я никогда не поощрял убийств, а если и убивал противника, то только в честном бою. Ты неправа, женщина.
Эти мысли действовали успокаивающе, заставляли ровнее дышать и уверенней ступать по каменным ступеням, ведущим в подвал аргофакской мэрии. Растерянность, которая неожиданно овладела его душой во время этого разговора, стала отступать и вскоре совсем растаяла, как снег, а в голове снова воцарились покой и ясность, и сами собой отыскались слова оправдания, которые он скажет потом, наедине с ней. Что ж, это полезно для допроса: он – победитель, на его лице не должно быть ни тени замешательства, а могучий противник, взятый в плен, не должен видеть, что Гурхан озабочен чем-то посторонним.
Противник, впрочем, совсем не был склонен проявлять даже малейшего внимания к состоянию победителя. Он вообще держался с видом крайне независимым и даже наплевательским. Гурхан старался повнимательней рассмотреть его в слабом и достаточно неверном освещении керосиновой лампы. Циклопическая внешность Хуриса была очень эффектной. Это был статный, могучий человек, который воспринимал собственную силу как нечто естественное, разумеющееся само собой, готовый играться этою силой, словно ребенок тряпичным мячиком. Правильней было бы сказать – Хурис излучал эту силу. Брызжущий через край сангвинический темперамент просто не позволял ему ощущать себя иначе. Даже в плачевном положении пленника одноглазый исполин ухитрялся отпускать шуточки. Чувствовалось, что он ничуть не был стеснен тем, что находится среди врагов.
- Господа, а почему это вас так мало? – спросил он, как только конвойные привели его в подвал и он взгромоздился на стул перед столом, за которым восседали Гурхан, Кара-Чор и Лю-Батыр (Гульдурсун запаздывала). – Впрочем, виноват: тройка – это идеальная цифра для трибунала. Агенты ВВК допрашивают перед расстрелом именно втроем. Я вижу, вы уже переняли от них кое-какие методы. Вы очень смышленые ученики, господа! – Хурис отвесил честной компании церемонный поклон.
- Мог бы и не паясничать… - проворчал, было, Лю-Батыр, но Гурхан поспешно остановил его и произнес:
- Ты неверно нас понимаешь. Мы – никакой не трибунал, и никто тебя не собирается убивать. Мы собрались лишь для того, чтобы просто поговорить. Выяснить твои цели, что движет тобой и людьми, поднявшими оружие против нас. Можешь мне доверять, никто не причинит тебе вреда.
Хурис поперхнулся от смеха:
- Золотые слова! После всего сказанного я вправе потребовать чашечку кофе и пуховую перину в свою клетку. По всей видимости, ты здесь самый главный?
Гурхан кивнул.
- Рискну предположить, что ты и есть тот самый знаменитый разбойник, которого зовут Гурханом.
- Опять ты ошибаешься, - улыбнулся Гурхан. – То есть, конечно, ты прав, я здесь главный, но Гурхан – это не имя, а скорее титул. Я верховный правитель эйнастов, избранный на народном собрании. При рождении мне дали имя Есугей, и так зовут меня все близкие.
- А, значит, так и прикажешь тебя величать! – ухмыльнулся великан, злорадно сверкнув ядовито-красным карбункулом, заменявшим ему правый глаз. Как будто пародируя Гурхана, он заговорил, умиротворенно сложив руки на груди. – «Ты можешь чувствовать себя как дома и поэтому зови меня по имени». Слышь, Есугей, а может, еще и телефончик мне оставишь? Мало ли что…
- Это действительно какой-то шут, - презрительно процедил Кара-Чор. – Гурхан, мы зря опасались его. Для вождя он ведет себя неподобающе.
- Уж какой вышел! – огрызнулся Хурис. – Я не претендую, чтобы меня изображали на парадных портретах.
- Ты никогда такого не удостоишься! – зло прошипел Кара-Чор. – Вместо этого ты сдохнешь, как последняя собака, и даже близкие друзья не отыщут твоих следов. Хотя мы и так скоро их всех переловим.
Чувствовалось, что теперь его уже не остановить.
- Гурхан! – воскликнул Кара-Чор, поворачиваясь к своему повелителю. – Разве ты не видишь, что он смеется над тобой и над всеми нами? Ты совершенно зря избрал дружелюбный тон, с ним нельзя так разговаривать.
Разгоряченный Кара-Чор встал и завис над столом. Этот человек был горяч, распалить его ничего не стоило. Он мог подойти к Хурису и отвесить ему оплеуху. Он уже вскочил со стула, собираясь ринуться к пленному, но Гурхан вцепился ему в руку, сжав пальцы с неумолимостью капкана. Оскорбительного жеста не последовало, однако все слова, которые Кара-Чор имел сказать, все-таки вырвались из его глотки.
- Посмотри на себя, жалкое отродье! Твое дело бесповоротно проиграно, а ты изволишь потешаться над собственным же убогим положением! Подумать только, и с этой мразью мне пришлось воевать?! Да какой ты после этого мужчина!
- Чор, прекрати! – крикнул Гурхан. - Ты теряешь лицо…
Но Чора это замечание совершенно не заботило. Он разошелся вовсю, и Гурхану с Лю-Батыром приходилось удерживать его уже в четыре руки. Впрочем, Лю и сам посылал в сторону Хуриса довольно злые взгляды. Гурхан скрежетал про себя зубами: все получалось совсем не так, как он хотел.
Гульдурсун появилась как нельзя кстати. Причина ее опоздания тут же и обнаружилась: красавица долгое время провела перед зеркалом, примеряя самое красивое плятье. Она хотела выглядеть нарядно, и у нее это получилось. Но застать скандальное зрелище – беснующегося Чора, которого изо всех сил удерживали Лю с ее мужем, и улыбающегося в тридцать два зуба пленника, - такое совсем не входило в планы Гульдурсун. Некоторое время она стояла у входа совершенно ошарашенная, недоуменно моргая и соображая, как ей самой следует поступить в данной ситуации. К счастью, выход нашелся сам собой: увидев женщину, Чор взял себя в руки и сделался тих и смирен. Он уселся на свое место, а вслед за ним свалились на стулья и Гурхан с Лю-Батыром.
Единственным, кто не потерял в тот момент самообладания, оставался Хурис. Продолжая улыбаться, он обратился к Гульдурсун:
- Мадам, вы застали нас в самый интересный момент нашей беседы. Эти господа изо всех сил стремились доказать мне, что я веду себя неправильно. К сожалению, они меня плохо знают. Я всегда веду себя именно таким образом и никогда об этом не жалею. Порой бывает очень приятно поиграть на нервах оппонента, вы не находите?
Разговаривая с дамой, одноглазый гигант, кажется, затараторил вдвое быстрее, чем раньше. Его скороговорка несколько сгладила всеобщий конфуз, Гульдурсун позволила себе улыбнуться. К тому же Хурис был подчеркнуто учтив, а учтивость всегда действует на женщин волшебным образом.
- Но мы отвлеклись, - продолжал Хурис как ни в чем не бывало. – Вы знаете, я ожидал увидеть в этих ужасных холодных подвалах кого угодно, хоть самого черта, но не такой нежный и восхитительный цветок, как вы, мадам. Поверьте, я бы охотнее разговаривал с вами при каких-нибудь других обстоятельствах, но увы, как вы видите, на моих руках и ногах оковы (никаких кандалов на Хурисе в ту минуту и в помине не было), а сам я влачу жалкую судьбу узника, причем, заметьте, в собственном же родном городе! Но разве это не досадно, мадам?
Гульдурсун прыснула, а затем звонко рассмеялась, прикрывая ладошкой рот. Насторожившийся, было, Гурхан тоже заставил себя улыбнуться. Серьезными пребывали только Кара-Чор и Лю-Батыр, но обоим хватило ума понять, что негодовать на «узника», как прежде, в их положении будет просто глупостью.
- Поверьте, - сказала Гульдурсун, подходя к мужчинам и садясь на свободный стул, - мы, безусловно, еще пообщаемся, когда вас освободят.
- Кто, мадам? – Хурис удивленно округлил свой единственный разбойничий глаз. – Мои друзья слишком далеко…
- Вас освободит мой муж, - Гульдурсун выразительно посмотрела на Гурхана. – Он ни в коей мере не захочет стеснять свободу такого милого человека, как вы.
- Боюсь мадам, мнение супруга разойдется с вашими желаниями. Видите ли, с некоторых пор, господин… как его… Есугей совсем не захочет видеть меня на свободе. Впрочем, он вам даже лучше моего объяснит.
- Есу, - Гульдурсун состроила укоризненную мину, - в чем же дело? Ты и в самом деле хочешь казнить этого человека?
- Милая, о казни пока нет никакой речи… - проглотив горький ком, заговорил Гурхан. – Ты вообще всё неправильно понимаешь.
Справиться с волнением не получилось и на этот раз. Он почувствовал, что начинает краснеть и теряться, как будто бы он молодой и малоопытный щенок, а Гульдурсун – строгая матушка, отчитывающая его за какую-то мальчишескую шалость. Гурхан пытался заставить себя отыскать возможность говорить властным голосом, но ничего не получалось. Он падал в какую-то пропасть, теряя весь свой авторитет перед боевыми товарищами, кашляя и ерзая на стуле, забывая слова, которые следует говорить в таких случаях. Никому из женщин своего гарема он не позволял так откровенно манипулировать собой. Гульдурсун знала какие-то потаенные струны в его душе и умела играть на них. Но он понимал, что она действовала совсем не для себя.
Лю-Батыр и Чор недоуменно переглядывались между собой. Гурхан не видел их, он смотрел только на Гульдурсун, но спиной он ощущал, что говорили их взгляды. «Бабам нельзя давать власти ни в чем, - думали оба его нукера. – Она использует любое твое слабое место, и ты бесповоротно пропал…» Друзья, безусловно, осуждали его, и Гурхан понимал это осуждение и был с ним полностью согласен. Но в эту минуту он читал в темных глазах своей жены абсолютно другие мысли. И сейчас он был не повелителем эйнастов, укрощающим целые племена волею, не знавшей ржавчины, а каким-то юношей, лепечущим Гульдурсун признание в любви.
«Ты хочешь этого? Тебе ничего не надо говорить. Даже головой не кивай, я пойму… И всё же, дорогая, я встретил тебя не в самый добрый час своей жизни».
«Зачем же об этом думать? Если ты погибнешь, я разделю твою участь. Но я хочу этого. Да, я этого хочу».
«Повинуюсь».

5.

Молодцеватые ряды всадников выстроились на Пастушьих лугах в две линии, друг напротив друга. Седоки смотрели друг другу в лицо, и во взглядах чувствовалось мало дружелюбия, хотя впоследствии историки назовут это событие Великим Замирением. Как ни странно, бродяги кочевники смотрелись гораздо красивее, по-кавалерийски подтянуто. А вот горожане Аргофака, одетые, кто во что горазд, выглядели, как настоящие босяки.
Гурхан старается не смотреть на вчерашних противников. Он едет и думает, что еще немного – и всю эту босоту эйнасты обязательно бы разбили. И в самом скором времени. Ведь пленили же мы их наследного принца, а потом вождя восстания. Как телу воевать без головы? Тоже мне войско! Одни едва держаться в седле, другие никак не могут приноровиться к сабле. Нет, к войне надо привыкнуть, она должна впитываться с кровью. Хоть инсургенты Кацмана и кичатся, что сызмальства сидят на лошадях, уж он-то, Гурхан прекрасно видит: всей их похвальбе грош цена. Сейчас об этом думать, понятное дело, уже поздно. Хурис и принц Гель выпущены на свободу. Более того, Гурхан дал торжественную клятву, что больше никогда не обнажит оружия против помиранцев. А мы, степняки слово держим, лживость горожан, происходящая от их развращенности, нам незнакома. Если сказали, что уйдем за Большой Оборонительный Вал, значит уйдем. Наступил вечный мир. Больше мы не потревожим даже их пограничных поселений. Но и без войны молоко тоже не прокиснет. Помирания – не единственная страна на свете, есть и другие соседи.
Возник, правда, один деликатный вопрос, как быть с людьми из Штата Внешнего и Внутреннего Контроля? По логике, их требовалось забрать с собой, потому что в Помирании «кроты» возбуждали к себе всеобщую ненависть. Но Гурхану они не нужны. Любой помиранца он вообще воспринимал с брезгливостью и какой-то даже тошнотой. Только у нас этих двурушников не хватало! И вождь согласился еще на одно секретное совещание с Кацманом и Хурисом. Договаривались втроем, с глазу на глаз. Пришлось даже поступиться основами степной демократии и не взять с собой ближайших нукеров. Оба помиранца проявили несгибаемую принципиальность. Дукса и Зверинга они категорически потребовали передать им.
- «Кроты» успели нагрешить еще до вашего прихода и за свои преступления должны ответить перед судом, - горячился Кацман, а желваки на его лице играли так, как будто он что-то жевал. – Остальных, так и быть, оставим вам.
- Нам они тоже не нужны, - нахмурился Гурхан.
- Тогда пусть катятся ко всем чертям! – подытожил Хурис. – Если останутся здесь, понятно, что их ожидает. – Он хохотнул, а карбункул в его глазнице снова сверкнул в неровном свете свечки. – Нам даже судиться с ними не надо, народ всё решит сам. Подумать только, и с этой мразью я ещё когда-то работал!
- «Кроты» предпочтут уехать в Эйнастию, - резонно заметил Кацман, зачем-то посматривая на свой ноготь с траурной каймой. – Они не изберут больше никакой иной страны. Потому что считают: эйнасты за них в ответе. Эх, дорогой мой Гурхан! Зачем вы вообще решились иметь дело с этой сволочью?
Гурхан предпочел не отвечать на этот вопрос, но про себя всё-таки представил, какой завтра поднимется шум на собрании, когда он скажет о неписанном соглашении. Шум и впрямь возник, он долго не утихал. Эта уступка слишком дорогого стоит. «Кроты» скомпрометировали всех нас, им нету места в Баласагунских степях. Даже сейчас советник Кучлук ворчит на своего повелителя, когда едет рядом с ним на своем вороном коньке.
- Зачем нам это отребье? Они развратят наш народ и устроят в Эйнастии то же, что устроили здесь.
- Мир велик. Долго они у нас не задержатся, – спокойно возражал Гурхан.
- Я не думаю, что в остальных краях им особенно обрадуются, - начал злиться советник. Кучлук принадлежал к тем воякам, которых сильно тяготило это непонятное, необъяснимое рассудком Великое Замирение. Какая глупость – слушаться во всём женщину да еще какого-то непонятного человека без роду и племени по имени Хаим, который ездит между двумя сторонами и шепчет в уши то одним, то другим. Лишь изнеженные помиранцы смогли придумать это непонятное слово «дипломатия». Они вообще выдумали много словечек, за которыми нет ничего, кроме лжи.
Удаляться без драки Кучлук считал преступным малодушием. Купец Хаим и Гульдурсун, творцы этого непонятного мира, хотят еще раз поиздеваться над нами. Мало им того, что мы уходим, они еще выдумали какой-то объезд конных рядов помиранцев. «Посмотрим друг другу в глаза», - говорит Хаим. Как будто там, на баррикадах не насмотрелись…
Горячий эйнаст еле крепится. Ему хочется ускакать отсюда во весь опор. Жилистые руки нервно теребят поводья, а узкие глаза мечут молнии. Хану приходится шептать Кучлуку:
- Советник, не роняй себя. Держись в седле ровнее. Мне кажется, ты скоро выскочишь из него.
Кучлук лишь скрежещет зубами, помиранцам – и тем слышно. Они уже вовсю потешаются над Кучлуком. Смешки парят над их конными рядами, как резвые и нахальные пташки. Даже Кацман, подъехавший со своей стороны, с трудом сдерживает улыбку. Обращаться непосредственно к побледневшему от гнева советнику Кацман не рискнул, того и глядишь – сорвется Кучлук и наговорит кучу дерзостей. И вот Гурхан наконец сжалился над товарищем и отпустил его. Кучлук понесся в ставку, как ошпаренный.
Кацман знает этикет и произносит, тщательно выговаривая каждое слово:
- Желаю вашему величеству долгих лет счастливой жизни. Надеюсь, что остальные кавалеристы тоже разделяют мои настроения. Мы очень рады, что долгожданный мир наступил и кровь больше не прольется.
- Я тоже надеюсь на это, - отвечает Гурхан, но смотрит при этом не на Кацмана, а куда-то вдаль, где небо смыкается с землей. Небо сегодня очень красивое. Голубизна его густа, как лазурь. Погода действительно будет хорошей. Пусть же она останется такой еще на неделю. Не хочется отправляться до Баласагуна в метель. Гурхан вздыхает и продолжает:
– Но ты видишь сам, далеко не все из моих нукеров радуются этому миру.
- Эйнасты не оригинальны, - тонко улыбается Кацман. – Кое-кто из наших хочет вас отсюда не проводить, а непременно выгнать.
- И много таких? – удивленно вскидывает густые брови Гурхан.
- Дополна. Партию сторонников войны любой ценой возглавляет Гурий из Невакета, он сын священника.
- Разве христианская вера не учит любить своих врагов?
- У Гурия несколько странные отношения с христианством и с собственным отцом. Что до меня, то я всегда предпочитаю ссорам худой мир. И отдаю должное вашей доброй воле. Вы согласились на замирение, пребывая в гораздо более выгодных условиях, чем мы. Полгорода было вами захвачено, принц Гель и Хурис находились в плену. Я не знаю, благодаря чему вы приняли это довольно неожиданное для всех решение, однако все равно благодарен вам за него.
Теперь уже Гурхан тонко улыбается:
- У помиранцев есть влиятельный покровитель в моем штабе.
- Похоже, я знаком с этим покровителем. Сейчас он гостит у нас. Вашу жену пригласил ученый Маврикий. Сейчас она проводит время в его доме.

6.

Гульдурсун не хочет уезжать из Аргофака. Ради того, чтобы здесь остаться, она даже готова закатить скандал. Для Гурхана это большая новость. Раньше все споры, даже самые принципиальные, проходили довольно спокойно и не заканчивались конфликтами. Он и здесь вынужден уступать женщине – но сколько уже можно ей потакать!
- Так. - Гурхан решил проявить строгость. – Я, конечно, понимаю, что сейчас в меня полетит посуда или что-нибудь еще. Но имей в виду, что твои капризы я больше терпеть не намерен. Довольно того, что я прекратил войну. Либо ты едешь со мной, либо по обычаю своего народа я накажу тебя плетью. – Есугей помедлил и на всякий случай сказал. – Хоть мне это будет и очень нелегко.
Но у жены на всё найдется довод.
- Тогда этой ночью я тебя даже на порог спальни не пущу. Хочешь – езжай, а я остаюсь здесь.
Гурхан сжал кулак.
- Гульдурсун, сколько можно истязать мою душу! Я рассорился со своими нукерами, начал лебезить перед помиранцами, которых до сих пор глубоко презираю, – и всё из-за тебя! Заметь, я ведь даже не наказал Маврикия, у которого ты проводишь время, хотя имел на это полное право. Вот до какой степени я тебе доверяю! И как ты платишь за мою любовь! Что тебе нужно еще, а, жена? Нет, ты просто скажи.
Всякое жалобное многословие, всякая попытка самооправдаться – тем более перед женщиной – лишь маскируют собственную твою неуверенность. Гурхан превосходно это понимал. Понимал и то, что бросил под откос из-за вздорной женушки буквально всё, вплоть до репутации вождя. Все нукеры начнут его презирать. Возможно, даже переизберут. Хотя как всё надоело, клянусь Небом! Пусть бы даже и переизбрали… Гурхан глянул на жену. Ну чего она молчит?
Выдержав мучительную, просто мучительную для него паузу, женщина сказала то, что Гурхан слышал от нее и прежде:
- Я хочу остаться.
- Ладно, хорошо, оставайся, но в таком случае теперь я сам уже никуда не уеду! Вечное Небо видит, я никуда не уеду!
Раздраженный, он нервно зашагал по комнате. Гульдурсун взяла его за рукав и, проведя рукой по волосам, сказала:
- Попробуй еще раз меня выслушать. Может, ты и поймешь, а может, и нет. Да, я знаю, тебе омерзительны эти люди, но мне они нравятся. И мне жалко помиранский народ. Они и так слишком много натерпелись в прежние времена, а ты их снова начал мучить. Вся их история – какая-то сплошная кровь. Я ведь затем и приехала сюда, чтобы остановить эту никому не нужную бойню. Почему эйнасты и помиранцы не могут жить в мире и согласии? Да, мы непохожи. Но не всякий брат похож на другого брата. А почему мы не можем быть с ними братьями? Есу, я не понимаю этого. Мы жили вместе так долго и постоянно враждовали, постоянно жгли и резали друг друга. Сначала они, потом мы, потом снова они – и так без конца. Но кто-то же должен сделать первый шаг. Давай мы его сделаем, Есу. Давай.
- Уже сделали, - хмуро заметил Гурхан и вышел из комнаты.

7.

Хорошо, пусть будет так, как она хочет. Гурхан никуда не поехал, и остался в Аргофаке. Более того, начал встречаться с недавними врагами, окончательно компрометируя себя в глазах собственной же дружины. Вечером того же дня собрание выразило предводителю резкий протест и сказало, что теперь он может считать себя низложенным.
Кучлук, чуть было не оскандалившийся сегодняшним утром, вместе с Кара-Чором заявил, что не собирается больше проводить в Аргофаке ни дня.
- Мы уезжаем! – сказал советник. – Ваше величество может поступать, как ему заблагорассудится, однако мы тоже имеем право действовать сообразно с нашими мыслями и настроениями. Особой любви к помиранцам я не питаю, целоваться с ними не хочу. А поскольку война закончилась, то с легкой душой еду домой.
Эти слова как будто прорвали плотину, и практически все полководцы тут же загалдели на своих местах, мол, они тоже улыбаются помиранцам через силу и тоже хотят домой. Больше всех разошелся Лю-Батыр. Он был обычно суховат и немногословен, но сейчас говорил безостановочно, а все слова сючжэня сводились к тому, что он тоже уезжает. Перебежчик Челдон тоже много говорил, хотя на его месте Гурхан бы помалкивал. Перебежчик заявил, что из-за этого вздорного перемирия иметь дело с Гурханом не хочет, а посему покидает его дружину. Он, Челдон, намерен отныне вести жизнь частного лица, а служить больше никому не будет. Чему Гурхан в глубине души посмеялся: такие люди, как Челдон, рано или поздно, но всё равно отыщут новых хозяев. Но старому хозяину и без него веселее. Пусть отправляется на все четыре стороны, если хочет. Я знаю, отчего ты так разгорячился, помиранец. Боишься, что дома тебя покарают за былые грешки.
Сошлись на том, что армию в Эйнастию втроем уводят Лю-Батыр, Кучлук и Кара-Чор. Сам же Гурхан твердо сказал, что никуда уезжать не собирается. Вот наскучит здесь Гульдурсун и запросится она домой, тогда можно будет и вернуться.
- Ни в коей мере не хочу давать советов вашему величеству, - холодно заметил напоследок Лю-Батыр. – Но я не пожелал бы вам убедиться, насколько неблагодарны и вероломны эти помиранцы.
Итак, они уехали, оставив бывшего хана на произвол судьбы. Остались ещё несколько эйнастов, та, для эскорта – и всё. Если Гурхан хочет, пусть выкручивается сам. Это было начало конца.

8.

Но, оказывается, и в пропасть бывает приятно падать. Гурхан вместе с женой начал ходить к Маврикию. Завел знакомства с Темиром, статс-секретарем принца Геля, братом недавно убитого Маргуза. Темир не держал зла на Гурхана. «Война есть война», - грустно сказал он, пожав плечами.
- Не понимаю вас, - говорил на это Гурхан. – За убитых братьев принято мстить. Всё-таки странные вы люди, помиранцы.
- Когда начнется новая война, то уж непременно отомщу, – спокойно отвечал Темир. – А войн будет еще много, я вполне уверен. Война есть война, мир есть мир. После побоища не машут кулаками, не так ли, ваше величество?
Вместе они проделывали путь вдоль Большой Кольцевой улицы. Гурхан старался быть вежливым и любопытным. Он безостановочно закидывал придворного вопросами, отчего у города такая необычная планировка и почему крупные магистральные улицы сходятся к двум кругам, большому и малому, словно лучи света, соединяющиеся в одном пучке.
- В самом деле, довольно удачное сравнение, - улыбнулся Темир. – Аргофак строился в те времена, когда были чрезвычайно популярны теории происхождения вселенной через Большой Взрыв. Это и отразилось на довольно экстравагантной планировке, причем, должен вам сказать, наш город проектировали лучшие архитекторы той эпохи. Согласитесь, улицы, сливающиеся в одной точке или, в зависимости от вашего желания, разбегающиеся от единого центра, отражают общую концепцию Взрыва. Либо несколько частиц столкнулись вместе в беспредельной пустоте, либо произошел взрыв сильной мощи, благодаря которому все сущее стало появляться из одного центра.
Некоторое время Гурхан ехал молча. А затем произнес:
- Должно быть, другого такого города больше нет нигде на свете!
- Да, это так, - благодарно отозвался Темир. – Наша столица вообще имеет уникальную историю. Легендарный полководец императора Ханумана Аргофак пришел сюда с большой армией. В то время здесь простиралась лишь безжизненная пустыня, и надо было обладать сильным безрассудством, чтобы построить в этих местах город, краше которого нет на свете. По крайней мере, сам Аргофак желал именно этого. Но мои знания по этому вопросу не слишком велики, ваше величество. Боюсь, я способен рассказать далеко не все. Об истории Аргофака больше всех знает историк Маврикий.
С той поры Гурхан стал чаще бывать в доме Маврикия на улице Цзы Ся. А у Маврикия всегда было интересно. Историк водил Гурхана с Гульдурсун по своему обширному дому, показывал редкие книги из библиотеки и разные диковины в своей коллекции. Рассказывал множество занятных историй. И сам постоянно интересовался о том, как живут эйнасты, каковы их верования и обычаи. Наконец, ошарашил Гурхана признанием:
- Знаете, мне очень хочется самому съездить в Баласагун, а потом написать об эйнастах книгу. Мы же не знаем друг о друге ничего! Правда, - он вздохнул, - в последнее время я стал домоседом и архивным червем. Живу лишь в четырех стенах и очень скучаю по тем временам, когда был молод и легок на подъем. Тогда мне не стоило труда отправиться в самую отдаленную экспедицию, а вот сейчас я превратился в какого-то затворника.
С этой минуты ученый взял Гурхана в оборот и уже каждый день расспрашивал его об обычаях эйнастов, стараясь не обойти вниманием ни одной подробности. И Гурхан рассказывал, ему нравилось рассказывать. Тем более что сам историк еще и конспектировал его слова. Когда Гурхан говорил об обычаях эйнастов, об их заговоре огня, об инициациях, когда молодые степняки становятся мужчинами, о поклонении уздечке, благодаря которому ни один эйнаст никогда не забудет, что он прирожденный кочевник, сердце вождя преисполнялось какой-то непонятной радостью. Судьба его народа, обитавшего доныне на задворках истории, теперь обретала смысл. Маврикий вписывал эйнастов в золотую книгу памяти, приобщал их ко всему остальному человечеству. Благодаря нему предание об эйнастах - и в том числе и об их Гурхане - не сотрется и не погибнет, оно будет жить вечно. Эйнасты утверждали свое могущество в непрерывных войнах, но то, что сообща делали Маврикий и Гурхан, было куда долговечнее, чем завоевания и разрушения. Это была слава эйнастов, явленная потомству в слове. Беседуя с историком, Гурхан впервые задумался о том, что живучее: народ, который истребил врагов огнем и мечом, или свиток, на котором записаны его деяния и благодаря которому потомство сможет беспристрастно судить о прошедшем.

9.

Он дружит теперь с Кацманом и Хурисом. Жена и здесь взяла над ним верх. Прожужжала Гурхану все уши о том, что ему самое время познакомиться поближе с этими двумя, и он незаметно для себя пошел у неё на поводу. А теперь даже рад, и привык уже каждый вечер ездить верхом от Полуденного моста через улицу Гюка и Габе до самой речной эстакады. У реки исключительно красиво. Наступил март, лед подтаял, на тополях набухают почки. Можно себе представить, какой прекрасный вид будет через месяц. Нет, пожалуй, надо будет остаться здесь до жаркого лета.
И Кацман, и даже одноглазый Хурис поддались тому же лирическому настроению. Оба втягивают ноздрями прелый воздух и смотрят на воронью стаю, которая летит откуда-то с запада и с оглушающей радостью гаркает на всю округу.
- Ворон – к разлуке. – ни к селу, ни к городу говорит Кацман, грустно смотря на стаю. – Это в арабской поэзии.
- Это у влюбленных, недотепа, - поправляет Хурис. – А на друзей твоя арабская поэзия не действует.
«А что, мы уже друзья?» – хочет спросить Гурхан и молчит, то ли из деликатности, то ли потому, что вопрос сейчас не уместен, то ли из-за того, что, действительно, ведь воевали месяц тому назад… Странные обычаи у этих помиранцев. Вождь степняков чувствует, что теперь уже и сам становится помиранцем в душе. Нет, лучше в Баласагун будет вообще не возвращаться, а осесть тут. Пусть переизбирают, не хочу больше.
Об этом он сейчас никому не говорит, а лишь замечает, что положение Хуриса и Кацмана представляется ему очень странным. Отчего же они не воюют, не занимаются этой, как её, политикой, да и просто службой?
- Потому что восстание закончилось, - объясняет Хурис. – А служить мне уже негде. Две недели тому назад я организовывал горожан… хм… на мятеж, а теперь такая необходимость отпала сама собой. Даже ведь не повоевали толком! – шутит он. – Ну, и куда теперь мне податься? Штат ВВК, где приходилось работать, распущен за ненадобностью, да если бы и он и существовал, я бы всё равно уволился. Надоело.
- Вы, дорогой Хурис, свободный художник, - говорит Кацман. – Места службы меняете одно за другим, да и путешествуете с места на место, нигде не останавливаясь. Форменное перекати-поле. Это имеет свои прелести, но на нравственную природу человека тоже оказывает отрицательное влияние. В вас нет ничего устоявшегося! Принципы отсутствуют.
- Хватит читать морали, дружок, я ими и прежде накушался, - устало замечает Хурис и свертывает папиросу. Теперь в быстро сгущающихся сумерках горят уже два огня: самокрутка и глаз-карбункул.
- Если честно, мне, как и Хурису, уже надоело бездействие, - говорит еврей. – Мы занимаемся каким-то прожиганием жизни, рвем плоды всеобщего почета и уважения граждан Аргофака. Нас считают спасителями Отечества, хотя какие мы спасители! Это судьба нас выделила, избрала из общей массы и возвела на пьедестал. Уверяю, на нашем месте мог бы оказаться любой другой…
- Какой ты сверхъестественный болтун, и как ты утомляешь меня! – смеясь, говорит Хурис, но Гурхан останавливает его:
- Пусть философ говорит. Я чувствую, что слова его не лишены мудрости. – Видя, что Кацман замолчал, владыка степняков продолжает за него. – Вот у меня в Эйнастии осталась власть, здесь и теперь - я никто. Можно было бы возомнить себя Искандером Двурогим, шахиншахом, кем угодно, и это было со мной до недавнего времени. Но вот я понял, понял главное. Как хорошо быть просто человеком! Не завоевателем, крушащим всё вокруг, а простым смертным. О, теперь я даже счастлив, безмерно счастлив, что со мною нет воинства. Имея за спиной своих конников, я бы, например, не мог разговаривать так, как разговариваю с тобой, Хурис.
- Да-да, с позиции силы невозможно разговаривать! – кивает головой журналист. – С Хурисом у владыки эйнастов в таком случае получилось бы несколько другое общение, оно напоминало бы скорее тот интересный разговор в подвале, ха-ха-ха!
Хурис ничего не говорит, он слушает. А Гурхан продолжает витийствовать, воодушевляясь и рождая на свет слова, совершенно для себя неожиданные. Он никогда и не подозревал, что может изрекать и даже думать такое. Пусть, это говорит уже не он, это говорит его сердце.
- Словно ветер над водой, пронесся я над вашим городом, поднял несколько волн и дал им успокоиться. Что же теперь? Раны затянулись за какой-то месяц, теперь город снова отстраивается, и ваши жители не проклинают меня, как делали бы это в ином случае, нет! Они хвалят меня за этот мир.
- Так представляется только вам, государь эйнастов, - вдруг озлобленно перебивает его Хурис.
После короткой заминки он зачем-то оглядывается по сторонам и продолжает уже шепотом:
- Вы наивны, как дитя, дорогой Есугей! Зачем вы отпустили своих нукеров? Это очень плохо. В случае опасности они смогли бы вас защитить.
- На, кажется, сейчас ничто не предвещает опасности, - беззащитно улыбнулся Гурхан.
Кристобаль сурово покачал головой.
- Ошибаетесь. Скажите, Есугей, вам что-нибудь говорит имя Маурисио Рохас?
- Кто он?
- Наверное, не знаете помиранского и оттого не читаете наших газет. Это генерал, который недавно приехал сюда из Фусана. Когда вы вошли в город, там, за океаном, все почему-то вообразили, будто наши дела идут преотвратительно, что мы не сможем самостоятельно обороняться. Этот Рохас начал хлопотать, чтобы ему выдали большой армейский корпус и отправили сюда. Прибыл он только три дня назад. Разочарование удалого вояки можно понять. Едва только он приехал с оравой вооруженных до зубов солдат, все закончилось, настал мир. И бедненький Рохас чувствует, что лавры от него ускользают. Мириться с этим он не хочет.
Гурхан припомнил, что не так давно на улицах Аргофака появились незнакомые армейцы в цветастых мундирах, резко отличных от простоватых и безыскусных черных шинелей помиранцев. Эти незнакомцы говорят на помиранском с каким-то чудовищным акцентом, никто их не понимает. Лица у них скучающие и разочарованные. Очевидно, не терпится заварить какую-нибудь кашу.
- Энергию Рохаса сейчас, да в мирных бы целях!.. – вздохнул Кристобаль. – Этот гусь лапчатый недавно пришел в академию. Начал убеждать людей, чтобы его армию отправили к Оборонительному Валу для грандиозного генерального сражения. Я, Кацман и некоторые другие трезвомыслящие люди отговаривали его от этой глупости. Рохасу я намекал, что наших скудных сил для такого похода недостаточно. Мы и в относительно благополучные времена были вынуждены прибегать к помощи буддийской армии Цзонхавы, а сейчас, когда наши войска разбиты наголову и проигрывают эйнастам в численности, ни о каких боевых операциях не может идти речи. Меня поддержал ректор Мэйсон.
Журналист Кацман, напрягши память, произносит Мэйсоновы слова:
- «Хороши же мы будем, если нарушим нами же заключенный договор и вероломно ударим в спину. Поймите, сеньор Маурисио, что есть некоторые нормы порядочности, через которые нельзя переступать. Гурхан эйнастов находится у нас в гостях, а мы вдруг ни с того, ни с сего возьмем, да и нападем…» Вот что сказал Мэйсон, и импульсивный фусанец тут же уцепился за это высказывание. «Как?! – заорал он, брызгаясь слюной во все стороны. – Гурхан у нас в гостях?! Почему же он до сих пор не арестован?» И заокеанский идиот тут же начал развивать свою новую мысль. Он с таким жаром её отстаивал, что половина всех присутствующих просто встала и ушла.
- Слушать идиотов довольно вредно для нервной системы, - заметил Хурис.
- Те, кто ушел, - продолжал Кацман, - и в самом деле оказались людьми умными, а вот оставшиеся, все как на подбор, носили в своих головах ровно по три извилины. Это были военные, которые в жизни ничему путнему не научились, кроме как отдавать или выполнять приказы. К размышлению и самостоятельному принятию решений никто из них до сих пор не пригоден. Крикливого популиста послушались все.
- И что же это означает? – спросил Гурхан.
- Вас можно поздравить, Есугей, - усмехнулся Хурис, а его фирменный карбункул, как показалось Гурхану, воровато подмигнул. В этом городе вы стали персоной нон грата.
- Что это значит?
- Ну, человек вне закона. Так по латыни…
- Получается, эти люди действительно выдали приказ о моем аресте?
- И да, и нет.
- Как это понимать?
- Наши вояки не приняли такого распоряжения. Но препятствовать Рохасу в исполнении его намерения тоже не стали. То есть, он узнает о вашем местонахождении, то может взять вас под стражу.
- А что потом?
- Это всецело на усмотрении Рохаса.
Гурхан припомнил недавние слова Лю-Батыра: «Не пожелал бы я вам убедиться, как всё-таки коварны эти помиранцы».
- Действительно, расчет наших штабных крыс оказался довольно хитрым, - сказал Кацман, как будто вторя его мыслям. – Рохас здесь свободный художник, он никому не подчиняется и поэтому может действовать, как вздумается. А вот из помиранцев никто не имеет права причинить вам вреда. Все-таки мы цивилизованные люди.
- Еще бы! – воскликнул хан эйнастов, и его желтоватые глаза метнули злые молнии. – Вы, помиранцы, давно уже живете в городах и поэтому далеко превзошли степняков в умении нарушать клятвы.
- Я понимаю ваше негодование, - урезонивает его Кацман. – И даже разделяю его. Но все-таки вы слишком нетерпимы. Хочу заметить, что никто из повстанцев не принимал участия в этом решении. Это сделали твердолобые военные, которые мало чем отличаются от агентов ВВК.
- Кацман прав, - откликнулся Хурис. – Если бы мы поддержали этот подлый вердикт, мы бы вам ничего не сообщили и держали бы вас в блаженном неведении. Но, как видите, тузов в рукавах мы с Кацманом не держим. Играем в открытую. Хвала Небесам, что нам удалось сообщить вам об этой подлости наших штабных крыс. День-другой - было бы уже поздно. Послушайтесь моего совета. Я настоятельно, настоятельно прошу вас уехать в Эйнастию! Есугей, так лучше.
Есугей упрямо поглядел в единственный глаз своего друга-врага:
- Мой отъезд будет похож на бегство.
- Навряд ли, - сказал Кацман. – Скорее на разумный поступок. Ведь кроме вас здесь осталась ваша жена. Подумайте о ней.
Гурхан стоял на набережной, ошеломленный и совершенно убитый.
- Один вопрос, - произнес он, наконец. – Этот ваш Рохас знает, что Гульдурсун находится здесь?
Кристобаль тонко улыбнулся:
- Вряд ли фусанец принадлежит к числу людей, которые стараются наводить подробные справки о своих противниках.

10.

Поздним вечером Гурхан оседлал коня и уехал из Аргофака, наскоро попрощавшись с женой. Он отправился в свою страну, чтобы там собрать войско и выступить против Рохаса. Это не означало новую войну с Помиранией, это было лишь неким долгом чести.
- Ты… из дома пореже выходи, - предупредил Гурхан. – Как мышонок, спрячься и носа не высовывай.
Гульдурсун тихо кивнула головой, а потом долго слушала, как уносится лошадь мужа. В темноте всадника не видно, остаётся только слушать. И она не стала выходить из дома. Связь со всем остальным миром поддерживалась только через служанку, делающую покупки на рынке, да через Кацмана и Хуриса. Вопреки обыкновению, последний был немногословен, на все расспросы отвечал односложными ответами. Но самое главное Гульдурсун усвоила. Появился какой-то страшный Рохас, на стороне которого сейчас толпа.
- А вы на его стороне?
Тут Хурис позволил себе составить самое длинное предложение за весь день.
- Вы слишком плохо обо мне думаете, - сказал он и ушёл. Кацман оказался куда разговорчивей и поведал, что Рохас настаивает на возобновлении Штата ВВК.
- При фактическом отсутствии в Помирании регулярной армии, - принялся теоретизировать друг Хуриса, - корпус Рохаса представляет у нас единственную влиятельную силу. Фусанец это понимает и уже входит во вкус. Скоро он всех в Аргофаке заставит себя слушаться! Бедная страна! Не одна напасть – так другая…
Кацман смотрел очень растерянно. Обычно он производил впечатление человека, уверенного, что все идет к лучшему. Сейчас от этой уверенности не осталось и следа. Кацман даже улыбался вымученно и как бы виновато. Долго беседовать с Гульдурсун он тоже не захотел.
Когда Гульдурсун осталась одна, то почувствовала себя еще того беспомощней. Мир, ради которого она так старалась и который до недавнего времени казался ей делом вполне надежным, был лишь наивной, детской мечтой. Она носилась с ним около месяца, и вот сейчас чары внезапно рухнули и придавили её обломками. Несколько дней женщина бесцельно слонялась по дому и даже распоряжения служанке вытаскивала из себя через силу.
Из-за вынужденного отшельничества да от известий служанки чувство страха усугублялось.
- Была сегодня резня на рынке. Добили оставшихся наших. «Кроты» верховодили.
- Кто-то жив?
- Может, и жив, но отлавливали поодиночке, так вернее нас можно уничтожить. Почему Есугей вас собой не взял, не понимаю.
- Ты глупа. Мужчине всегда виднее.
Нет, это не служанка глупа. Это она глупа. Не следовало проявлять свою женскую сущность, играть на чувствительных струнах мужа и заставлять его мириться. Пожалела, понял, бедненьких помиранцев! А они вон какие… Хуже крыс. И кровь льют вёдрами, никого не стесняясь. Это я, я погубила всех наших! На мне – проклятие.
Гульдурсун хочет заплакать, но не может. Словно железный засов какой-то на дверях всех её чувств появился.
- Я вам главное, госпожа, ещё не сообщила. Наших друзей объявили изменниками отечества и тоже разыскивают. – Это она о Кацмане с Хурисом.
Эта новость Гульдурсун уже не оглушает. Женщина уже и так раздавлена. Гульдурсун садится на стул и молчит. Но воля ещё есть в ней, Гульдурсун старается соображать. Получается, теперь можно ждать ареста, за неё никто не заступится. Но лучше гибель, чем плен.
Теперь она уже не спит по ночам. Боится не только людей, что в любую минуту могут загрохотать кулаками в дверь, но и кошмаров. Кошмаров даже сильнее. Глупая, жалкая женщина! Даже во время сна мне нужно присутствие мужчины. Они, мужи, ничего не боятся, они могут быть одни, а нам всё время надобен кто-то посторонний. Я умру…

11.

Наконец-то они пришли, а то я даже заждалась. Какие дурацкие у них мундиры. Расцветка петушачья. Гульдурсун ни о чём не будет их спрашивать. Солдаты садят её в карету, везут в какой-то дом на улице Сальпиги. На зиндан дом совсем не похож, скорее, на дворец. Очень светлый и просторный. Длинной и широкой лестницей её сопровождают в кабинет с высокими потолками, а там, за столом – очень неприятный, просто мерзкий какой-то человечек. Носит то же, что и его солдаты, но цветастый мундир человечка не красит, делает лишь уродливее. Физиономия, густо поросшая бакенбардами, напоминает морду обезьяны-орангутанга. Конвоиры выходят.
- Надеюсь, мои ребята не доставили вам неприятностей? – спрашивает человечек. Его грубый акцент режет ухо. В ответ я ничего не могу говорить. Небеса, почему я ничего не могу говорить?
- Вы можете сесть. Здесь никто не причинит вам вреда. Напротив, все будут обращаться, как заслуживает ваш статус царевны.
- Я не царевна. В Эйнастии несколько по-другому дела обстоят.
Вот, выдавила. Оказывается, и говорить могу.
- Это не меняет дела. Я хотел сказать: с вами будут обходиться, не как с остальными людьми, а как… Ну, вы меня поняли. Проклятое военное ремесло! Из-за него у меня не получается выражать свои мысли нормальным языком.
- А я думала, военным чужды ухищрения в словах.
- Да, но мы не умеем говорить красиво. Особенно, когда стесняемся. Женщины никогда меня не понимали, - вздыхает человечек. – Они охотнее слушают поэтов, нежели нашего брата. Вы вон тоже часто ходили к Маврикию. Он, говорят, пишет витиевато. Впрочем, не читал. Не успел. Хотя, конечно, надо будет время выкроить.
Человечек и впрямь стесняется. Аж покраснел весь. Да не такой он и грозный, как мне казалось! Пряча руки и переступая, как школьник, с ноги на ногу, начал исповедоваться:
- Сказать по правде, сударыня, мне хочется понравиться помиранцам. Но обаяния у меня маловато, приходится брать другим. Надо понять помиранцев! А чтобы этого достичь, нужно досконально изучить их историю и литературу.
- Но я не помиранка, а уроженка Джетышаара, - промолвила Гульдурсун. Рохас вдруг разгорячился, выпрыгнул из-за стола и заметался по комнате.
- Вы не следите за моей мыслью! Речь-то ведь не о вас, а о помиранцах. Я хочу заслужить их расположение. Да! Я пришёл сюда надолго.
- Зачем?
- Хороший вопрос, - ещё пуще горячится и суетится человечек в мундире. Вдруг он замер посреди комнаты, но пыла своего не оставил, а заговорил, словно обращаясь какому-то невидимому залу. - Знаете, я внимательно следил за тем, что происходит в этой стране. До того момента, когда эйнасты пришли сюда, в Помирании царила анархия. Народ не одобрял приматократию и выражал свое недовольство всё сильнее. Ситуация накалялась с каждым годом. Принц Гель был слишком слаб и безволен, монарх из него довольно… Ну, в общем, никакой! Правительство проворовалось и себя дискредитировало. Даже если бы ваш муж сюда бы и не явился, революция в Помирании обязательно бы состоялась. Рано или поздно! – взвизгнул генерал. - Но ваши друзья, Кацман и Хурис, тоже не могут соответствовать мечтам народа о сильной руке. Они не знают, чего добиваются, они закоснели в беспомощной демагогии. Нет, они не приведут Помиранию к процветанию.
- Что же выходит? Никто, кроме вас, эту страну не спасет?
- Разумеется, - ответил Рохас без тени сомнения. – Я один знаю, каким способом избавить Помиранию от многочисленных проблем, коими она была больна в течение многих лет.
- Вы, который никогда здесь не жили и не знали этого народа?
- Именно поэтому. Я свободен от всех его недостатков. Да, помиранцы давно уже думают о могущественном правителе, который обуздает страсти, устранит разброд и шатание. И не допустит – слышите? Не допустит гражданской войны! Её не будет - и я, я этому помешаю! Надо будет, залью реками крови, но здесь не будет никаких беспорядков!
Глаза Рохаса загорелись фанатичным огнем, курчавые волосы зашевелились на голове, бакенбарды встали торчком. Раньше он был просто уродлив, сейчас просто отталкивал. Всё-таки от меня ему что-то нужно, и я даже догадываюсь, что. Но говорить с уродцем не имеет больше смысла. Он не будет слушать, он вообще никого не слушает!
- Долго смотрел я из своего далёка, как страдает и мучается этот искренний и правдивый народ. Как же мне хотелось помочь ему! Я никогда не видел Помирании, но приехать сюда и избавить страну от кошмара стало детской какой-то мечтой. Помирания стала моей возлюбленной, Гульдурсун. Понимаете ли вы? Э, куда вам, женщине, понять!
Он замер, занес руку к потолку, а опустить забыл. Уставился на Гульдурсун. Небеса, да у него же глаза пустые! Никакой мысли в них нет! Я пропала, пропала!
- В одиночестве я бессилен, Гульдурсун, - молвил генерал устало. – Ну, добьюсь неограниченной власти – и что? Умру – а кто после меня останется? Наследника-то нет. И вы, Гульдурсун, - Рохас бестактно ткнул пальцем, - мне его принесете.
- Не слишком ли?! – поперхнулась Гульдурсун. Рохас всё равно её не слушал.
- В вас есть какая-то внутренняя сила, царевна. Ой, простите, не царевна, но всё равно. Вы - царевна для меня. В вас царственность, в вас стать, я вами любуюсь. Только такая женщина могла остановить кровопролитие и сдержать бойню. И как же вас любят оба этих народа! Как ценят, как чтят за миролюбие. Для помиранцев вы – посланница добра. Это нужно использовать.
В дворцовой комнате повисла мертвенная тишина. И за то время, на протяжении которого она продолжалась, Гульдурсун видела, как успокаивается Рохас, как гаснет в его глазах недобрый, сумасшедший огонь, как снова возвращаются к нему спокойствие и рассудительность.
- Нет-нет, - продолжает человечек, - пока молчите, не говорите ни «да», ни «нет». - Не торопите события. Скоро, очень скоро всё разрешится – и вы согласитесь, хотя я уже читаю по вашему лицу, что бросать мужа вы не хотите. Но успокойтесь. Он не вернётся.
- Вернётся, - слабо и глухо сказала Гульдурсун.
Рохас позволил себе улыбнуться, но улыбка, похожая на звериный оскал, нисколько не украсила это обезьяноподобное лицо.
- Нет, увы. Я собираюсь убить вашего мужа и хочу это сделать в самом скором времени.
- Он не позволит… Он к войне уже приготовился.
- Не имеет значения. Не выйдет ничего у вашего Гурхана.
- Вы что, верите в это?
- Не верю, а знаю. - Голос Рохаса приобрел свойства металла и сейчас не допускал никаких сомнений в правоте. И вот тогда сделалось уже по-настоящему жутко, а страх, ужасный дикий страх побежал по моей спине мурашечной волной.
- Посмотрим, что вы скажете через несколько дней, - повторил Рохас тихо, почти шепотом. – До встречи, Гульдурсун!
Он развернулся на длинных каблуках и стремительно вышел из комнаты.

12.

Заточение прервалось. Теперь можно выходить из дому, бродить по пустым улицам, кормить птиц. И слежки никакой нет, в затылок никто не дышит. Отчего же так неспокойно? Говорят, недоброе предчувствие. Вот теперь-то я и знаю, что такое недоброе предчувствие. Это оцепенение, подобное параличу.
Маврикий пишет, что Рохас, среди ночи куда-то улетучился, взяв с собой лишь ординарца. Рыскает где-то по пескам, злобный волчище, ловит мужа. Цель отъезда не разглашалась, но всё яснее ясного. Хурис и Кацман тоже пропали с концами. И это я предчувствовала, их забрали. Оба были на заметке у «кротов». Друзей всё меньше и меньше. А без них слабая, глупая, легкомысленная женщина бессильна.
Гульдурсун теперь ничто не интересует. Жизнь потеряла смысл. Даже есть не могу, сил не хватает встать из кресел и взять почитать книгу. Окно отворить. Этим воздухом дышать всё труднее. И тишина, давящая, доводящая до отчаяния, в которой опять, как давеча, прислушиваешься к звукам снаружи. Звуков почти и нет никаких. Служанка только заходит, спрашивает, не угодно ль чего.
- Делай, что хочешь.
Или:
- Нет, ничего не нужно.
Вот и весь ответ. Это страх. Опять он поселился во мне, оковал с ног до головы. Сердце только стукается. Причем как-то быстро. Ритм не мерный, оно будто борется с накатывающимися волнами крови. Нет, оно скоро не справится! Так ведь и умереть можно… Есугей, помоги. Есуге-э-э-э-э… Пульс нарастает, бьёт уже не только в груди, но и в затылке, в висках, он ощутим, слышен, и приходится зажимать уши и не слушать этот проклятый пульс!
Человечек умеет пытать. Пытка ожиданием – хуже любого палача. И даже смерть не так страшна, как это томительное вечное сидение на одном месте или одинокие прогулки по городу, где всё вымерло и нет ни души. Смерть – лучше неизвестности и бессилия, и этой бессонной одури, когда перестаешь распознавать ночь и день. Это выход, самый лучший выход! Ни мук, ни горестей больше нет, всё прекращается, потому что и нет больше ничего. И страданий нет тоже.

13.

В ранний утренний час, когда она, даже не ложась в постель, сидела в своем кресле и смотрела немигающими глазами в дальний угол комнаты, где паук начал плести свою паутину, в дверь постучали властно и решительно. Заспанная служанка впустила ранних гостей в дом, и по лестнице загрохотал тяжелыми сапогами сам генерал Рохас в сопровождении двух гвардейцев. Он открыл незапертую дверь и вошел в комнату Гульдурсун, даже не отерев у порога залепленных дорожной грязью подошв. Царевна определила, что главнокомандующий скакал под дождем, ибо плащ Рохаса весь усеян мокрым бисером. Для солидности он прокашлялся и снова вытаращил свои огромные, выросшие за эти несколько ночей до неестественных размеров глаза. Сообща с бакенбардами и бледным, как у мертвеца, лицом они делали его облик ещё страшнее.
- Кончено, Гульдурсун. Ваш муж схвачен и казнен.
Это приговор. Вот и всё.
Она молчит и не шелохнётся. Вздорный человечек опять выходит из терпения. Шагает по комнате и машет ручками, громко кричит. Небеса, как же он надоел!
- Не верите? Напрасно. Почему молчите? Хотите убедиться? Хорошо-о! Риега, мешок!
Гвардеец выполняет приказ, но до странности нерасторопно. Мешок летит из дрожащих рук – и…
По комнате катится окровавленная голова. Это муж мой! Люди, это муж мой!
- Ну так что же теперь? – сорванным шёпотом спрашивает человечек. – Вы готовы подчиниться?
Я на него не смотрю, а гляжу в одну точку.
- Да что же вы всё молчите?!!! – скулит генерал, как побитая собака. – Сказать, что ли больше нечего?
Небеса, и это ничтожество набивается мне в новые супруги. Даже убить его по-хорошему не мог. Подкараулил из-за угла и нож в спину всадил, а голову тем же ножом отрезал. А не пошёл бы ты вон, малютка?
- Все хорошо, - сказала Гульдурсун, проглотив тяжелый ком и заставив себя улыбнуться. – Просто я должна прийти в себя. Вечером я приеду во дворец, Рохас. А пока выйди.
- Ваше желание – закон для меня, - сказал Рохас уже более спокойным голосом и, согнувшись в преувеличенном поклоне, взял восковую руку царевны и поцеловал ее. – Мы удаляемся. Заберите голову, недотепы.
Руки солдата по-прежнему трясутся, когда он запихивает голову обратно. Вышли, стуча кованными подошвами. Но надо собраться с силами. А не выходит.
Через час она призвала к себе служанку и попросила приготовить ванну. Потом опять оцепенение, острая тоска, сердце так больно ударилось в виски, что стоять невозможно. Прилечь бы. Нельзя. Действовать. Ах, Есу, почему меня оставил и с собой в Баласагун не забрал? Ускакал вершить свои великие дела. Пока мы были вместе, всё было замечательно, а что сейчас? Всё, всё насмарку! Конец жизни. Ты что, хотел, чтобы я стала наложницей тирана из чужой страны? Да, ты, видимо, этого хотел. Нет, прости. Я дура, глупая дура. Опять лезу к тебе с упрёками, опять спорю, как в те славные дни, когда ты был жив, а спорить-то не надо было! Что за несчастье… Судьба, ты умеешь шутить. Только никому не смешно от твоих шуток, а, наоборот, холодно. Как холодно!
Конечно, она ни к какому Рохасу не пойдет. Да и какой из него мужчина! Жалкое насекомое! Я верная жена, Есу, сейчас ты это узнаешь. Мы там с тобой встретимся – и помиримся. Больше не будем спорить и кричать друг на друга. Эйнастки смелые, как и их мужья. Нет, Гурхан, ни у какого другого народа больше нет таких женщин. Зря ты не ценил.
Она прошла в туалетную комнату, где наполненная до краев ванна уже ждала ее, разделась и легла в воду. Вытащила ножик из чехла. Такими эйнастки обычно защищаются во время ночных прогулок верхом. Я обычаи чужого народа впитала, как губка. Дурье сердце, хватит колотиться!
В ванной было гораздо теплее, и Гульдурсун уже не бил озноб. Она взяла оружие в правую руку и сделала на левой глубокий надрез вдоль вены. Затем снова прислушалась к сердцебиению. Кажется, успокаивается. Пока остаются силы, надо успеть сделать второй надрез. Гульдурсун быстро переложила кинжал из одной руки в другую и пропахала такую же глубокую борозду вдоль второй вены.
Вода быстро окрашивалась в красный цвет, и, по мере того, как из тела Гульдурсун вместе с кровью уходила жизнь, сердце переставало болеть. Снова холодновато. Но это не озноб, приятно даже. Она умиротворенно закрыла глаза, зная, что ее ждет мир гораздо более правильный и лучший, чем тот, где ей уже нет места.

2005-2007