Дима Ухин

Ложись спать, завтра на работу!
Бросило в жар, потом в холод и еще раз в жар. Захотелось лечь и умереть. Он закрыл глаза и умер.
Наступило завтра. Он проснулся раньше будильника, вставать не хотелось, оставаться в постели - тоже. В щелочку между шторами сочилось нечто мерзостное темно-серое липкое и холодное. Он сполз с постели, тихо-тихо прокрался в ванную - механические многократно повторяемые процедуры. Полустершаяся наклейка на зеркале, пышногрудая блондинка, улыбалась похотливо, издевательски подмигивала. Кран рычал и смачно отхаркивался ржавой чуть теплой водой, которая, уносясь в отверстие раковины, оставляла узоры из мелких песчинок. Розовая зубная паста упала со щетки, кусочек мыла выскользнул и запрыгал по грязному полу, цепляя на себя волоски, ниточки и прочую живность. Вдобавок почему-то оборвался крючок, на котором висело полотенце. Стоя под душем, он, как всегда, рассматривал пятна на сырой штукатурке.
Они меняли формы, то походили на разных птиц, то - на лица, иногда свирепые, иногда сочувствующие. Одно из них сегодня напоминало распластавшуюся жабу. Хотелось вот так стоять под душем вечно и наблюдать за этой причудливой игрой. Однако - пора. Он прошмыгнул к себе в комнату, где его ждало большое зеркало. "Только бы никто не проснулся", - повторял он про себя как заклинание и не мог объяснить причину иррационального страха, если бы ему пришлось сказать кому-нибудь "Доброе утро".
В комнате, не одеваясь, он подошел к зеркалу - это было, своего рода, ритуалом обретения уверенности в себе - расправил плечи: тощенький какой-то, бледный, на лице морщинки, коротенькая мальчишеская стрижечка, зачем-то серьга в ухе - как-то не по возрасту - снять-не-снять?.. Он улыбнулся - получилось вяло, но терпимо. Время, время. Оделся, выпил чаю, завернул в фольгу бутербродик с сыром, - на выход.
Стало холодно. Холод пробирался повсюду, вонзал острые иголочки за шиворот, между ребер... Он побежал к остановке. Группка ожидающих нервно кашляла и курила, все молчали. Порывы ветра, моросящий дождик, легкий туман создавали другую реальность, груды мусора как будто шевелились, меняли очертания. В неосуществленном желании взлететь передергивалась полиэтиленовая пленка, она недостаточно намокла и еще пыталась отцепиться от перевернутой урны. Дряблая кожура бананов, позвякивающие пивные банки, блестящие фантики, осколки бутылок... Неизвестно откуда взявшийся лист фольги трепыхался, посверкивал. Вещи жили своей, независимой от воли человека, жизнью. Люди наоборот были вялы, статичны. Случайно выхваченные из дождливого сумрака октябрьского утра фарами редкой в этот час машины, их лица имели выражение рабской покорности и озлобленности одновременно. Эти лица! Изможденные, угрюмые, серо-желтые, исковерканные многолетним бесполезным трудом, как всегда по понедельникам похмельные... Он не обращал внимания на окружающих, тихо стоял и курил, как все, как заведено, - в ожидании автобуса. Он любил загадывать: "Вот если первым подойдёт автобус №х - поеду на работу, а если N°Y - нет". Из-за угла выкатился грязно-желтый мутноглазый автобус N°Y, один из тех немногих, маршруты которых связывают между собой новые районы, бывшие заводские окраины, теряются в странных местах, где останки старой архитектуры смешиваются с помпезными сталинками, и заканчиваются в центре. Постояв несколько секунд в нерешительности, он впрыгнул в автобус, его горящая сигарета, еще не бычок, очертила дугу и обрела покой в луже. Он пробрался на свое любимое первое сиденье у окошка. Автобус покатился.

Холодно, холодно.
Светало. За окном проплывали стандартные, выложенные немыслимой розовой или зеленой плиткой, девятиэтажки - застройки семидесятых. Серые листья вяло осыпались с тополей, посаженных здесь лет тридцать назад. Автобус полз медленно, это позволяло разглядеть пейзаж. В основном, оживление царило у пунктов раздачи пищи - помоек и дверей магазинов. В первом случае преобладали огромные вороны и тощие бывалые кошки, во втором - бабушки и собачки. По мере продвижения пейзаж менялся. Начинались заводы, жел. дор. пути, плодоовощные базы. Проходные, увенчанные электрическими часами, поглощали и переваривали порции человечков, а те, жалкие и сонные, катились навстречу трудовому дню... Он ехал, не думал, лишь по привычке смотрел в окно, подмечая, на первый взгляд, незначительные детали: где-то повалившийся фонарный столб, мокрые собаки, лежащие на люках теплоцентрали. Он поднял глаза кверху. Небо постепенно прояснялось, и стая белых голубей казалась похожей на детские игрушечные самолетики. "Белый голубь - благая весть", - повторял он про себя первую пришедшую на ум фразу. Его больше не беспокоили мысли о работе, всё это казалось суетным и нелепым. Ведь он оказался в автобусе N°Y - выбор сделан, "орел или решка".
Странная обреченность и одновременно покой заполнили его внутреннее пространство. Автобус стал, водитель вышел купить газету.
Место недолгой стоянки было восхитительно: несколько серых кирпичных пятиэтажек, стоящих полукругом, внутри - заросшее подрастающими деревцами трамвайное кольцо, такая же пятиэтажка, но, видимо, имеющая особый статус, так как ее цокольный этаж был свежевыкрашен в белый цвет, и на этом фоне красовалась вывеска "Аптека", еще он успел разглядеть ржавую табличку, сохранившуюся с давних пор: "Дом образцового содержания" или "Дом образцового содержимого", а лучше - "одержимого" - усмехнулся он про себя.
Автобус тронулся. Залюбовавшись заоконным миром, он не заметил, что в автобусе тем временем случилось некоторое оживление. Волна напряженного страха достигла его. Он вжался в сиденье, вцепившись до боли ногтями в холодный дермантин. Стать незаметным, исчезнуть, раствориться, думал он в отчаянии. Сила, даже мысль о сопротивлении которой - абсурдна, не говоря уже о самом сопротивлении - обмануть? перехитрить?.. смешно! - сила привела его в оцепенение. Эти будничные, произносимые как нечто само собой разумеющееся, фразы: "Билетики, пожалуйста, гражданочка, а Вы куда, штраф, что, нет, на выход, так, дальше проверяем, у Вас студенческий, нет, нет, сегодня уже первое. Серег, ты иди дальше, а я тут еще посмотрю". От ужаса он перестал понимать речь. Слова разваливались и вновь складывались в странные обрывки: "Билетики-этики-пред--ем-ем-тики-тики". Контролер подошел совсем близко, автобус мчался на большой скорости по мосту, внизу темнела похожая на пластовый мармелад гладь реки, на тот мармелад, который своим болотистым видом должен возбуждать аппетит, но возбуждает только подозрения. Где-то над, а может быть в воздухе, грохотал товарняк. Он посмотрел в небо. В лучах рассвета продолжали парить не голуби, а огромные детские бумажные самолетики - ангелы...
- Серег, ты там всё?
- Ага.
- А на первом - никого?
- Не-а.
Автобус благополучно добрался до центра. На конечной одни вышли, другие вошли. На первом сиденьи у кабины водителя никого не было. Юркнувшая туда тощая старушонка с тележкой, похожая на больную орнитозом птицу, обнаружила блестящий сверток. Дабы проявить приличие,она тихонько, чтобы никто не слышал,пробормотала: "Вот те на! Вроде кто-то чего-то забыл, а и нету никого". Пассажиры оставили ее тихий лепет без внимания. Старушка села, поставила тележку поудобней, развернула сверток, и, к радости своей, обнаружила бутерброд с сыром. Сглотнула слюнку и принялась за желанный подарок. Когда она с ним справилась, солнышко уже пригревало, и было почти тепло. Проезжая мимо церкви, она незаметно перекрестилась, зевнула сладко и задремала. Ведь ехать ей было далеко - в новый район.