Алексей Радов
Сегодня умер папа
Есть только то, чего нет.
Ян Чжу (Чжуан-цзы)
Предисловие
Предсказатель не может абсолютно точно предвидеть будущее. Он видит лишь основную часть. А всевозможные вариации, варианты будущего зависят от персональных действий людей, имеющих сильную энергетику.
Скажем, вот человек, у которого запор. Он принимает пурген, чтобы вылечиться, и точно знает, что рано или поздно пурген поможет. Но когда? Это зависит от индивидуальных критериев каждого организма. И, кроме того, если пурген начнет действовать во время сна, или за работой, к примеру, он обусловит окончание данного процесса (сна, работы) и возвращение к нему позже. Или вообще не возвращение к нему в данный момент. Таким образом, пурген повлияет на другие факторы (окончание работы, состояние человека, который, не выспавшись, плохо будет соображать и т. д.), а в принципе пурген-то только должен был освободить человека от запора. К тому же, если человек вообще умрет до окончания действия пургена, то пурген никак не сможет улучшить самочувствие человека. И вот предсказатель. Каково ему! Он предсказывает, что пурген подействует, пурген действует, но на будущее умершего человека это, к сожалению, никак не влияет. Вы скажете: «это не предсказатель, а аналитик». Во, скажу, вы слова знаете! Но каждый предсказатель в какой-то мере аналитик. Глупый ведь не станет предсказывать будущее, ведь, по его мнению, это глупо.
Задача данной книги (если, конечно, эта книга имеет хоть одну задачу) – проявить, как предсказывает предсказатель, что он предсказывает, каким образом, и главное – НА ХРЕНА ЭТО НУЖНО ЛЮДЯМ!!! Кассандру сожгли, Моисея закидали камнями, Христа распяли, Орлеанскую девственницу – Жанну д’Арк тоже сожгли, а дотошные историки сейчас доказывают, что ее «предчувствия» - блеф; Нострадамус дожил до глубокой старости, но разве мне легче, что он знал о Второй мировой войне – миллионам убитых это не поможет, – но главное – ИХ НИКТО НЕ СЛУШАЛ! Предсказателей заменяли псевдопредсказателями – от Дельфийского оракула до сегодняшних цыганок-хироманток! Когда лидиец (мидиец?) Крез спросил в Дельфах, победит ли он персов, ему был дан странный ответ:
[цитата из Геродота]
Он подумал, что оракул вещает победу и пошел на персов, но проиграл и потерял свое царство, став пленником Кира. Тогда он обвинил оракул во лжи. А из Дельф пришел ответ, что читать предсказание следует так:
[цитата из Геродота]
Псевдопредсказания повсюду: мы можем пойти и узнать своё прошлое перерождение из компьютера, программа которого устроена так, что, получая некоторые данные о тебе, он путем перестановок цифр и букв дает тебе ответ. Мы можем пойти к цыганкам и они, не смущаясь, скажут, что нас ждет большая любовь, богатство, слава. И мы радостно поверим, ведь приятно такое слышать. Ложь круче правды. А астрологические прогнозы? «Звезды говорят» - ля-ля-ля! Как могут говорить огромные светящиеся шары, а главное – на каком языке? Я тоже, часто, когда делать нечего, прочитываю эти прогнозы: «ваши дела пойдут в гору, но – опасайтесь четверга, в четверг не выходите из дому и целый день смотрите астрологические прогнозы – это поможет». Их составители отделываются общими фразами и витиеватыми предложениями. Что, впрочем, для них естественно.
Так что тем, кто верит в эту чушь, читать дальнейшее бесполезно. Я лишь приведу пример: у самураев был обычай – они каждое утро очень долго приводили себя в порядок, причесываясь, к примеру, по 2 часа. Они просто каждый день были готовы к смерти, и хотели, если она наступит, умереть красивыми.
Умирайте красивыми!
Умирайте красиво!
I
О, как я ненавижу моросящий дождь! Это жалкая пародия на нормальные осадки. Будь ливень, может быть, удалось отменить бы похороны… Я споткнулся и чуть не упал, но вовремя восстановил равновесие. Гроб был довольно тяжелый и сильно давил на плечо. Чему там быть тяжелому? Эта мысль пришла ко мне не в первый раз. Я снова прикинул: он весил кг 70, а вследствие того, что не ел уже давно, наверное, около 60; сам гроб, сделанный из дуба с полосками «золотой» жести по бокам, весил около 50, может, больше. А еще там венки, да, на нем ведь одежда. И зачем одежду тратить? Покойнику все равно ведь, как его хоронят. Но… это аморально. Я был раза 4 на похоронах. Я был на похоронах деда, родителей, еще, кажется, Лизы. Дедушка умер, когда мне было лет 5. Я его почти не помню. Помню лишь, что все время плакал. Интересно, - я даже усмехнулся, чем вызвал удивление всех, кто шел рядом, - интересно, что чем похороны проходили позже, тем я меньше плакал. Когда умер отец – да. А потом уже нет вроде. Вот когда хоронили Лизу, совсем был спокоен и даже улыбался. Надо поплакать, что ли. Эта мысль прервала мои размышления, и я заставил, да, действительно, заставил себя подумать о том, что его больше нет. Нет сына. Он дожил до 22-х, а потом покончил с собой из-за этой сучки. Я оглянулся и окинул ее взглядом. Она шла позади процессии, опустив глаза. Дешёвая сука! Подзаборная грязь. Но и он идиот. Когда он сказал мне, что влюблен в нее, я не поверил. Я засмеялся, я принял это за шутку. Но… он не шутил. И вот теперь… Теперь его нет. Харя толстожопая! Эти слова я ей сказал на ее сожаления, хотя, конечно, я ее уважал за то, что она нашла силы и пришла сюда, но ему это уже не поможет. Моя женушка плакала во-всю. Она была даже толстожопей его сучки, а противней – уж точно. «Он был таким молодым!» - воскликнула моя вторая половина. Я кивнул. И снова оглянулся, чтобы взглянуть на его сучку. Она быстро отвела глаза. Я не стал давать иск в прокуратуру, хотя жена настаивала, понимая, что сучку все равно не осудят. Она была не виновата. Это все мой сын-дебиленок, надо же, покончить с собой из-за этой бабехи. Я вот живу с такой уже 20 лет, а все терплю! А ты? Вот где проявилось воспитание моей жены – всякие романы, иностранные языки и прочая мутотень. Нормального мужика моя дражайшая превратила в нюню. «Тебя, сволочь, похоронить». Я вспомнил, что сын остался должен мне, кажется, около 9 миллионов. «Рановато умер! Что же это я думаю», - я оборвал себя. «Сынка-то нет, а я о миллионах. Мы с ним так в нарды резались». О, черт, опять не туда мысли идут. То есть я хотел пожелать успокоения его душе. Успокой, Боже, ты ему душу, мать его так и сяк. И чтоб этой матери, то есть, тьфу, душе, было там спокойно, куды она там попадет – в рай ли, в ад ли, или куды еще». Мои мысли были сбиты шепотом моего брата, несшего гроб позади меня. «Заворачиваем!» Я автоматически завернул. Впереди, метрах в 50-60, были видны кладбищенские ворота. Открытые! Для тебя – сынок! Я никогда не называл его так при жизни. На то, что я назвал его «сынок», подействовала атмосфера похорон – атмосфера грусти, страдания, прощания с жизнью.
Он всегда называл меня «папашей». Помню, когда его однажды арестовали за хулиганство, он назвал, наверное, в первый раз, меня отцом. Когда я пришел его забирать, он сказал: «отец», но тут же, минут через 5, поправился и сказал что-то типа того: «Эх, папаша, папаша». Я усмехнулся, и моя женушка на меня цыкнула. Потом ей это показалось мало, и, впившись губами в мое ухо, она прошептала: «В такой момент, паскудник!» - и прижала платок к лицу. «Ты же, сука, не любила его, а вот на похоронах, приличия ради, плачет! Дрянь ты». - Я ткнул ее легонько под ребра и она, охнув, отошла на два шага в сторону. Я снова оглянулся на девку моего сына и поймал себя на мысли, что она ничего. Что за дурацкие мысли приходят мне в голову, подумалось. Если бы моя женушка могла читать мои мысли, она, наверное, сошла бы с ума! И это было бы прекрасно. Я бы поместил ее в сумасшедший дом, и моя жизнь стала бы раем. Хотя, наверное, я преувеличиваю. Она, думаю, знает, что я не очень высокого мнения о ней, не высокого ничуть, скажем прямо – низкого.
Я не заметил, как мы дошли до могилы. Земля была разбросана рядом с ней, мы опустили гроб на землю и встали. Я не уверен, был ли мой сын христианином, но жена его крестила (насильно, что для нее – естественно!), она же настояла на присутствии священника на похоронах. Священник поздоровался с ней, кивнул мне и взошел на возвышение, как оно, черт его побери, называется, не помню, и стал читать что-то из своей книжки. Голос у него был очень приятный, и хотя слова я не слушал, - нафиг надо – иногда какие-то промелькивали. Типа: Упокой, Господи, душу раба своего! (он произнес свое-го), спаси и сохрани и т.п. Я-то считал себя человеком, не нашедшим своей религии, так что мало что в этом понимал. Его голос убаюкал меня. Я не спал две ночи. В отличие от своей жены, которая мало того что спала, так еще, по обыкновению, храпела. Я задремал стоя. Вернее, не задремал, а просто как-то растворился в воздухе, и та часть моего сознания, которая была на похоронах, становилась все меньше и меньше, пока, кажется, совсем не исчезла. Короче, я заснул. Или это был не сон?
II
Мы вернулись домой поздно. Вместе с целой оравой соболезнующих родственников, друзей (жены - естественно). Вся эта шушера ввалилась в квартиру не разуваясь и потопала на кухню – пить шампанское. «А я можно войду», - она мне печально улыбнулась, и я подумал, что среди всей этой пьющей на кухне шушеры она мне, пожалуй, приятнее всех. И потом, она имеет право. Какое-то моральное. – Заходи, тебя ведь Вероникой. «Ага-ага». Она зашла. Под ее пальто, которое я автоматически повесил, была черная мини-юбка и очень миленькая кофточка. Мы прошли в мою комнату, она села в кресло, я – на стул. И тут я заметил, что под кофтой ее кожа черна – она сделала какое-то неловкое движение рукой. Я подошел к ней, оттянул рукав кофты и убедился в правильности моей догадки.
- Почему, - спросил я.
- Его предсмертное желание – он хотел, чтобы, если он умрет, я на похоронах была бы покрашена в черный цвет.
Я задумался. Да, на него похоже. Я расхохотался. Она рассмеялась тоже. (Видимо, я очень заразительно смеялся.) Я встал и пошел на кухню за шампанским. На кухне картина была ужасающей. Пьяный Семенюк, утешая мою жену, залез ей под лифчик. Она же плакалась ему в плечо. Увидев меня, Семенюк засуетился, затушевался и испарился. Я взял бутылку «Советского» и полбутылки водки, какой-то заграничной. Эх! Как бы я хотел иметь шапку-невидимку! Не сапоги-скороходы. Не скатерть-лесбиянку, а именно что шапочку! Но шапки у меня не было, и я стал пробираться сквозь кучку соболезнующих гостей к выходу, усиленно работая локтями. Гости что-то мямлили в ответ о вечной жизни, небе и о вечно молодом ком-то.
Я кивал головой в такт их словам, создавая таким образом гармонию разговора без разговора вообще. Продравшись, я ринулся в свою комнату, успев освободиться от какой-то толстухи (кажется, моей тещи), пытавшейся прособолезновать мне. Вдогонку я услышал что-то типа - ему так сейчас тяжело. Когда я вошел в комнату, Вероника сидела на столе абсолютно голая, теперь уже совсем покрытая черным чем-то, и пела слог Ом.
Она сидела, сложив ноги «по-турецки» и чуть покачивалась, при этом ее груди как два маятника качались в сторону противоположную движениям тела.
«То ли она супер-блядь, то ли ебнутая, то ли какая-то такая крутая, что мне сейчас не понять», - подумал я. Но прежде чем я успел что-то ей сказать, она как-то молниеносно оделась, взяла свою сумочку и вышла из комнаты. Я выбежал за ней и попал в лабиринт такой с серыми стенами. Она бежала впереди, виляя черной задницей, хотя я помнил, что она что-то надевала. Я споткнулся, упал и открыл глаза. Я лежал в какой-то кровати с кем-то громко храпевшим. Мужские руки этого существа обнимали меня. Я зажег свет. Рядом лежала моя жена. Я вылез из-под нее и встал на ковер. Негры, нарисованные на ковре, мне кого-то напомнили, не помню кого. Я медленно двинулся к двери.
- Куда? – противный голос моей жены окликнул меня.
- В туалет, - сказал я первое, что придумал.
- Хочешь? - спросила она. Я обернулся. Она скинула одело и лежала раздвинув ноги.
- Потом, - выдавил я и быстро вышел. Я абсолютно не хотел. Но – что делать?
Я прошел в комнату сына зачем, не знаю сам. На столе лежал толстенный дневник с надписью «лично» и журнал «Penthouse». Я открыл, естественно, «пентхауз» и полистал. Взял этот дневник и пентхауз под мышки (левую и правую соответственно) и пошел трахать свою женушку.
III
Проснувшись, я стал читать Penthouse, конечно, чтением это назвать нельзя, но… Чтобы избежать доебки своей половинки (жены), я закрыл пентхауз дневником сына, и когда жена заходила в комнату, сразу же прятал пентхауз в подушки и принимался разглядывать (а не читать) дневник. Моя консервативно-религиозная жена не переносила пентхауз на дух.
А так как жена заходила очень часто, вскоре я, сам того не замечая, углубился в дневник.
Там после надписи на первой странице какими-то иероглифами дальше следовало:
«Мне надоело, понятно! - крикнул я учителю. - Вы ударили меня этой палкой по башке уже 15 раз, а ничего кроме шишек я не получил!» «Не все сразу, - сказал он, – тем более, шишки – это пустота». «Ай ну вас! Чтоб все дьяволы во главе с Митрой…» Я не докончил, и он врезал мне палкой еще раз. Теперь по животу, и я, произнеся неопределенный звук, упал. Учитель приложился к бутылке.
- Разве адепт не должен во всем отказывать себе, не пить, не курить, не заниматься любовью, а изнурять себя постами и испытывать свою веру?
Учитель в ответ заржал.
- Знаешь, - сказал он, помолчав, – некоторые пытаются добиться просветления, отказывая себе во всем, другие наоборот, роскошествуют, и те и другие добиваются своего, но первые при этом еще и страдают.
- А вы пытаетесь просветлить меня ударом по морде? Вас ведь никто не просветлял так.
- Я сразу понял, что я перерождение Лао-цзы.
- А если я завтра пойму что я перерождение Миларепы, скажем?
- Тогда, Чжон-чжуан, я заставлю тебя писать стихи.
У меня была еще куча вопросов, но я не стал его раздражать.
- Раз пить не грех, можно и мне, – я кивнул на его бутылку.
Он протянул ее мне.
Но то, что я выпил, было чем-то чрезвычайно странным.
Это было живым. Нет, я не чувствовал то, что чувствуешь, когда ешь мясо и представляешь, что оно было когда-то барашком, я не чувствовал, что чувствует волк, грызя живого кролика. Это жило во мне, как будто не я это выпил, а это влилось в меня.
- Что это, – спросил я учителя.
- Вода.
- Нет, это не может быть просто водой. Я пил воду. Это… это… это живет.
- Да, – он улыбнулся мне ушами – они загадочно засветились, – это живая вода.
- Как в сказках?
- Не совсем, – он просто хохотал – теперь к ушам добавился и подбородок, – в сказках живая вода оживляет, а это просто живет.
- Живет? А как? А зачем?
- Ну – он задумался – понимаешь, представь, что ты получил просветление, но не совсем, тебе чего-то не хватает. И вот ты умираешь и становишься, скажем, пауком. Мозгов у тебя – тьфу, но опыт предыдущих остался. И мозгом этого существа ты получаешь ту малость, что тебе необходима.
- А эта живая водичка здесь причем?
- Ну представь, что вместо паука ты стал водой…
- Я выпил мудреца?
- Ну… вроде того…
- А он не обиделся?
- Не пори чушь, – рассердился учитель, – если б ты утонул в океане, ты бы на него обиделся?
- Нет, он же не живой.
- А ты что, живой, - усмехнулся учитель и, взяв у меня бутылку, приложился к ней».
Вошла жена.
- Что читаешь?
- Penthouse, – сказал я. Я был уверен, что к тому, что я читаю дневник сына, она бы отнеслась нормально, но то, что я там читаю – свернуло бы ей крышу. Она хотела прочесть мне нравственную лекцию, но я уже читал дальше.
«Я вырвал у него бутылку и разбил ее.
- Ты чо? Помешался?
- Это же убийство, он же живой, – ответил я.
- Идиот, – сказал учитель.
- Как хоть его звали, - спросил я.
- Это был Ле-цзы, по-моему, или его часть.
- Я выпил Ле-цзы? - Я заплакал. Я упал на колени и стал молиться.
- Ну ты кретин, - сказал учитель и врезал мне палкой под дых, по морде и по левой ляжке. Я понял, что сделал глупость и попытался показать учителю, что я не хотел этого делать.
Я попытался что-то сказать, но он показал знаком незначимость этого и кинул мне ведро – «за водой!»
И я поплелся вниз с горы к источнику. Все время, что я шел, меня мучил лишь один вопрос: что стало с учителем, вернее с той его частью, что я выпил из бутылки».
Действительно, что? – подумал я.
«Вот кофе, милый», - сказала жена входя.
«Две минуты», - сказал я.
«А что же с ним действительно стало? Ты, пап, не знаешь?»
Я встрепенулся и еще раз прочел последнюю строчку. Там четко, корявым почерком сына было нацарапано: «Ты, пап, не знаешь?» Я, офигев, прочел дальше: «Читай дальше, не забивай голову вопросами», - и я продолжил: «Конечно, в землю впитался, а что же еще быть могло, сказал учитель.
- А почему мы пили именно Ле-цзы, – спросил я.
- Тебе что, разносолов подавай, пили и пили.
- А почему именно такую воду.
- А тебе не похуй что пить?
- Все, надоел, – бросил он на мою попытку открыть рот. – Я пошел, помедитирую, идешь?
- Позже.»
- Ну кофе остынет, когда пить будешь?
- Позже.
- Давай пей! Надоел. За ним тут ухаживают.
Я спрятал под подушку пентхауз с лежащим в нем дневником и взял кружку с кофе.
- И читает-то! Как пацан 14-летний.
- А иди ты!
Она обиделась и, взяв свой кофе, вышла.
Я открыл дневник. Страница, где я читал, кончилась, и я открыл новую.
На ней стояла дата «15.12.88». Я прочел: «Я был тих.» Прочитав эту фразу раз 15 и не поняв к чему она я все-таки решился продолжить: «Я был тих. Медленен и журчал». Тут я взорвался. И от размеренного чтения мыслителя-интеллектуала перешел на пулеметное - журналиста: «Я был тих. Медленен и журчал. Я был широк, непонятен самому себе и не осознан. То, что понимало меня, не было моим разумом. То было что-то не относящееся ко мне, являющееся не мной. Чем-то тем, что было когда-то мной и вскоре будет мной. Я был абстрактен сам для себя, хотя подтверждения об обратном были – я журчал».
Дальше в дневнике запись шла другим пишущим средством, это единственное, что роднило то, что я прочел уже, с тем, что я прочел позже. И хотя понял я немногое, читать было занятно:
«Самопознание имеет время. Тем более самопознание себя. Оно имеет место и качество, но оно является неточным. Я, осознавая себя сейчас, могу сказать, что я называюсь так-то и облачен в то-то. Я не знаю, кто я и не знаю, зачем я. Большинство думает, что познать себя – это познать привычки данного тебе тела и привычки, прививаемые телу тобой. Большинству кажется, что познать себя можно лишь сейчас. Мне же проще познать себя ручьем, веткой, дикобразом, ведь я знаю о них со стороны сейчас то, чего не знал, будучи ими».
«16.11.98»
«Папа не купил мне все-таки мяч».
Вот тут я охуел. Действительно охуел. Что он городит? Я не понимал, куда он бегает или куда бегает его мысль. Мысль изреченная была быстрее меня, он просто обмысливал (sic!) меня. Он – кто – он мой 14-летний сын, которому не купили мяч? Или что?
«Пара» - это жена. Оно говорит это слово очень противно «Па-ра, па,ра!!!» Она упивается от него, она кончает. Я знал куда пора. Бросив дневник в дипломат, я ушел.
На работе, привычно дроча компьютер до обеда, я все думал о дневнике. В обед я достал его и открыл посередине:
«Папа вышел на улицу и попал под машину». «Я? Под машину?» Я не помнил, чтобы такое было. «Бред», - бросил я.
День медленно тянулся к вечеру, вечер тянулся к концу, а конец просто стоял, ничего не делая.
Я медленно вышел на улицу и встал, ждя зеленого света. НО я ждал напрасно, светофор, сломавшись, мигал лишь красным. Плюнув на карму, которая, впрочем, увернулась, я бросился вперед. Дорога вроде была пуста, но вдруг свет резанул глаза, я увидел перед собой лобовое стекло и за ним испуганную очкастую рожу. Я не успевал бежать и по-детски закрыл лицо руками.
IV
Моя нога белела надо мной как парус. Такому полному поэтизма и романтики сравнению мешала прийти в голову адская боль, шедшая из-под паруса по нервам в меня.
- АААААААААА, – кричал я, постепенно сознавая, что я действительно кричу.
- Видишь, не рассчитали, – предположил чей-то голос, и мне в руку вошло что-то холодное и тонкое и через мгновение вышло, и я опять исчез.
- Состояние нормальное, он уже должен прийти в себя. Посидите? Посидите-дите-ага. Я буду да-да-да.
Эти звуки способствовали, вернее они совсем не способствовали, а скорее доставали, скорее они были спутниками моего пробуждения.
Я очнулся от первого же толчка реальности, задевшей ногу, и бросившейся извиняться: «Ой, Вань, прости меня».
Она была смешна: напудренная, нарумянено-напомаженная – среди белых-белых стен, на фоне моей растревоженно-болящей ноги.
- Ты несуразна, – заключил я.
Она присела около него и стала быстро тараторить о чем-то. Он вначале сделал вид, а потом действительно уснул.
Сын снился ему. Сыночек.
«Папа мертв всегда, папа мертв бесследно, не найти мне без труда то, что кушать вредно».
Я проснулся в холодном поту, осознав вскоре, что это не пот, а моча. Я не знал, кого звать на помощь, и попробовал подняться. Но это не получилось.
- Люди!
- Ну?
Заспанная белохалатно-очкастая харя смотрела на меня из темноты ночи.
- Я мокрый, - сказал я.
- Я пьяный, - сказал доктор и ушел.
Мой мат в его адрес, безвкусный и малоинтересный, повис в тишине и запахе хлора. Я спал и мне снилось: «Папа мертв всегда, все мертвы всегда. Все, кто умер, снова мертвы».
-… Он обязательно поправится.
- Он живучий. Ганг… не будет.
Я все время силился понять смысл того, что там говорили, но мог лишь частично.
«Ну… подействовало?» - спросил учитель.
- Нет, вроде.
- Давай проверим. Вон, видишь ту вершину?
- Вижу, - сказал я, не понимая, какую он имеет в виду, ведь мы были на равнине и гор не было далеко от нас.
- А какую ты видишь?
- Никакой.
- Ладно, - сказал Чжон. – Ща помогу. – Он схватил палку и долбанул меня по башке.
И тут я понял всё, и, поняв, я выхватил палку из его рук и хохоча врезал ему по голове: раз, другой, пятнадцатый… Я был как во сне.
Он лежал, и его седая борода фосфоресцировала при свете луны. Из-под косматых бровей сочился свет.
- Ты понял. Прощай!
- Прощай!
- Нет, Лариса Петровна, вы ошиблись, он еще не умер.
- И не собираюсь, – услышал я свой голос.
- Ой – живой!? Дай я тебя расцелую, – жена стала проявлять положенную ей по долгу женской службы сопливость.
- Оторвите ее от меня, а то она своими соплями весь гипс промочит.
Кто-то оттянул и увел жену. Он же спросил, как спалось. Ответил: ничего. Он: что болит. Все, говорю, хорошо, только кто-то ночью пьяный (возможно, вы) приходил сюда. Он говорит: не пью вообще, уже 2 месяца.
- Ваше сиятельство…
- А, Гарди, простите, зачитался.
- Ну как почивали?
- Да неплохо.
- А как почивала леди Лакетуш?
«Эта, бля, стерва?»
- Прекрасно, Гарди, прекрасно.
- Ваш кофе, сэр, – сказал, входя, дворецкий.
- Спасибо.
Я пил кофе и оглядывал Гарди. Он как всегда был безукоризненно одет, по последней моде: камзол на 135 пуговиц, шелковые панталоны, франтовской берет с пером и белая повязка от уха до уха, закрывавшая рот, с тесемочками. «Что это, - подумал я, - Гарди, что…»
- Я не Харды, а Семен Николаевич.
- А, простите, так это вы были ночью?
- Не, это призрак Боткинской.
- А что это за призрак?
- А у нас здесь призрак завелся… каждую ночь ходит, пугает всех.
- А вы пробовали священника позвать?
- Да звали, только он ничего не смог сделать.
- А как зовут призрака-то.
- А я – знаю? Я с ним не говорил.
- Да, Гарди, - сказал я, - ну и в хорошенькое дельце вы меня втянули.
- Лакетуш – вы боитесь призраков?
- Да нет, не очень.
- Ну тогда все хорошо, а призрак – это выдумки Альберта Конгошейна.
- Кого?
- У нас тут один в 5 палате лежал, он и придумал призрака.
- А вы в него верите?
- Когда вижу, то да. – Извини, - сказав, что в 5 мне сдавать анализы, он удалился за дверь, уйдя от разговора о призраке.
- В хорошенькое дельце вы меня втянули, Гарди, - почему-то сказал я.
V
- Вперед! На абордаж!
Безумные крики раздавались повсюду.
Я схватил со стены винтовку и выбежал на палубу. Какой-то амбал – под 2 метра, с дубинкой в руке, налетел на меня. Он ударил меня дубинкой, но я присел, и она пронеслась над моей головой. Я тут же врезал ему по яйцам, он пошатнулся и рухнул за борт.
- Бей их, бей вандалов, бей иродов, - кричал я. Почему-то слово бей я кричал как-то странно не бей, а бий, а слово их вообще не понятно, т.е. я понимал его значение, но не понимал что это за слово вообще. Я кричал – зем!
- Бий зем, бий вэндалэ!
- Что с ним?
- Бредит.
- Бий иродэ!
- Что нужно сделать?
- Анальгин и димедрол.
- Вот.
- Разожми ему зубы, вот так, да.
- Что теперь?
- Ждать. Иди, поспи, я подежурю.
- Бий зис пазерфакрез! Моий!
- Боже, что с нами будет? – крикнул кто-то.
- Все будет хорошо, - ответил я, не веря.
«Пиратов было раз в 7 больше, чем нас. «Мои детки» - подумал я. «Сиротки» - мощный удар по голове сбил меня с ног, еще один – в живот, не дал мне встать. Потом раздался грохот и крик: Капитан мертв, капитан убит, капитан убит бесследно».
- Убит!
- Как, все хорошо?
- Что со мной было?
- Вы бредили.
- А жена.
- Позвать?
- Давайте.
Она вошла.
- Дневник… - слабо прошептал я.
- Что?
- Мои бумаги.
- А, с которыми ты попал под жигуль.
- Ага.
- Вот они, у меня в сумочке.
Она вывалила из сумочки помаду, зеркальце и мою рабочую папку. Высвободив из-под одеяла руку и нащупав дневник, я открыл его наугад.
«18.03.97. Сегодня умер папа.»
- Нет!
«’97 сегодня умер папа.!»
- Нет!
«Папа – умер!»
- Нет!
- Убирайся, – сказал я жене.
- Ты чо, с ума сошел?
- Я хочу побыть один.
- Ладно, иду.
- А какое сегодня число?
- Восьмое.
- Иди и помни, я иногда любил тебя.
- А ты мой сладкий, - сказала она.
- Отстань.
Она спросила: «А бумаги брать?»
- Да, кроме этой.
- А что это?
- Отчет о строительстве мышиных норок.
- А-а. Ну я пойду.
И она ушла, оставив меня с дневником в руках, с надписью в нем на раскрытой странице: «Сегодня умер папа, сегодня он погиб».
Я прочел много-много раз ту часть «Дневника», в конце которой стояло «Сегодня умер папа».
Она была небольшой, так что через два дня я знал ее наизусть.
10 марта. год 1997. век XX летоисчисление от р.х.
Туманно. Ничего не могу сказать.
11.
Проясняется.
Видел папу, он видел сон о том, как он видел сон в Китае.
12. Папа заигрывает с медсестрой…
Нет, я, наверное, сошел с ума. Но сравнив все, что было со мной, с тем, что было описано в «дневнике» после слов: «Папа вышел на улицу и попал под машину», я понял, что это было идентично событиям моей реальной жизни (а может, дневник и был реальностью?) Я научился слепо верить дневнику, однако про медсестру – это ерунда. Моей медсестре было лет 80. Ни за что ей не заинтересуюсь. Это – бредня! Как можно заигрывать с 80-летней старухой? Или тут в смысле «заиграть» у неё что-нибудь – напр. – шприц. Но зачем? Никогда не буду ничего! – решил я и заснул, помня, что не буду видеть сон про китайцев.
- Спокойной ночи, Чунь-чао.
- И тебе так же, Дзе-донг.
Я не мог заснуть долго. Во-первых, Дзе-донг храпел, как як, во-вторых, звездная ночь склоняла к медитации, а медитировать спя я не умел. Медитнув около часа, я прилег на одеяло и заснул.
- Ну как спалось?
- Неплохо, Дзе-донг.
- Если хочешь, расскажи сон.
- Я неспокойно спал?
- Да, как бешеный як.
- Ну слушай. Сон мой необычен. Так вот: лежу я в белом помещении, пахнущем лекарственными травами, и зовут меня Ван.
- Ага!
- Не перебивай. Так вот лежу я, а вокруг призраки цепями гремят, люди какие-то ходят…
- И что?
- Дай же мне сказать. Помолчи! Так вот: я лежу, и нога у меня болит. А уже вечер. И тут я засыпаю и вижу сон, как два китайца говорят о том, кто я во сне. И одного из них зовут как тебя. А другого – как меня.
- Странный сон, клянусь Буддой!
Я тихо пробудился, пытаясь забыть лицо Дзе-донга и китайцев: «Будь проклят этот дневник!»
VI
12.03.97. Папа заигрывает с медсестрой. Кажется, он ее трахнет. Вот папа бабник! Он маме изменял раз 20, а тут медсестра… Нет, точно трахнет.
13.03.97 Кармическая развилка: выпутывайся, папа!
Она вошла в палату легкой, почти воздушной походкой и встала около кровати.
- Вы – Семиханов?
- Отчасти, - говорю. А она:
- Вы анализы сдавать будете через 2 мин. – приготовьтесь.
- А вы вместо Маликовой?
- Ага. Я её заменяю.
Не трахну – никогда, никогда!
- А вы, кажется, под машину попали?
- Да.
- А вы не рады, что я вместо Маликовой?
- Нет, т. е. да, т. е. конечно да, вы эта.
- Ага, - смеется она, - как раз эта.
Что это, я спрашивать не стал. «А почему мне собственно её не трахнуть», - спросил я себя и тут же вспомнил: «восемнадцатое: сегодня умер…»
- Вы побыстрее, пожалуйста.
- Я вам не нравлюсь?
- Да, т. е. нет, т. е. да, да, т. е. нет…
- Вы нервничаете?
- Я – нет, ни капли.
- Я могу вам помочь? – спросила она присев на край кровати.
- А как вас зовут.
- Разве это важно? – она приблизилась в мою сторону на 2 см.
- Как вас зовут? – еще на 5.
- Как зовут, как?
- Жозефина, - выдохнула она и припала к моим губам.
Вернувшись с охоты, измученный и усталый, я решил отдохнуть. Попрощавшись с гостеприимным Гарди и его друзьями, отправившимися в пиршественную залу, пообещав спуститься, когда отдохну, я, прихватив бутылочку виски, пошел по лестнице в свои комнаты. Что гремело наверху – летучие мыши или… призрак? Я глотнул еще виски, и, вспомнив о своем братстве с чертом, пошел наверх. Звяканье металла и чье-то шебуршение продолжались.
Наверху крученой лестницы что-то блеснуло, екнуло сердце, но я продолжил свой путь. Вдруг впереди я увидел свет и белое чудище в цепях и с крестом, которое кричало: «Раздели все поровну, а что неделимо, преврати в естественную монополию». Я оступился, и покатился кубарем вниз по лестнице. Ударившись два раза головой о ступеньки, я понял, что третьего не переживу.,. и попрощался с этим миром.
«…Естественные монополии установлены на газ, нефть, связь (в т. ч. и голосовую) и фискалии». В соседней комнате, как пулемет, стрекотал телевизор.
- Жозефина, - сказала она и приникла к моим губам. – Так ты меня трахнешь?
- Нет проблем, т. е. есть.
- Ты импотент?
«Я? Нет», - хотел сказать я, но передумал. «Эта жалкая бумажонка не должна иметь власть надо мной! Я гордый гомо сапиенс – и это звучит гордо!»
- Да – сказал я гордо, довольный своей победой над судьбой. – Я импотент, слышала, импотент!
- Тебя это радует, - удивилась она.
- Да, т. е. нет.
- Аа, - она встала, сразу похолодев, и взяла у меня анализы.
«Я победил судьбу, - гордо думал я, – теперь я не умру!»
Будущее – как река. Когда ее видишь издали – она одна, когда идешь к ней – другая. Когда ты входишь в нее – третья. Когда вылезаешь – четвертая. Поэтому бесполезно стремиться именно к той реке, которую ты видел издалека: её больше не существует. И главное: тебе неизвестно, существует ли река, когда ты не смотришь на неё.
VII
13.03’97 Кармическая развилка: выпутывайся, папа! Папа, похоже, не верит, что умрет: увы! Сегодня Он ниспослал папе испытание: выдержит ли папа, не знаю. Чжон-то выдержал бы, уверен.
Сазерлэнд Макманамэн вышел из своего лос-анджелесского офиса в благодушнейшем настроении: дела шли прекрасно, деньги шли к нему рекой, все его уважали, да плюс к этому он уволил управляющего. Тот, как подбитая собака, метрах в пяти от Стива, смотря на меня глазами зайчика, умолял:
- Стив, прошу, я не хотел, прошу, хочешь, вылижу твои ботинки?
Не обращая на него внимания, Стив закурил гаванскую сигару, ее вкус мне понравился.
Стиву почему-то подумалось, что будь у меня ученики, и будь я буддистским философом, Стив бы рассказал им такую притчу:
Умерло несколько человек, и призвал их Будда. Один из них, человек богатый, приперся на небо с гигантским мешком. «Что там?» - спросили его другие. Это, сказал он, золото. «Тебе оно здесь не понадобится, здесь нечего покупать». А это чтобы заплатить Будде за хорошее последующее перерождение.
- Всё? – спросил ученик.
- Нет, - сказал Чжон, - кончается тем, что остальные убили богача и взяли его деньги.
- А им они зачем?
- Не знаете, что такое «кармический»? - спросил я.
- Пусти меня обратно, мы же друзья, Стив.
- Пока, Джонни, - сказал я, садясь в свой кадиллак.
Утро было пухлым, как сдутый резиновый мячик, а может, утра не было вообще, так как я всё утро проспал. Солнце светило ярко, раздвигая тучи, а может, это тучи расступались перед солнцем. Я знал, что не умру теперь, и радовался. Хотя утром я прочитал «сводку на день» из «дневника», мало что поняв, правда.
Вошла Жозефина.
- Не знаете, что такое «кармический», - спросил я.
- «Комический», - отчеканила она, - это смешной, забавный, прикольный, - и вышла, оставив меня в недоумении.
«Посмеяться, что ли», - подумал я.
- Ха, ха, ха.
«Глупо, глупо. И потом, я не верю этой ёбаной бумажонке!»
И вдруг я почувствовал себя идиотом, все вокруг идиотским и тупым. Я как будто вынырнул на миг из болота, в котором тонул уже давно, и увидел мир вокруг.
Я увидел неправильность своей кармы и услышал голос сына: «Это мой подарок тебе, Чжон!»
«Карма». Я, похоже, знал это слово. Оно означало что-то вроде судьбы, жизненного пути, кажется. Странно. Что-то говорило мне, что это мимолетное видение важно для меня, а что-то, более земное, его отрицало. Это видение пролетело мимо меня, и, стукнувшись об мое подсознание, ушло, оставив там отпечаток.
«Где я?» - подумалось. «Что я?» - «Зачем?!»
Эти вопросы задавало что-то внутри меня, что-то таинственное и древнее, живущее в уголках моего сознания и давно хотевшее выйти наружу. Мое социально обустроенное сознание не замечало или не хотело замечать эти кусочки, противоречащие ему. Два меня внутри моей оболочки, похоже, были готовы к решительным боевым действиям.
«Пропавший во мраке да увидит свет, ослепленный светом да получит тьму», - послышалось.
«Жизнь – это путь самосознания, предназначенный для внутреннего и внешнего благоустройства», - послышалось с другой стороны.
Две мои части – они называли себя Чжон и Стив – были готовы. Война – началась.
Случалось ли вам, принимая какое-нибудь решение, сомневаться в нем? – наверняка. Что-то в вас хотело одного, и что-то – другого. И вы частенько не могли понять, на чьей вы стороне.
Впрочем, я немножко заблуждаюсь. Вы в те моменты и были теми двумя, тремя частями, борющимися за власть над вашим бренным телом. Вы, составлявшее единое целое, бывшее вами, делилось на некоторые самостоятельные части, которые тоже были вы, но уже не тот вы, бывший единым целым. В эти моменты вы как бы не принадлежали себе, становясь как сумасшедший. Отсюда – большинство нервных расстройств, психозов, депрессий, истерик. Функции вашей оболочки, связанные с передвижением, поглощением пищи, даже с ответами на несложные вопросы, выполнялись чисто автоматически, инстинктивно. Назовем человека в эти моменты – дробным. Во-первых, он больше не составляет единое целое, во-вторых, он дробится на мелкие части, в-третьих, т.к. происходит дробление и деление его сознания и т. д., человек в такие моменты пребывает, как средневековая Европа, в состоянии феодальной раздробленности.
Физически я не ощущал ничего. Ни боли, ни неудобства, ни каких-либо воздействий чего-либо на мою оболочку. Но вскоре я понял, что кое-что ощущаю. Я ощущал отсутствие ощущений. Я как бы пребывал в изоляции от внешнего мира, меня не было с моим телом… Я находился где-то в подсознании, где-то, где был лишь во снах. Я был своей душой. Впрочем… я неправ. Меня, как такового, не было. Т.е. не было меня, сознающего меня собой, сознающего свои моральные и физические кондиции. Те два меня, хотевшие стать тем мной, кто он был уже 40 лет данной жизни, по сути, были моими частями, но я их никогда не знал. Так кто же я такой, спросил я себя, знаю ли я себя?
Приступы боли не дали мне размышлять. То есть не мне, а той моей части, которая звалась Чжоном, т.к. я, который был Стив, пошел в наступление на меня – Чжона.
Когда я был маленький, папа часто поучал меня. Он приходил домой уставшим после офиса и, если его настроение было не плохим, брался учить меня жить. Я помню, как он с трудом садился в кресло, брал меня на коленки и говорил что-то вроде:
- Да, сынок, деньги великая вещь.
Тогда я был маленький и несмышленый и отвечал:
- Деньги, папа, не помогают человеку в самосовершенствовании.
Он хохотал и говорил:
- Поживи с моё, сынок, все поймешь.
Я не спорил тогда с ним, считая его заблуждающимся, а себя просветленным.
- Если бы не деньги, ты бы и сейчас был просветленным, - отвечал Чжон.
И вдруг я понял. Я понял, что Чжон и Стив – лишь возможные варианты моей будущей жизни. И я – Я! – должен выбрать свой будущий путь. Я вспомнил слова «дневника» о кармической развилке, вспомнил «глоток воздуха» утром, вспомнил свою ненависть к американцам и, увидев вдруг перед собой два пути, бросился к пути Чжона, я захотел стать Чжоном, и став им, понял, что был им уже давно.
Стив растворился где-то и засел в темном уголке подсознания, на который мне было наплевать. Оцепенение медленно сходило с меня, я стал понимать мир, находящийся около меня.
Наверху кто-то глупый и самоуверенный произнес: «Он умирает, несчастный». А я был так счастлив.
VIII
14.03.97 Нет слов, я счастлив, да и он тоже. Истина одержала победу.
15.03.97 Копошение людей на земле, скучно. Они думают, что теряют его, не зная, что мир обрел его вновь.
16.03.97 Туманно. Да я особо и не стараюсь; не важно.
17.03.97 У него заражение крови: уже скоро
18.03.97 Сегодня умер папа. Сегодня он погиб. Ура! Я снова встречу его тем, кем знал десять веков назад.
Хотя, если жить согласно природе, всё возможно.
IX
Я гуляю с сыном по парку, мы ведем беседу. Впрочем, парк этот чисто условный, он есть лишь в нашем воображении. Но ничего, кроме воображения и того, что может его создавать, у нас нету.
Я был здесь тысячи раз и всегда поражался этому месту. Многие, неопытные, проскакивают его, даже не оглянувшись, а мне бывает приятно отдохнуть от жизненной гонки в Бардо.
- Ты доволен? - он хочет узнать мою эмоцию.
- Это – преходящее, - говорю я. На самом деле я не говорю, а только представляю свой ответ в уме, но здесь этого достаточно.
- Недавно ты не был в этом уверен.
Он хочет, чтобы я его похвалил.
- Спасибо.
- Ничего, когда-нибудь ты исправишь и мою карму.
Я подтверждаю.
- Я его увижу? - спрашиваю.
- Нет. То, что тебе предначертано, ты получишь в прежней жизни. Не спрашивай. Он этого не хочет. И: попытайся сделать так, чтобы все это не пропало.
- Один вопрос.
- Да, Чжон.
- Я ведь не твой отец.
- Нет, конечно.
- А кто же был твоим отцом?
- Имеешь в виду в последней жизни?
- Подтверждаю.
- Ну…
- Послушай: теперь я лишен чувства ревности.
- Ладно: это дядя Миша из пятой.
Эмоция: смех.
- Мне пора. – Он улыбается. – Узнай меня потом.
- Конечно.
- Помни, - он постепенно исчезает, - ты еще раз встретишь кармический барьер из прошлой жизни миллионера: он будет опасен.
Выражаю презрение.
- Один раз ты уже попался. Дважды он тебе не поможет, хоть ты и первый бодхисатва после Него.
Мой сын исчез, и я, сам того не ведая, последовал его примеру, вверяя себя карме.
X
Моросящий дождик не являл собой образчик прекрасной погоды. Но не был ненавистен. Я кинул пригоршню земли на чью-то могилу, и вскоре она была засыпана.
Моя невольная спутница жизни – жена, похоже, действительно расстроилась. Увы – не мог ей объяснить всю несуразность её слез. Кто-то потрепал по плечу, что-то сказали, но я не заинтересовался что. Все были унылы и, если причиной тому было чье-то перерождение, это удивляло.
Домой мы вернулись поздно. Пока шли поминки с обилием водки и слез, я вошел в комнату сына. Что-то странное лежало на его столе.
Это была тетрадка с надписью «дневник». Я открыл наугад и прочел:
«Сегодня умер папа, сегодня он погиб».
Это немного смутило, но ненадолго. Я понял то, что когда-нибудь поймете и вы. Расхохотался, схватил дневник и выбросил в форточку, мне больше он был не нужен.
Питер-Москва-Крым-Москва-Крым-Москва-Крым 1996 г.