Алексей Радов

Ноябрь Наблюдателя

Боль

1

Боль. Сквозь сон. Мне открывают глаза, и я вижу. Я вижу белый цвет. Я воскрес? Через века смерти, после снов, снов с рыбами и снов без рыб, после беспамятства, самонеосознания. Я есть, кажется, я существую.
- Здравствуйте.
«Здравствуйте?» - кто? что? Голос, интонация. Я жив? Где я?
- Который сейчас день недели, - спрашиваю я. Как мне кажется, я спрашиваю беззвучно, я не слышу своего голоса.
- Недели больше нет. Есть инт и энт.
- А?
- Есть вход и выход из дня.
Все еще больно. Я не знаю, что спросить.
- Ты кто? Ты где?
- Я в тебе, в том, что сейчас ты, - говорит голос.
- А что сейчас я?
- А что ты обычно?
- Это ирония?
- Нет, это просто вопрос, на который во мне нет ответа.
- В тебе? Мне кажется, или я существую? Или это другой сон?
- На эти вопросы я не могу ответить. Кажется тебе, или ты существуешь, такого я не знаю. В каком-то смысле тебя нет, причем в другом, нежели нет кого-то, кто не ты.
Я пробую подняться.
- Ты не можешь встать, - говорит голос. - Ты пока не бесформен. Если тебе угодно, ты бестелесен. Пока ты ведь можешь помнить, можешь понять, что ты делаешь здесь.
Я могу. Я помню. Я немного об этом вроде знаю. Флин и его эоническая теория. Я согласился на возможность бессмертия, пожертвовав частью жизни (хотя может ли у жизни быть часть?).
- Сейчас мы попрощаемся, - говорит голос. – Еще не решено, останешься ли ты здесь, или уйдешь в свои сны навсегда. Неизвестно, способен ли ты к миссии. Пока прослушай краткий курс того, что ты называешь историей, изложенный по возможности так, чтобы ты понял.
Голос исчез и боль ушла. Вместо света в моих вроде бы открытых глазах появился образ девушки, девушки юной и прекрасной (таким и должен быть образ).
- Я, - сказала девушка, - проведу тебя в нашу реальность, такую, как она на сейчас. Слушай. Это стандартный курс, потом ты сможешь задать вопросы. Я не существую, я специально смоделирована для тебя. Так тебе будет удобнее.
- Ты глюк? Как и голос, что я слышал прежде?
- Не совсем. Я, видимо, другая. Тебе вкололи («куда же без этого», - подумал я, вспоминая фантастические романы) квазиимунил.
- А почему будущее должно отличаться от фантастических романов? Было бы странно, если так. Потому, что будущее - это не придуманная реальность? А может, коллективно придуманная?
- Значит, мне не кололи имунил?
- Имунил? Тебе это важно? Может, что и не кололи. Вдруг он вкололся сам, как предвечное событие, воплотившееся на некотором шаге бытия со всей своей неизбежностью, - девушка сказала игриво.
- Неизбежность чарует, - ответил я самоуничижительно.
- Ха-ха. Ладно, молчи. Слушай, Ал: «Сейчас 19647 год твоей эры, от рождения того, которого назвали Иисусом. Мы называем это седьмой и последней эрой. Ты ушел из жизни в 2100 году. Ты был тринадцатым, кто пошел на эксперимент по входу в режим поддержания эонической жизни клеток. Будет полезнее, если ты будешь вспоминать про себя сам. Помнишь Флина?». Флин. Помню Флина (не помню Флина?). Никто никогда его не помнил.
Он был очень странным, он казался древним и всесильным. Он не был сверхчеловеком, скорее немного внечеловеком. Он говорил так же, как и все остальные, его занятия ничем не отличались от занятий большинства. Он жил обычной жизнью человека успешного, и даже без намека на излишнее внимание к бытию и его прелестным разгадкам. Он читал те же книги, обычного объема и формы, смотрел «последние известия» по телевизору и был в курсе разного рода увлекательных перипетий от «новый друг известной певицы, их видели вместе» до «нобелевская премия за этот год уходит к». Экспериментальная психологическая физика, глобальная наука, которую он создал, наука, начавшая путь от теоретически редуцированных элементов материи к объяснению нашего восприятия комплексных событий, от объяснения и предсказания новых фактов к порождению практически любых фактов в индивидуальном сознании. Наука, указавшая на то, что не все сущности равны на онтологическом уровне. Но все его гениальные идеи были, что называется, «земными». Результаты его опытов довольно скоро стали казаться очевидными, его теории с легкостью вошли в учебники. Но он казался другим. Он был другим не сам (по своему желанию), но как-то отлично от себя. В нем было что-то, что не было гениальностью, что-то большее, чем божья искра. Что-то, что не ум, не Бог и не вещи. В нем была другая сторона. Все это чувствовали, хотя и не все могут чувствовать. Он был моим другом. По крайней мере, мы часто и увлеченно общались. Мы познакомились на одной научной конференции в августе 2025 года…
- Эй, - позвала девушка. - У нас мало времени. Ты должен вспомнить то, что относится к делу. Второй раз колоть тебе квазиимунил («слово-то какое») – опасно, а знаний ты должен получить много.
- Я вспомнил. Я помню эксперименты Флина с атомными и псевдоатомными ядрами. Я помню открытие эона, новой частицы.
Эон. Так Флин назвал открытую им частицу атома, приветствуя (в лучших традициях пост-культуры) свое увлечение пессимистическим дуализмом манихеев и разного рода апокалиптическим гностицизмом. Хотя возможно, что эта частица и была эоном, вернее, частицы были эонами. Физически частица не существовала, но могла быть логически описана. Флин экспериментально доказал ее наличие, хотя сама частица в физической реальности отсутствует. Теория Флина была следующей. Эон – это частица, которая присутствует в ядре скрыто, до той поры, пока нечто не катализирует процесс ее физического явления. Когда она явлена (она уже меньше чем эон), она подавляет все остальные частицы, изменяя их таким образом, что они разлагают клетку. В жизни нигде логически не заключена возможность смерти – такова старая присказка. Моему обществу не была известна причина старения организмов, и также до конца не было ясно, почему люди наделили себя душой, и чем душа отличается от сознания. Флин заявил, что эон отвечает за бессмертие, что эон – это частная душа каждой клетки. Теория Флина объемна и сложна, но вкратце, Флин придумал, каким образом связать эоны, не давая им проявиться в клетках головного мозга человека до того момента, пока не будет решена проблема смертности (Флин верил в победу над смертью). Или до того момента, пока люди не научатся пробуждать ото сна ушедших из жизни (но не умерших). Погружение в этот етасон (ETAson)– это то, на что пошел я.
- А Флин выбрал обыкновенную смерть, - сказала девушка.
- Да? Почему?
- Никто не знает точно. Ты создашь собственное мнение на этот счет, возможно, это мнение поможет тебе в твоей миссии.
- Миссии? Что это?
- Слушай. За те века, что ты спал, мир стал другим («интересное наблюдение»). Вернее, люди стали другими. Они эволюционировали.
- Дарвин? Негегельянская диалектика? Нескончаемая эволюция...
- Дарвин? Это… ага… нет. Дарвин изложил принципы не той эволюции. То есть люди эволюционировали не согласно тем представлениям, что были в твое время, но совершенно иначе. Гегель ждал синтез – синтез есть. Естественный отбор больше не играет роли. Наступило ОНО. ОНО почти стало нами.
- ОНО?
- Да, но об этом не я должна тебе рассказать. Я лишь изложу историю, как ты привык ее слышать. Историю, где главное – победа, смена, движение. Где говорят о героях и политике, о изобретениях и всем, что в рамки исторического процесса на самом деле не укладывается и даже не воздействует на него. Так оказалось. Ты пока не понимаешь, но история, как представление о череде великих, закончилась в 150-ом веке. Первое событие – это ядерная война. 2115 год…
- Через пятнадцать лет после моего ухода?
- Да. США были уничтожены. На всем американском континенте наступила ядерная зима. Забавно, - добавила девушка.
- Забавно?
- Ну, я могу забавляться, я же не робот.
- Нет? Но как ты можешь существовать, и что ты, если не человек?
- Ну, я некоторая сущность, но бытийствовать (произнося это слово, она улыбнулась) я могу лишь при условии существовании программы. Я не знаю, как я есть вне программы, и как я есть вне наркотика. Может, я сам наркотик? Может, была бы моя воля (я другое место), я бы охотилась за твоим мозгом, чтобы съесть его и удовлетворить свою злостную сущность.
Вдруг она сменила позу, темп речи, улыбка исчезла:
- К делу. Войну начал Флин.
Он был уже очень стар, подумал я.
- Флин жил 220 лет, - ответила девушка.
- Но Флин – американец!
- Один американец был жуткий оборванец, во всей его душе, нет ничего вашше! – сказала девушка и хихикнула.
- Это откуда?
- Это – из тебя. Хочешь еще?
Но тут образ девушки как-то дернулся, исказился, взорвался изнутри белесым светом. Девушка стала двумерной.
- Мало времени, перехожу в режим мгновенной подачи информации, - устало (насколько могла) сказала девушка.
Программа взяла над ней верх, успел подумать я. Успел подумать до того, как в меня, с жуткой болью, с пугающей беззвучностью, полилась информация.
В меня шли образы, люди, события. В меня входила память о тех веках, которые я спал. Это было моральным изнасилованием. Я вмещал и вмещал информацию, вмещал и упорядочивал ее, не успевая даже сознавать. Это даже не было информацией, это было знание, которое я не мог не принять. Я стал очень слабым и весь сбился в уголок моего сознания (такое видение посетило меня), сморщился и устал. Я почему-то боялся выглянуть из своего укрытия (построенного какими-то защитными механизмами своего сознания) и посмотреть, что я теперь знаю. Потом я устал окончательно и вернулся в сон.

2

- Здравствуйте.
Это был тот же голос, что вызвал меня из етасна вначале.
- Откройте глаза, - призвал голос.
И я впервые за последние 160 (или сколько там) веков открыл глаза.
Ради этого, ради открывания глаз, стоит жить. Это было самым большим удовольствием, которое я испытал в своей жизни. В жизни – потому как я снова жил, дышал. Снова мог чесаться.
Я смотрел вверх в потолок и наслаждался своим телом. Я чувствовал. Я знал свою кровь. Это было невообразимо сладостно. Лежал я, наверное, очень долго. Затем голос раздался вновь:
- Хорошо, да? Я – Синх. Можете посмотреть на меня.
И я посмотрел на Синха. То есть, вначале я вообще ничего не увидел. Я знал, что меня окружают различные предметы. Я ощущал присутствие другого человеческого организма где-то рядом, я почти видел его. Но реально ничего не видел. Потом я увидел контуры. Пространство стало объемным. Появились цвета. Как будто кто-то навел резкость на мой взгляд.
- Ты никогда не видел того, что есть здесь. Ты этого не знаешь. Кое-что ты видел, когда программа вводила в тебя информацию. Но это не было реальным видением. Это, скорее, было визуализированным рассказом. Твоему мозгу надо запомнить предметы, он должен знать, что предмет есть, и тогда – ты увидишь его. При первом знакомстве с чем-то, не виденным ранее, мозг начинает активно работать – сопоставлять этот образ с другими, искать сходство. Потом глаза сообщают мозгу новый образ… ну и так далее. Нормально ты увидишь комнату минуты через две.
Я озирался вокруг, как слепой зверь в клетке (я никогда не видел слепых зверей. Но такая уж аналогия посетила меня в этот момент).
- Попробуй на мгновение закрыть глаза, а потом снова открой, – посоветовал голос.
Я последовал совету. Когда я открыл глаза, я увидел нечто, что можно было бы назвать комнатой. Так я и назвал это. Она была небольшой, с мутными стенами, которые слегка колыхались, словно немного жили. Мебели не было, лишь кровать (тоже весьма странная) и куча ящиков с различными датчиками и кнопочками.
- Итак, я Синх - я над тобой, - поведал голос.
Я поднял голову.
Метрах в двух, под потолком, находился мужчина. У него была мертвенно бледная кожа, черные, какие-то высохшие волосы, очень тонкие, но правильные (никогда не думал, что употреблю это слово для характеристики лица) черты лица. Серые глаза без зрачков. Его вид меня пугал. Мужчина просто висел в воздухе.
- Слушайте, - сказал он. - У вас есть часа три, потом их не будет (когда они истекут). Пока пообвыкнетесь со своим телом, воспоминаниями и новым знанием, которое вам дали. Если что будет нужно, спросите, вам ответят.
- Кто ответит? Что, собственно…
- То ответят, что спросите. Можете назвать это... ааа… компьютером. Я приду через два часа.
- А там ванная комната? И вообще, если я захочу есть?
- Хм, - он задумался. – Что есть ванная комната?.. Впрочем, не важно. Вы этого не захотите, - произнес он уверенным тоном и посмотрел на меня своими жуткими серыми глазами без зрачков.
Я действительно не хотел есть, но что-то в его тоне меня не устроило. Какое-то психологическое давление.
- А вот и хочу, - заявил я.
- А я говорю - не хотите, - продолжал Синх еще более странным тоном.
- Да пошел ты! Где вообще какие-нибудь власти? Кто-то должен меня встретить, так сказать, помочь интегрироваться в общество!
- Властей у нас нет. А в общество… об этом ты скоро узнаешь.
Он плавно опустился на пол и направился в сторону стены. Остановился, еще раз посмотрел на меня и вышел из комнаты сквозь стену.
- Эй, ты куда?! – я бросился за ним.
Добежав до стены, я увидел, что структура ее не однородная. Это было что-то вроде плотного тумана, который вибрировал. Я протянул руки и уперся в нечто твердое. Двери за туманом не было. Ее не было и рядом. Комната находилась в чем-то вроде облака, внутри плотного. Руки входили в облако по локоть, а дальше увязали. Я не мог пройти в стену, как Синх. Стена не была для меня дверью. Не то чтобы я не мог поверить, что тут может быть дверь, и потому не могу пройти, – никакой дешевой психологии. Просто я увязал в какой-то момент своего продвижения внутрь. Вытащив руки из стены-облака, услышал голос:
- Мур-мур, - сказала стена.
- Что?
- Это я не тебе, - ответила стена и отвернулась.
Теперь стены становились плотными на вид и ощупь, на них стал проявляться рисунок обоев.
- А ты кто? – спросил я.
- Это смотря к кому ты обращаешься, - ответила стена.
Я не хотел признаваться, к кому я обращаюсь, я был смущен:
- К стене, - сказал я неуверенно.
- А что, стены могут разговаривать? - спросил голос насмешливо. – У нас, конечно, будущее, но не до такой же степени.
- Будущее? Откуда мне знать? Может быть, меня разбудили в будущем, но недалеком (недалекое будущее почти не будущее), и теперь Флин и еще кто шутят. Вкололи какой-нибудь квазиимунил, а сами играют в стены.
- Это ты мне, - спросил голос холодно.
- Тебе.
- А я кто?
- Это ты мне скажи.
- Мур-мур, - сказала стена.
- Ты кошка?
- Нет, я - Мур-мур.
- Мур-мур из рода Мур-муров, или другой мур-мур?
- Юмор – это здорово, - возвестила стена.
- Слушай, стена – я не совсем понимаю, что здесь происходит. Меня разбудили, рассказали каких-то баек, теперь я в комнате, или в чем-то на нее похожем. Летают какие-то мужики. Потом я начинаю говорить со стеной, которая не хочет признать, что она – стена. Трачу уникальное время своей новой жизни на юмористические пикировки – кто кого перешутит – я стену или она меня.
- Просто мы не относимся серьезно к будущему, в отличие от тебя. Мы постоянно здесь живем и вполне привыкли. Поэтому нас забавляет то, что забавно, веселит то, что весело. Ты же, наверное, настроился на серьезную миссию, которую тебе поручат в целях спасения индивидуальной души.
- Слушай, стена, что я скажу тебе. Давай так: ты признаешь, что ты – стена, и объясняешь мне, что происходит со мной.
- А что, если я откажусь, - спросила стена.
- Тогда я буду с тобой драться, - ответил я и сжал правый кулак.

Смерть где-то

1. Однажды утром, когда пришел туман на землю, я проснулся от крика еще не рожденной птицы. Я подумал, что это мой последний день. В пещере, где я ночевал, было душно, я вышел на молиться на улицу. Сев на сырую, уставшую от ночи землю, я долго молился черному старому богу. Еще я хотел знать о себе и смерти, но не знал. Явилось солнце, мое последнее солнце. Вернувшись в пещеру, я что-то поел и перестал быть печальным. Хотя раньше печалился. Еще я умылся высыхающей росой. Потом шел, собрав свою сумку. И шел до полудня. Было жарко, и солнечные лучи забавлялись, играя с моими волосами, как малоразумные дети. Это я шел по лугу, потом был лес. В лесу еще пахло зимней сыростью, и старый хвойный ковер ласкал мои грубые пятки. День был целиком занят ходьбой. Я забыл об утренних страхах, их растопило солнце. Вечером вышел к озеру. Летали птицы ярко-красного цвета. Птицы падали в озеро, боясь своих отражений, тонули. Большие кувшинки улыбались своему старому знанию. Я купался, потом наслаждался своей чистотой. Потом что-то ел. Звенела тишина. Я был один в лесу, я вообще был один. Позже я опять молился. Вечер по обычаю был темен. Ночлега я не устроил, день был последним.
Когда последний день застает в далеком лесу, никто не знает о твоем существовании и предсмертные крики красных птиц отовсюду, это понимается совершенно странно. Боязнь шорохов обуяла меня. Неизвестность, ранее манившая, пугала. Тепло и добро в собственном доме. Дома спокойно, я не там. Возможно, дома сейчас нет. Нельзя бояться. Надо встать и встретить возможных врагов, как герой. Героем можно не жить – героем надо умереть. Стоя на берегу потонувшего в вечере озера, я ждал. Забыть о реальности мешали лишь птичьи крики. Птицы тоже по-своему умирают. Лесные шорохи обрели систему, став чьим-то шагами. Потом к озеру кто-то вышел, встал невдалеке, невидимый. Он пришел мне отомстить. Не важно за что. Невидимый приблизился, стал ненадолго видимым. Я смотрел в его пустые древние глаза. Затем он убил меня, ударив в живот ножом. Я не отодвинулся, не вскрикнул, лишь попытался упасть на живот. Наверное, он ушел после.
2. Угрюмое утро, окрашенное туманом в белый. Проснулся от птичьего визга. Визг был не птичьим, но изданным птицей. Нет никого кроме птиц. Пришел день моей смерти. Огорчившись, испугавшись, я бежал, бросив все, по лугу, одинокой ланью – не виденным мной животным. Скрываясь от страха, медленного евшего мозг. Все бежал. Бежал по сырому, просыпавшемуся от зимы лесу, бежал к озеру. У озера стоял, чуть дрожа. Дальше не убежать. Заикался и причитал. Скоро придет тот, кому прийти положено, и, сунув свой нож мне в живот, отомстит. Так или примерно так будет. Кровь шла из носу, заставляя себя глотать. Соленая, жидкая кровь труса. Моя сегодняшняя кровь. Было очень жалко себя. Немного сходил с ума, терся носом о землю, нюхал траву, нюхал сосны, что рядом. Запоминал.
Был вечер, кричали птицы, звенела тишина. Брат шел невдалеке мстить за свою, он считал, опозоренную сестру. Или нет. Звук его шагов отделялся от звуков леса. Звук шагов за спиной. Специально топает. Не оглядываюсь. Стиснул зубы. Его молчаливая усмешка, я полагаю. Уверенный точный удар между ребер. Мой хрип. На живот, пусть хоть труп выглядит достойно. Упал на живот. Он постоял, любуясь невидимым в ранней ночи озером. Ушел.
3. Это утро, реальное или называющееся таковым утро. Плохие, тяжелые сны ночи. Проснулся от странного звука. Пугающий горный луг впереди, пещера, где спал, лес ниже. Спускаться в лес. В лесу безопасно. Испуганный ребенок в погоне за самим собой, я уехал в горы из пыльного города. Шел по горам, все больше боясь. Боясь и себя, и гор. Не знаю, чего больше. Пятый день вдали от так называемой цивилизации. Я так и не дошел до верху. Плохие сны ночами, все понимают. Каждый день боялся все сильнее, все больше. Страх материален, как и слова. Страх разродится тем, кто убьет меня. Убьет вечером, пытаясь, как и я, найти себя. Побег не вышел. Я оказался менее сильным, чем предполагал. Я, видимо, рассчитан на торговлю овощами в ларьке и услужливые улыбки. Кризис неполноценности.
Не поев, испугавшись вкуса пищи, бежал весь день, падая. Позже скинул рюкзак. Падал, нюхал влажную землю. Молился, не зная кому. Потом лес, вечер, гладь озера. Последнее омовение. Страшная ночь со своими шорохами и обитатели леса, живые, не как я. Боязнь и желание звуков. Желаю слышать крики чаек на курорте, а не тишину. Готов видеть сейчас людей. Готов целовать продавцов овощей. Потом не готов. Вечер, вечер, ночь. Складной ножик в нескладной маленькой руке. Шорохи, шорохи. Шорохи могут обратиться в нечто большее. Если не во встречу с собой, то во встречу с Ним. Он, что все видит, не подойдет в толпе. И хочу и не хочу его спросить. Но больше боюсь спросить себя. Плотно сжатая ручка ножа с плохой сталью. Ножа, имеющего цену, и как все, имеющее цену, несуразно плохого. Скоро ночь. На колени, шорохи-шорохи. Взмах рукой, слабый надрез живота, майка в крови, боль. Снять быстрее майку, снимаю, еще удар, сильнее, теперь вниз, ниже. Стараясь сильно не хрипеть и придерживая выпадающие внутренние органы, падаю на живот. Где же Он? Он вытирает нож и вроде уходит.

Айн (Айны)

Если бы у каждого была бы космогония, то государствов бы не состояло. Вдруг бы каждый стал честен с собою, и сладкыя иллюзии пропали вовсе. Когда все будут стоять вольно, то покой будет не только сниться. Мы должны улучшить мелиорацию. Мы необходимы в расчете пути вавилонских светил. Нас ждут на испытаниях по первому самостоятельному полету человеков. Но мы нейдем, не внемлем, мы замкнуто глубинны. Мы в удушье, в мертвом. Что мы? Продаем себя и получаем взамен новые модели, прекрасные юниты, чудные блоки нас усовершенствованных, нас модифицированных, нас улучшенных. Генная инженерия идет к тому, чтобы нас всех предсказать. Мне тут рассказали по этому поводу старинную айнскую легенду, которую я и ведаю сам, чего и вам желаю.
Ходил остяк по воду. Воды напиться хотел. Идет, смотрит – лужица - и впрямь вода течет. Он ее хвать! А она ему – штрям! Так и ушел остяк, воды не пивши. Дальше идет. Глядь – ручей, ручейка, вода и впрямь течет. Он ее – хвать. А она ему нет. Загрустил остяк. Делать ничего, идет. Видит - река разлилась широко. Он ее – хвать. Но не тут-то было. Уклонилась река, да дальше потекла. Совсем загрустил остяк. Смурной стал. Сел он у реки и давай сидеть. Сидел, сидел, так и не напился. Умер остяк, извела его жажда, замучила нерусская. Говорят (старики говорят), где-то есть море, которое ты – хвать, и оно тебя хвать – пей – не хочу. Так старики говорят.
Дабы из всех сделать один строй, мы космогонию отменяем. Потом надо рассчитаться на первый-второй. Еще бывают третьи, но это духи. Духов ловят и бьют. Коли всех посадить в клетку, то толка мало будет, лучше посадить клетку каждого. Растет себе человек, и клетка вместе с ним, тут, в груди, у сального сердца, все сильнее сжимая человека, уподобляясь тем корсету. Вот наплодить универсум и каждый станет маленьким универсенком, забавным, праздным и по праздникам пьяным. Можно из людей делать гвозди, но правильнее будет – стекловату. Стекловата – она как товарищ Проханов – ни рыба, ни мясо. Или как товарищ Троцкий – ни мира, ни войны. Вообще сложный предлог «ни… ни» хорош при описании нашего цивилизационного общества. Про общество есть у айнов предание сколь стародавнее, столь и лапидарное, как будто время само отсекло все лишние слова.
Айны. Один айн. Два айна. Три айны. Четыре айне. Пять айнов. Шесть айней. Семь айны.
Да, предание это не богато на детали, зато его можно выучить наизусть и даже рассказать друзьям.
Я верю в колесо. Я готов признать ту веру в колесо, что колесо крутится. Это вера активная, и потому она слабая, и потому это вера тоталитарная. Хотя вера может быть всеобъемлющей, идущей не от единоначалие-общность, а от каждая общность - одно начало. Для такой веры есть специальные слова, но мы их опустим (и опущенные слова, не придя в себя, скончались). Я могу признать сейчас активную веру, принятие вещей такими, какие они есть, согласен сейчас на цветочность цветка и пчелиность пчелы, только потому, что я почти сдался. Любой выбор – это принятие правил игры. Налево поедешь, направо поедешь. Посему кризис веры – это путь к свободе, но еще раньше – путь к страху и безумию. И поскольку страх и безумие приходят раньше, чем свобода (абсолютная. Иной не держим), то и доказать существование свободы мы не можем. Ясно, что у айнов, племени, которое напугали древние японцы (и выгнали тем в Россию) есть сказка (и на этот раз).
Вез мужик девушку юную, свежую. Сосны скрывали свою листву иглами, зима, снег, ветер, дождь. К морю вез, вез-вез. Вез-привез. Выходите-де, говорит, девушка любезная, чудо светлоокое. Дай посмотрю хоть на тебя, красавицу писаную, девицу непорочную. Лицо твое ясное (лик), да глаза зеленые. Губы коралловые, груди молоком налитые, кожа шелковистая, волосы черные, нос как полумесяц, глаза как звезды, и проч. Смотрел на нее, смотрел. А, думает. Все равно утоплю. Поднял мужик девушку на плечо, да и кинул в море. Вспенилось синее море. Сел мужик на санки и обратно поехал. Девушка, мол, одно, а море другое. Все жертва. Ублажил богов, значит, зима будет короткая. Надо и сани починить. Думал так мужик, думал. Ничего не надумал, приехал в селение, вошел в свою юрту, уснул как убитый. И снится ему. А потом вошли – он и впрямь убитый. Убил его кто-то. Так-то вот!
Древние айны, ничего лучше не задумав, дали жизнь айнам современным. И лишь синее море все пенится, помня все жертвы и час последнего прости.

Старая жизнь

0

Старая жизнь. Чужая страна. Небо в пятнах. Холодный воздух - сначала в горле, потом в бронхах, в легких, и выходит через нос, утепленный, пригретый, сдобренный человеком. Лужи отражают облако. Или думают, что отражают. Облако - одно, но большое и пушистое. Я мог бы достать до него рукой, но мне всегда лень. Я стою и смотрю на него. Больше смотреть не на что. А оно – одно и то же, но всегда разное. Есть и нет. Там и здесь одновременно. Кроме того, когда я на него смотрю, я всегда себя теряю. Это довольно диковатое ощущение, но приятное, как будто смотришь на землю с какой-нибудь скалы. Я могу взглянуть на себя со стороны. Вернее, из-за спины слева. То есть я реальный понимаю, что я гляжу на себя же, и могу глядеть, но в то время, пока я гляжу, первичен тот я, на которого я смотрю, и он может прекратить этот аттракцион в любой момент. И он (я) прекращает. При этом он отрезает другого от существования. Я становлюсь единичен, и вот тут-то появляется то гадкое страшное чувство, которое все испытывали, но которое никто пока не описал. Это тяжесть бытия, давление воздуха, бунт капилляров против кровеносной системы и системы вообще. Это страх смерти, боязнь следующего шага, чувство пустоты... Ну и прочая муть, которой набиты книги философов и других бездельников. В общем, это ощущение давит и ведет к депрессии, к панике, к курению двух сигарет подряд. Но самое интересное, что когда тот, на которого смотрят, убивает (фактически) того, кто смотрит, последний еще какое-то время существует, хотя бы в восприятии первого. То есть тот, кого нет, кто является продуктом неосознанного воображения, живет недолго собственной жизнью, неконтролируемой его создателем. Он становится реальным, так как если что-то отсутствующее уничтожается, то есть делается опять-таки отсутствующим, значит, он становится сущим, ведь минус на минус - плюс, а отсутствие отсутствия есть присутствие. Хотя с последним доводом я не совсем согласен. Итак, эта тень, этот двойник, как хотите, некоторое, пусть недолгое, время - так же реальна, как я. Всегда оглядываюсь, чтобы удостовериться, что убил своего наблюдателя. И лишь тогда страх отступает, все вокруг не раздражает жестко и не давит черепная коробка на мозг. Но я всегда боюсь, что он останется. Что мое невинное хобби - смотреть на себя сбоку - окажется фатальным. Нет, я не боюсь, что мой двойник будет где-то ходить и пользоваться моей внешностью (иначе я бы писал детективы), тем паче, обладание моей внешностью принесет более вреда, чем пользы. Я боюсь, что однажды я не пойму - кто я. Тот, кто был рожден женщиной и играл в детстве с пылью под кроватью, или тот, кто наблюдает меня со стороны. Вдруг я не разберусь и так никогда и не найду себя, и не буду ощущать свои руки родными и знакомыми, и ласково гладить свои подошвы перед сном, как детей. Я буду смотреть на мир глазами фантома, и ничего, совсем ничего не знать. И будет больно внутри, и не будет снов, и вены станут серыми. Я знаю, это случится, рано или поздно, если я не прекращу. И мне действительно ужасно, чертовски страшно. Но дело не во мне. И история эта - не наша тема. Все дело в том, что я хочу, чтобы читая нижеследующее, вы чувствовали эту беспомощность, страх, непонятность. Именно это неописуемое ощущение вы должны сейчас у себя вызвать. Посмотрите на себя со стороны. Постарайтесь.

1

Вернемся к старой жизни. К моей, естественно. Думаю, даже дети знают, что жизнь бывает старая и молодая. Причем старая - раньше молодой, из-за того, что мы говорим лишь о прошедшем, находясь, как нам кажется, в настоящем. Прошедшее является старым относительно молодого настоящего. По поводу же будущего, следует сказать, оно не существует. Будущее - это додуманное нами прошедшее. Ладно. Шла моя старая жизнь. Обычная, в общем-то, жизнь. Интересно то, что я ее помню. И ее, и переход, и рождение. Содержание старой жизни было таково.
Я родился в возрасте пяти лет в маленьком уральском местечке, на границе Свердловской области, Пермской (такого же территориального и федерального значения) и республики Коми. Это было именно место, а не город или поселок. Раскиданное на сорока четырех квадратных километрах поселение из 53 – 67 домов. Посередине этого воображаемого квадрата располагалась гора Черный Камень. Речка тоже была. Безымянная. Место называлось Полуночное и состояло из четырех отдельно взятых вроде как сел, но на самом деле это были лишь произвольные скопления черных и желтых избушек, объединенных только необходимостью наличия административного управления и нанесения надписей на картах. Эти районы звались: Чернокаменный, Старый Уп, Алдавень и Не. Я был из Не. Там жили дети сумасшедших, отпущенных из Центрального Сумасшедшего Дома города Карпинска. Их было слишком накладно содержать. К моему рождению все сумасшедшие уже перемерли. В Чернокаменном, который, понятно, был ближе всех к горе, к вершине, жили верхолазы. Дело в том, что Черный Камень - горку нашу - никто не мог одолеть. Ни один альпинист-скалолаз. Они там и жили, на подступах к скалистым отрогам, изыскивая все новые способы покорения, потихоньку спивались, женились на местных, умирали и завещали деткам, ежели они получались мужскими, залезать на горку, ежели женскими - не пиздеть. Но плохие гены мешали и детям. На Черный Камень, так уж сложилось, могли забираться лишь местные, остальные так или иначе погибали на пути к вершине. Хитрые там очень места. В Упе жили представители какой-то старой уральской народности настолько древней, что они и не помнили, как называются. "Люди мы, люди", - говорили на все вопросы. Говорят, они спустились с гор всего лишь лет триста назад и тут же перетрахали всех баб, живших в Упе. Мужчин их поубивали. И прикинулись упцами. Да так удачно, что никто и отличить не смог. В последнем же селении - в Алдавене - никто не жил. Но считалось, что там живет несколько призраков и эти призраки - не чьи-то умершие души, а фантазии неродившихся в Алдавене некогда детей. Призраков боялись и взрослые, и собаки. И детей, конечно, пугали "алдавеньскими ведьмами". Когда мне было шесть (и шел соответственно, второй год), я впервые попал в окрестности Алдавеня. Мы ехали в повозке на север - менять выращенные помидоры на холщовые рубашки и кровь орла - с ее помощью мать хотела приворожить мне самую красивую девочку деревни, пока никто нас не опередил. Поскольку умением выращивать помидоры отличались во всем Полуночном лишь мы с матерью, за качество крови волноваться не приходилось - нас ждала лучшая. И я увидел Алдавеньские дома тогда. Они выгорели изнутри, а снаружи были как новые. Стая волков бежала за чем-то похожим на человека - но прозрачного и очень худого. "Призрак", - сказала мать. А наш повозчик глотнул самогону из небольшой бутылочки и грязно выругался. Примерно так: "Да ебал я его... Сука, бля, даже выебать некуда, ишь, разгулялись, бесцветики..." Призрак меж тем позволил волкам догнать себя и хохотал, глядя, как они пытаются укусить его за отсутствующую плоть. Потом он увидел нас и исчез. Да. Алдавеньские холмы тогда еще запомнились хорошо. Они слегка отдавали краснотой – много глины. И никакой пошлой травы. Хорошее место Алдавень. Я уже тогда так думал. Так. Лет до десяти я жил спокойно и без забот - пил молочный самогон и помогал матери выращивать помидоры. По праздникам - целовал в губы девочку, за приворотным средством для которой мы ездили мимо алдавеньских холмов. Еще я заглядывал ей под рубашку, проверяя, хорошо ли растет грудь. Еще я ходил в гости в Чернокаменный, и верхолазы, те, что приехали не только что, но и не особо давно, кормили меня конфетами, пытаясь выяснить, как мы ходим на Черный Камень. Как-как? Ножками. Топ-топ. Ну не любит гора идиотов, что тут поделаешь? А в том, что все, кроме полуночников - идиоты, сомнению не подвергалось. И это был не какой-то там эгоцентризм, нет, просто все, кто мог у нас жить, становились нами и соглашались, а те, кто не мог - либо помирали, либо всю жизнь боялись своего отражения. Мы - полуночники - действительно особые ребята. Ну да ладно, хватит хвастаться, тем более, не бывший у нас - нас не разумеет, как голодный - сытого, а имбецил - олигофрена. Когда мне исполнилось десять, пришла пора первого ритуала. Посвящения. Я мог войти в Братство Черного Камня или оказаться НЕ полуночником - тогда меня бы отвезли бы за территорию зоны, и я бы все жизнь стал жить как обычный такой мальчик. Ритуал проходил так: меня отвезли в Алдавень, завели в один из домов и закрыли дверь. Там я должен был провести столько времени, сколько понадобится какому-нибудь призраку, чтобы найти меня. Призрак меня, по идее, увидит и отведет на Черный Камень, если ему будет не особо лень. С горы, на обратном пути, я должен захватить кусочек черного камня - мой будущий амулет. Если призрак не приходил, то человек умирал: от голода, от жажды или просто так. Надо сказать, что в Священный Камень верили все обитатели Полуночного - даже суеверные безбожники альпинисты. Но из альпинистов этих лишь очень немногие решались пройти проверку на полуночность. Проходили единицы. Самый страх - что призрак может не прийти. Просто плюнуть на тебя - кто ты ему такой, в конце концов. Или прийти - но, увидев в тебе неправильного человека, не полуночника, - так напугать, что можно было откусить свой язык и свернуть уши в трубочки.
Первый день в доме я провел спокойно. Я пил вино, захваченное по дороге, рисовал на воздухе свою девочку и смотрел в потолок. На второй день вино кончилось, потолок был досконально изучен, а воздух настолько исписан, что им было трудно дышать. К вечеру я впервые закричал. Весь третий день я кричал не переставая. Я звал призрака, маму и даже альпиниста Вову, что кормил меня конфетами и рассказывал о своей жизни в городе (в основном о половой). Четвертый день я встретил почти индифферентно - ни пить, ни есть уже не хотелось. На шестой день пошел дождь, и я сумел поймать ртом несколько капель, пропущенных дырявой крышей. В седьмой день я стал шептать, так как уже не кричалось, что, мол, приди, призрак, пожалуйста, загинаюсь. Ну. Ну, и пришел призрак. Спросил меня, чего это я так распизделся. Я сказал, что есть охота и пить. И, на самом деле, скучновато как-то. Лады, сказал призрак и пригласил следовать за собой. Я с трудом встал и, взяв призрака за руку, прошел сквозь дверь. Это было странное ощущение. Как будто в тело впиваются сотни, тысячи, миллионы крошечных игл, они пронизывают насквозь, они жгут, они раздирают капилляры и рвут нервные окончания. Потом вдруг это проходит, и ощущаешь, что заново если не родился, то хотя бы материализовался. Я увидел свет и небо, и вдохнул неисписанный воздух. Вначале было очень светло для меня, и я даже сел отдохнуть. Но призрак торопил. Потом мы дошли до речки, я там напился вволю и помыл свои ноги и хуй (если кто не знает, хуй надо часто мыть. Если хуй мыть не часто, то будет крайне хуево. Поскольку я неделю его не мыл, это действие было важным для моей самооценки). Потом мы пошли на гору. Вернее, полетели. Точно, полетели. Мы взошли на холм, и призрак спросил, умею ли я летать. Я сказал, что не пробовал. Надо попробовать, заявил призрак. Это был, конечно, еще один тест на полуночность, и я его успешно сдал. Я летал. Позже выяснилось, что каждый полуночник, в виде особой благодати, возложенной на него Черным Камнем, может совершить за жизнь от 20 до 30 полетов на небольшие расстояния. Главное - никто не знает, сколько лично тебе отдано полетов (это, понятно, зависит от заслуг в прошлой жизни), поэтому больше 20 обычно никто не совершает, не рискуют. Но некоторые пытаются ставить рекорды. Они разбиваются, но входят в историю. Что, безусловно, глупо. Входить в историю. Зачем? Чтобы через триста лет прочесть о себе один абзац в учебнике, которым школьник-дегенерат играет в футбол?
Теперь вы понимаете, как полуночники забирались на Камень - они просто взлетали. А так называемые "приобретенные полуночники", то есть рожденные не у нас, но прошедшие ритуал Посвящения, получали дар летать вместе с милостью быть полуночником. В общем, я взлетел, прилетел с призраком на Черный Камень, взял кусочек Камня и отправился домой. Кусочек Камня – это часть рассыпанной на плоской вершине Священной нашей Горы груды. Говорят, когда глыба кончится, кончатся и полуночники. Наши потомки станут обычными людьми. Может быть. Им явно не повезло. Я душевно попрощался с призраком, и он меня обнял. Кстати, призраки - это те полуночники, что ждут своего перерождения. Спасая меня, мой призрак в то же время вылезал из живота какой-нибудь полуночницы. Вообще их зовут не призраки. По научному - Келиа Танте. Что это значит, не знаю: полуночники никогда не постигали науку, они ее получали. Правильно, в виде милости Черного Камня. Во как. Понимаете, почему все религии - ничто по сравнению с нашей. У нас нет никакого ада. Потому что нет грехов. Наш Камень все нам дает беспрекословно - нас у него мало, может о каждом заботиться индивидуально. И главное - мы умеем летать. Никакие полеты на всяких -планах и -шютах не сравнятся с той радостью, что испытываешь, махая руками как крыльями, передвигаясь в полной пустоте. Дыша голубым небом и желтыми лучами солнца - ты вдыхаешь солнце первым на планете. Я летел тогда и радовался. Было только слегка прохладно. В деревне меня встретили все. Вначале осмотрели на подлинность мой камень, потом стали радоваться, что я тоже правильный, тоже счастливый буду. Был пир. Был самогон. Все деревенские красавицы показали мне свои груди. Чтобы я знал, зачем живу, наверное. Это были взрослые тети, и груди иных из них намного превышали величину моей головы.

О длине тварей

д-р Рашид ибн-Махмуд 1424 г.

Плохо быть тварью, еще хуже не быть вообще.
Плохо быть тварью, еще хуже когда-нибудь появляться.
Твари различаются по размеру и форме чувственного восприятия. Горные львы, бараны, овцы и осы выражают свою тварную природу через мир, который они видят перед собой. Длина твари имеет первостепенное значение. Некоторые твари используют свою физическую оболочку для любви, другие – только для совокупления. Соитие тварей зарождает новую тварь, или несколько новых тварей. Каждая тычинка, каждый пестик, каждая вещь в себе – все многообразие пестрого и чудесного мира при ближайшем рассмотрении поражает воображение.

Страшен, жуток зверь дундук
Наш муслимский бурундук.
Страшен каждый день на свете -
Мрачны люди, глупы дети.

Для тварей характерно прыгообразное перемещение. Чтобы оценить истинную длину твари, необходимо увидеть ее в момент прыжка. Прыжок твари в длину все равно, что взгляд человека в бесконечность – он кратковременен и не имеет никакого смысла для тварного бытия.
Я, Рашид ибн-Махмуд, придворный космолог ибн-Падишаха II, измерил всех существующих тварей. Каждую ткань я трогал, и ласкал лепесток. Размер твари, то есть ее земная длина в момент прыжка – не имеет никакого значения, впрочем, как и все остальное. В этом я совершенно уверен, и никогда не предам это знание. Так оно и есть.