Яна ЮзвакLOVE.ZIP V. Регина и Ясна Крым, где круглый год что-нибудь да цветёт и плодоносит, любит, а, главное, умеет делать такие подарки. Накануне отъезда, перемещаясь по Ялте наперегонки с влажным февральским ветром и пытаясь успеть расставить все точки над двумя украинскими i и ï, я повстречала, пожалуй, тех немногих, но значимых для меня людей, с кем в период моего пребывания на Юге меня свела судьба, и кого я давно уже не видела, живя эту скомканную, как неудачная рукопись, зиму в Ялте. Лёню, моего бессменного партнёра по нардам, я заметила около спортивного магазина на Площади Ленина разглядывающим на витрине безглазый пластиковый манекен в красной униформе Аdidas. Он приехал в Ялту из Самарканда и в советские времена, когда Крым являл собой всесоюзную здравницу, работал лабухом, играя в местных ресторанах на бас-гитаре; а по вечерам обыгрывал в короткие нарды изголодавшихся по солнцу и традиционно подпитых курортников. Позже, когда у них с женой (задорной кубанской казачкой Наташей) родился первенец, он собрал настоящий джаз-бэнд, гастролировал с концертами по территории Украинской ССР и за её пределами и даже попал в толстенную, как музыкальная труба, энциклопедию джаза. С рождением второго сына ему пришлось подрабатывать на шабашках, где с ним и произошёл тот несчастный случай, который для Лёни-музыканта стал трагически судьбоносным: болгаркой ему отрезало пальцы на правой руке, и Лёня мог навсегда забыть о карьере джазиста: – Я до сих пор ощущаю струны призраками своих пальцев. Периодически он впадал в депрессию, подпивал; его Библия была изрешечена саркастическими чернильными комментариями, а также непосредственными вопросами к Господу Богу, а заодно (уже в озвученном варианте) и ко мне – очутившейся в его необычном жилище в качестве вечерней собеседницы. Это были одни из самых тяжёлых с ним бесед – как стрельба в тире из ружья со сбитым прицелом; как истина, отравленная эзотерическим мускусом (в Лёнином случае – Блаватской, Мулдашева и Норбекова); сочное яблочко с чревоточинкой недоверия и мистификации. Я много раз ругала себя за то, что мне так и не удалось, хотя бы хитростью, перетащить Лёню на сторону света, – а он с его чутким восприятием действительности ни в коей мере не заслуживал участи призрака или голема, выращенного на болотистой почве ложных вероучений. Но его личный цербер всегда был начеку, готовый сорваться с любых цепей, лишь бы не дать своему хозяину обычной человеческой свободы. И мне ничего не оставалось, как рассказывать истории о чудесах из совершенно разных пространств постижения Духа, которые производили на моего визави впечатление исключительно литературное или зрелищное, как, например, мелодрама со счастливым концом или индийская мыльная опера с разоблачениями в кульминации. К слову сказать, самаркандский плов, о совместном приготовлении которого мы (выходцы из Средней Азии: «А, земеля!» – слышу я его голос) договаривались с самого начала нашего с Лёней знакомства, тоже не состоялся. Как правило, мы обходились нефильтрованным местным пивом «Бiле», привычной к нему закуской (сушёная ставридка, копчёный сыр или фисташки) и любимыми Лёниными сигаретами «Прима-срiбна». Иногда нашу идиллию нарушал какой-нибудь Лёнин знакомец с Ялтинской киностудии, шумно взбиравшийся по крутой деревянной лестнице на самопальный, расположенный прямо под крышей второй этаж, который мы называли «капитанским мостиком маэстро». – Ну, заходи, проходимец! – встречал его Лёня. – Будешь на победителя? Гость приходил к Лёне за тем же, за чем приходили сюда все мы, его немногочисленные визитёры: за бесконечным диалогом в динамических декорациях партии в нарды и чтобы ещё раз послушать, как красиво звучат значения зар на фарси (значения судьбы в цифрах и вероятностях). Эта древняя позиционная игра, занесённая к нам из Индии, была естественным Лёниным продолжением, своего рода жизнью, возведённой в идеальную степень; зары из слоновой кости слушали его, как прирученные мраморные доги – белые, с тёмными пятнами по бокам и беспощадные к противнику. Так, вопреки заведённому порядку, судьба задабривала своего избранника, а не наоборот. Лёне везло, как в песне, – банально, но наверняка. Несмотря на то, что мы до сих пор были с ним на «вы», Лёня упорно воспринимал меня, как маленькую девочку, и частенько спрашивал, как же мои родители могли отпустить меня одну в такую даль. Он всячески развлекал меня, показывая, как заточенный на кожаном ремне нож из ферганской стали, входит в плотную альбомную бумагу, словно хороший любовник – плавно и уверенно; он ставил старые пластинки из своей роскошной рок- и джаз-фонотеки. Будучи 68 лет, Лёня походил на цыгана (чёрные густые брови над горящими тёмно-карими глазами), поседевшего от кочевья и погрустневшего оттого, что судьба, в блистательность которой он верил с самого рождения, по каким-то неясным причинам стала играть против него. Полтора года назад у Лёни умерла жена. Наташа уходила тяжело, угасая прямо на глазах от рака и бесконечных инъекций морфия, который для таких больных выдаётся здесь в любых количествах, при наличии, разумеется, соответствующей медицинской справки. Прошлой весной я зашла к Лёне без предупреждения, чтобы ещё раз убедиться в том, что я окрепла в дебютах, а он по-прежнему великолепен в развитии и эндшпиле; заметила, что он заменил зары на новые, вырезанные из каменного дуба (теперь чёрные, с белыми точками по бокам): – Единственное дерево, которое тонет в воде, – не без гордости произнёс он, демонстративно бросая зарики в стакан с водой. – Так что, если решите строить лодку, обращайтесь. Мы долго пытались выяснить, почему, живя в таком маленьком городе, как Ялта, который можно подробно обойти вдоль и поперёк меньше, чем за пару дней, мы столь редко видимся. За ночным окном пролетали журавли, и я впервые услышала их крик: он походил скорее на глухой перебор деревянной трещотки, в этом звуке сложно было предположить живое, пусть даже птичье, участие. – Оставайтесь у меня, – предложил Лёня, – и живите здесь, сколько хотите. Я абсолютно безопасен. Только теперь, наново переехав в Москву, я, разбирая вещи, обнаружила в кармане пальто записку, которую Лёня, вероятнее всего, незаметно сунул, подавая мне в ту ночь пальто: «Как жаль, что мы родились с тобой в разное время и умрём не в один день. Твой маэстро». Порвать и сжечь... Москва после долгого отсутствия погружается в тебя с грандиозным треском, и поначалу кажется, что ты пойдёшь по швам от многочисленных встреч, знакомств, предложений, утомительной бессонницы – без причины, но с неприятными последствиями; от тёплого подземелья метрополитена и световой скорости речи горожан; ты поражаешься отсутствию созерцательности в людях, начинаешь беспомощно озираться при виде собственной библиотеки, предательски оставленной несколько лет назад; вздрагиваешь от каждого телефонного звонка, беспричинно уходишь в ночь и оказываешься у Курского вокзала, с которого завтра утром отходит приятно пахнущий мазутом 67-й поезд на Симферополь, и говоришь себе: стоп, дорогая, это уже было, история окончена и благополучно утрамбована в архив, а все итоги подведены, как азиатские глаза, мягким зелёным карандашом; красишь губы, достаёшь флакончик духов «Kenzo Junggle» – душераздирающая пряность, подаренная тебе подругой на Старый Новый 2010-й год, ещё в Ялте... Снова телепортируешься через подземные лабиринты столицы, пронизанные резиновыми сквозняками; в сотый раз выныриваешь на поверхность: смотреть фильм «Аватар», слушать стихи киберпочвенников в галерее бывшего столичного винзавода, танцевать в бессмертном и вечно пьяном клубе «О.Г.И.» на Потаповском; наблюдая за конной милицией, пить в одиночестве кофе в стекляшке напротив станции метро «Волжская», заглянуть по дороге домой в сомнительной репутации ресторан «Медный грош» всего лишь на бокал пива и – случайно (тут впору бросить зары) – познакомиться там с двумя братьями-близнецами, служащими в МЧС... Забыть всё, что было, – жизнь вне романа внешне чрезвычайно насыщена. Вытравить из себя остатки нежных чувств, лишь бы не сублимировать их больше ни во что другое, лишь бы не одеревенеть от обиды и упущенных возможностей, от реальности в сослагательном наклонении. Не думать о том, что будет, – жизнь вне любовных отношений внутренне очень схематична, она похожа на скелет птеродактиля (сложно поверить, что это чудо-юдо когда-то летало), на ужатую карту автодорог необъятной России, на зазипованную схему нашего метро... Обязательно попробовать ЛСД, прыгнуть с парашютом и сделать, наконец, загранпаспорт, чтобы уехать в Индию, чтобы снова сбежать от себя... В Лефортове, где во дворе военного общежития танковой академии со львами-барельефами прошло моё детство (увлекательное, скажу я вам, кочевье дочери советского офицера) ничего не изменилось: тот же тяжёлый металлический барабан на детской площадке, который мы педалили ботинками из надёжной советской дубовой кожи, тот же подвал с надписью на козырьке «Фуражки», та же глинистая земля, куда мы, закапывали свои детские «секретики» из осколков тёмного бутылочного стекла и липкой шелухи, в изобилии падающей по весне с тополей. Красноказарменная улица, Краснокурсантский проезд... Видимо, встреча с Олей и должна была произойти именно так: прямо посреди пешеходного перехода через Киевскую улицу. Мы на секунду повстречались глазами, кивнули и прошли мимо – не потому что разлюбили друг друга или не узнали, а потому, что давно уже находились по разные стороны баррикад. В 25 лет Оля, вероятно, из честолюбивых соображений решила произвести «переоценку ценностей» (я озвучиваю её же слова): сходив в Москве замуж за рок-музыканта, она вернулась в родную Ялту и незамедлительно стала строить карьеру в туристическом бизнесе. Я заметила, что эта черта присуща почти всем людям, выросшим на курорте: как бы ни завернула их жизнь, кто бы ни старался показать им другую проекцию мира, они всегда остаются заточенными на усреднённое процветание. Много раз, проходя мимо Ялтинского университета, я слышала разговоры длинноногих юных ялтинок (17–20-ти лет) об удачном замужестве, об открытии собственной «торговой точки» с сувенирами, о Турции – как о возможном варианте развития линий на руке. Никто не хотел быть разведчиком или космонавтом в короткой облегающей юбке или, на худой конец, примой в Севастопольском театре имени Луначарского. Всем хотелось жить – и колбасу. Не знаю, берёт ли Оля в руки гитару, но в 2003-м (это моё первое знакомство с Ялтой и Крымом вообще), свернув с Екатерининской улицы на ночную набережную, я шла на звук её голоса, как чёртов зомби. Статно сбитая, черноволосая, пышногрудая, похожая скорее на западную украинку или мадьярку, она существенно отличалась от местных барышень, в изобилии размазанных по длинной ялтинской набережной в поисках своего плоского девичьего счастья. Оля называла гитару «сестричкой» и гоняла аскеров, как заправская мамаша из прокуренного гашишем притона. Когда она пела, возникало ощущение, что её голос сбивается над ней в плотное облако, и с каждой следующей уверенно взятой нотой этот невидимый вокальный сбитень ширился в объёме – до тех пор, пока не заполнял всю набережную и частью не накрывал море. В Олином голосе было что-то от густой крови праматери, от земной магмы и сырой бакинской нефти, от охотничьих, подпаленных огнём шкур, от книг, сожжённых в Средневековье; она умудрялась петь с сигаретой в зубах и выуживать из гитары духовые сипы. Она рычала, как уссурийский тигр, и дышала тяжело раненой волчицей. Это было пение на грани смерти – смерти как минимум какого-нибудь мифологического героя или целой цивилизации. Мне до сих пор любопытно, что это за ценности такие, механизмы которых превращают объёмное изображение в плоскостную проекцию, еле-еле процарапанную на папиросной бумаге огрызком простого карандаша? ...Godo – это идеальный респондент из моей электронной почты на Яндексе. Он с завидной регулярностью шлёт мне свои опусы, не требуя взамен ни ответа, ни отзыва, ни, тем более, пристрастной, в виду личного знакомства, похвалы. Нет, я, конечно же, встречаю его, скажем, раз в несколько лет на каком-нибудь поэтическом сборище, тихо читающим стихи в пиджаке и при галстуке, но для меня он бесценен именно в электронном виде. Как любой поэт, Godo проницателен до безобразия – стихотворение, которое он прислал мне на днях, называется «Современник современнице»:
Когда Godo кидал мне на «мыло» этот шедевр (он подписал: «Поздний вечер /такого-то/ апреля»), я, ни о чём не подозревая, заказывала бокал светлого пива в сомнительной репутации ресторане «Медный грош», расположенном поблизости от моего дома... И всё-таки Москва чаще всего живёт по пластиковым сценариям Голливуда, и лишь изредка – по Тинто-Брассовским. Я не раз за это время повторяля себе, что: да, быть может, закончился мой роман с Альбо, но – никак не с Крымом, и, тем более, не с красоткой Ялтой. Однако, ежели, как древние люди, обращать внимание на знаки, то всё указывало именно на то, что эта тёплая изнутри земля прощается со мной. По крайней мере, в той благолепной ипостаси, к которой раз и навсегда привыкаешь, приехав сюда, Юг умирал. Умирал не где-нибудь в документальной хронике воспоминаний, а прямо внутри меня и в настоящем времени, вызывая на поверхность неуправляемый поток слёз, до смешного схожих по химическому составу с водой Чёрного моря. …Кто-то окликнул меня (незнакомым голосом) уже на подходе к дому Гиза, где мы прожили с Альбо три абсолютно бесплодных месяца. Теперь я поднималась туда по крутой зигзагообразной улочке, чтобы забрать забытые картины: одна – обычный натюрморт с маками, выполненный в смелой манере грубого мазка, вторая – изумительное полотно с пейзажем Нового Света, подписанное уехавшей на Урал подругой-художницей: «Пусть любой Свет для тебя будет Новым». И подпись – Ю.К. Аминь. ...Надо мной повис улыбающийся во весь рот черноволосый молодой человек в натянутой на рельефные плечи кожанке, в котором я не сразу узнала Влада. По моим подсчётам, ему должно было исполниться 15 лет – и тёмная поросль на его лице в совокупности с неуверенным низким голосом подтверждали мои догадки. Да, этот был тот самый еврейский мальчик, с которым мы, время от времени сталкиваясь в Ялте, на бегу разговаривали о ветхозаветном Иегове, о всепрощающем Иисусе, о том, что там, где есть любовь, нет места для дьявола, что бес «изгоняется постом и молитвою» так же наверняка, как тараканы дихлофосом, что нужно только сказать, и Бог тебя обязательно услышит... Вера Влада тогда была такой, какой она и должна быть у ребёнка в 10-летнем возрасте – чистой, глубокой и несговорчивой, как горная река в половодье. Мы перебросились парой общих фраз, узнав об обстоятельствах настоящей жизни друг друга, и Влад укатил на синем «Вайпере» с длинноволосой улыбчивой блондинкой на заднем сидении, явно старше него, но которую он, примеряя на себя образ новоиспечённого мачо, называл «крошкой». Вообще, мопед для местных подростков – это часть формулы инициации, наряду с потерей невинности и первой затяжкой «травой». Всё это здесь происходит по-южному быстро и, как правило, одновременно. Чуть позже в процесс взросления включаются «качалка», обрядовое «пиво на набке» и местные дискотеки, на которые надо непременно приходить в спортивных костюмах и бритыми, как «обезьяны» из «Бойцовского клуба» Чака Паланика, потому что в этих краях настоящие пацаны до сих пор ходят стенка на стенку: гаспринские против алупкинских, ялтинские против гурзуфских, и все вместе – против гастарбайтеров и татар. Уже три недели я не слышала голос Альбо в своём космофоне, потому что мы-таки осмелились на расстоянии 10 000 км произнести это уравнивающее наши позиции слово. «Прощай» – сказали мы друг другу так просто, что возникло ощущение, а не ошиблись ли мы с выбором несколько лет назад, впервые посмотрев друг другу в глаза. Вся история показалась каким-то блефом, подготовкой к предстоящей игре, эскизом к основному сюжету на картине под названием «Жизнь» – особенно теперь, когда у тебя утро, которое вечера мудренее, а у меня ночь с лунным блюдцем на небе. – 3:1 в мою пользу! – как на экране, Гиз снова возник на поверхности круглого зеркала в ванной комнате, и на сей раз, вопреки своему обыкновению, явился в человеческом образе (пунцовая кепка и озорная мальчишеская улыбка на слегка уплощённом амальгамой лице). – Поди прочь, Гизи, я так устала от вас обоих, – отмахнулась я. – Так что – игра окончена? – с надеждой спросил Гиз, вылезая из зеркала и потирая уже лягушачьи влажные лапки. Вместо носа у Гиза вдруг возник ястребиный клюв, и он навалился на меня всем своим неопределённым телом. – Это мы ещё посмотрим, – я швырнула в Гиза полотенцем и, выбегая, выключила в ванной свет, кажется, прищемив то, что у нормальных людей называется мужским достоинством, а у него походило на хвост дохлого мамонта. За моей спиной что-то хрустнуло, раздался визг, потом клёкот и кваканье, а наутро я обнаружила в зеркале (прямо по центру) идеально круглую дыру с чуть оплавленными краями. Ну, ты себе и занятие нашёл, Гизи! Не проще было бы... Поезд «Севастополь–Москва» уже отходил от симферопольской платформы, как вдруг вагон наполнился разноцветной тряпичной массой, органическим запахом мускуса, незнакомой речью с горловыми перекатами. Рядом со мной уселась необъятных размеров женщина лет сорока – смуглая, в волочащейся по полосатой дорожке вагона юбке, в платке, скреплённом на затылке большим узлом, она, зыркнув круглыми глазами, вежливо попросила поменяться с ней полками. Глядя на неё, сложно было без улыбки представить, как она забирается на верхнюю полку в набитом под завязочку плацкартном вагоне. Боковые места заняли двое низкорослых мужчин в пёстрых свободных шёлковых рубахах и, демонстрируя окружающим крупные белые зубы, они поставили на стол бутылку водки и хрустальные рюмки, разложили многообразные закуски, вывалив их, вероятно, из вселенского Рога Изобилия: – А чем здесь ещё заниматься? – Спросил меня тот, что помоложе. – Штаны не снимешь. Как следует не отдохнёшь... – и загоготал, как индийский слон в период случки. В них во всех можно было заподозрить татарские крови, но вскоре, разговорившись с их детьми, я узнала, что люди, занявшие три, а то и четыре плацартных отсека в нашем вагоне, были настоящим табором павлоградских цыган, ехавших на смотрины невесты для своего «брата». Вскоре я познакомилась и с этим «братом»: красавцем-юношей лет 20-ти с чернющими волосами и длинными густыми ресницами вкруг карих глаз, завораживающих, как бездонный грот, что на несколько километров уходит вглубь горы. Его звали Драго. Драгомир – мобильный телефон Sony Ericson и золотой круглый медальон на груди. – Если ему понравится девушка, то сразу свадьбу сыграем, – сказала худенькая девчонка лет 12-13-ти с туго заплетённой косой ниже пояса. – А это Коба – мой младший брат дуралей, – и она покрутила пальцем у виска. – Э-э-э, Регина, что ты себе позволяешь?.. Следи за собой... Женщина! Коба, хоть ему недавно и исполнилось 9 лет, был уже достаточно подкован, чтобы самостоятельно вести диалог с внешним миром и при случае лягнуть обидчика так, чтоб последний летел через поля и веси и приземлился где-нибудь на планете с глупым названием YA 10 000 AL. Он сразу перекачал мне на мобильник через Bluetooth свою любимую цыганскую песню «Ай дуна дай», пересказал содержание последних серий из сериала «Кармелита», похвастался, что в московском музыкально-драматическом театре «Ромен» служит его «кровный брат» и как бы между прочим предложил мне: – Если хочешь, у нас есть тётя, она погадает тебе, – имея в виду ту женщину, которая накануне попросила поменяться со мной местами, а сейчас сидела в соседнем купе и, щёлкая семечки, задумчиво глядела на скованный солью и льдом белый Севаш. – Я же говорила: ду-ра-лей, – кивнула мне Регина и что-то серьёзным тоном сказала Кобе по-цыгански. Невероятно было даже предположить, что когда-нибудь эта хрупкая цыганская девочка станет похожа на свою родную тётку, будет так же подметать длинной юбкой заплёванные тамбуры железнодорожных вагонов, курить папиросы, и, лузгая семечки, касаться пальцами в перстнях тёмного пушка над верхней губой. ...Когда в цыганской семье рождается ребёнок, его купают в отваре любистока (или любим-травы) и кладут в ванночку все имеющиеся драгоценности, чтобы задобрить судьбу, в неизбежность которой цыгане верят вот уже на протяжение тысячелетней истории своего существования, истории, начавшейся где-то в Индийских джунглях и до сих пор продолжающейся в разных концах света. Но цыган, где бы он ни находился – в России или Австралии, – должен быть окружён любовью и золотом, в течение всей своей жизни и даже в момент смерти. – Прикармливай судьбу, дочка, – сказала мне цыганка, выходя последней на своей станции. – Судьба любит кушать, а не чтоб её искушали. И она может люто наказать неслушника. А вернуть её расположение не так-то просто. Ну, красота, прощай. Цыганский дар ясновидения, поведала мне Регина, передаётся по женской линии (от матери к дочери, от бабушки к внучке, от тёти к племяннице), и уже в 8-9 лет можно точно сказать, обладает ли им девочка, «видит» ли она и сможет ли быть полезной своей семье. Цыганка гадает по правой руке, потому что на левой – линии видоизменяются каждый год; а сильнейший и не заметный для простого смертного цыганский гипноз может длиться от нескольких секунд (как, например, заговор, останавливающий кровь) до нескольких дней. Цыганского и любого другого проклятия можно избежать, если представить, что ты находишься в огненном коконе, и вокруг него плавится всё то зло, что тебе причиняют люди: их слова и поступки, их скрытые обиды. В конце концов, ты можешь устроить истерику на вокзале, а на крайний случай есть простой способ обезопасить себя от сил тьмы – бей-беги. Я рассказала Регине о режиссёре Эмире Кустурице, который снимает потрясающее кино о цыганах, и девочка тут же перезвонила своей подруге, перечислив все названные мною фильмы. – Твой взгляд, – продолжила Регина, перебросив косу вперёд, – это ключ для гадалки: ты посмотрела, и всё – есть контакт. Твоё имя – это код. Твой волос – это инструмент. Когда гадалка, накручивает вокруг пальца вырванный волос, она уже вертит твою судьбу в своих руках... «Так не может говорить обычная 13-летняя девочка, – подумалось мне, – это слова, заученные веками, проверенные многотрудным опытом традиционного индийского факирства и неустанного поиска Земли Обетованной...» – Так как, говоришь, тебя зовут? – Ясна... – ответила я автоматически. Когда-то у цыган была своя Священная Книга, в которой были прописаны законы добра, но однажды пришёл Враг, «гиз», и в ярости порвал Книгу, швырнув листы на волю ветра. В поисках Священной Книги цыгане, с песнями и танцами, разбрелись по всей земле и время от времени находили недостающие листы. Так, по преданию, появилась колода карт. Когда цыгане найдут последние листы и вновь соберут их в Священную Книгу, Создатель вернёт им Землю Обетованную и способность отличать добро от зла. А пока... – Зачем вы скрывали от мира свою любовь? – ни с того ни с сего начала Регина, а у Ясны пошла кругом голова и стало тошно. – Зачем не попросили друзей помочь вам? А бог? Почему вы забыли о вашем Боге? Почему не венчались, когда вам предлагал это монах? Зачем не поехали к мудрецу, живущему в горах, когда он вас звал к себе? Кому была нужна ваша гордость? Правильно: Врагу. Вот он сейчас и кормится вашей гордостью и вами обоими. Плохо тебе? Как будто деревянный кол в груди с занозами торчит, да? А почему не кочевали? Дорога так лечит. Мужчина не хотел? Вижу, не хотел. А хитростью его – никак? А лаской?.. Ничего тебе не скажу – сама справишься и другим поможешь, и судьбу найдёшь, чем прикормить... Ясна сидела одна в опустевшем купе плацкарта и, водя по воздуху осоловелыми от мускуса глазами, пыталась вспомнить, когда всё-таки у Альбо появилась недостающая линия на руке – линия судьбы. VI. Хорхе Чёрный Жемчуг и другие звери «Ты меня ждёшь? Ты меня ждёшь? Ты меня ждёшь?..» – из каменоломен Альбо слал несметное количество таких вот sms, на которые Ясна теперь уже не могла ответить с абсолютной уверенностью, и, глядя на свою кошку, которая растеряла остатки всех своих кошачьих свойств где-то по дороге с 8-го этажа к земле несколько лет назад, пыталась угадать: в какой же всё-таки жизни им с Альбо суждено встретиться и, по-цыгански глядя в глаза (долго и сверляще), ответить друг другу на все-все вопросы? Возможно, для этого понадобится не одна жизнь. Длинноногие, пластичные, с хорошей звериной реакцией, разных расцветок и помесей, ушастые и не очень, бесхвостые и трёхлапые, – их можно встретить здесь повсюду: на Пушкинской аллее под картинами крымских художников, на городских пляжах рядом с загорающими семействами и даже на неуютном и многолюдном автовокзале, продуваемом, в независимости от сезона, высокоскоростными южными сквозняками. Несколько лет назад Ялта была официально признана Городом не только счастья, о чём кричат местные рекламные растяжки, но и Городом кошек. Нет такого жителя, который не подкармливал бы этих существ с вертикальными зрачками в лунных глазищах, спокон веку справедливо держащихся от человека на почтительном расстоянии. В каждом районе находились женщины – как правило, одинокие и/или пожилые, – выносящие на улицу целые подносы с кошачьей едой: у кого-то это были объедки, а кто-то килограммами скупал в мясном отделе свежие сосиски и, по-хозяйски нарезав их мелкими кусочками, выносил во двор. Видимо, по этой причине в Ялте почти нельзя увидеть крыс, копошащихся в мусорных баках, или уличных собак, сбивающихся в злобные своры, как то сплошь и рядом происходит в Москве. Разве что весной пара-тройка ялтинских кобелей соберутся поблизости течной замухрышки неизвестной науке породы и, завершив свою высокую миссию, возвратятся к хозяевам на постой. Это правда: кошек в Ялте несметное количество, и Ясна не раз замечала, как находчивые молодые мамочки, приехавшие сюда отдыхать с детьми, учили своих чад математическому счёту именно на кошках, – занимательная подготовка к школе. Не волны же считать, в конце-то концов, стоя на щербатом пирсе под рестораном «Арго», сооружённом в виде греческой ладьи! По местным поверьям, кошки защищают город от сглаза: в летний сезон Ялта, как распутная девка, пропускает через себя миллионы самых разных персонажей; и кошки забирают на себя весь негатив, присущий людям, которые приехали для того, чтобы за две недели пребывания на курорте взять, наконец, от жизни всё – и немного больше, при этом постараться не опухнуть раньше времени от впечатлений и уложиться в отпускной бюджет. Короче, «и рыбку съесть, и люстру покачать». Потому Ясну так сильно поразила реакция Гиза, ни с того, ни с сего схватившего камень и бросившего его в двух кошек, которые, ни о чём не подозревая, разлеглись посреди Массандровского пляжа и, греясь на солнышке, лениво дожёвывали остатки чьего-то утреннего пикника. Увидев округлившиеся глаза Ясны, Гиз попытался объяснить свой неожиданный выпад, но это выглядело неубедительно: – Они похожи на моих жён, – хохотнул он. – Такие же независимые? – уточнила Ясна. – Нет, такие же наглые и прожорливые, – раздражённо ответил Гиз. – Ну ты и Шариков, Гизи, – Ясна поднялась с нагретых камней и стала нервно собираться, вытирая шарфом мокрые волосы. Безусловно, Ясна встречала в своей жизни персонажей со смещённой точкой сборки, чудил и просто милых ебанашек (кто-то обожал зефир с майонезом, кто-то пьянел от глотка «Жигулёвского» пива, кто-то заводил будильник на 11:11), но выходка Гиза заставила Ясну посмотреть на мир людей более пристально. Бедные кошки забились под бетонными ступенями лестницы, ведущей на променад, и, вздыбив шерсть, до сих пор шипели свои кошачьи проклятья озирающемуся по сторонам Гизу – свидетели ему, судя по всему, были не нужны. Репутация – вещь очень хрупкая. В момент прощания с Ялтой, вновь очутившись на Массандровском пляже, Ясна отчётливо вспомнила тот омерзительный случай и теперь пыталась понять Альбо, который пару дней назад, как ошпаренный, сорвался в гизовы каменоломни. «Кто он, герой моего романа, – размышляла она, – Хитрован, подписавший контракт с самим дьяволом, или Иванушка-Дурачок из сказки со счастливым концом, ускакавший тем не менее за тридевять земель попытать счастье?» – Смотрите, как бы счастье не начало испытывать вас, – сказал им напоследок Хоттей, когда они покидали его скромные владения в пользу большой крымской земли, – как им тогда казалось, многообещающей, населённой и свободной, одновременно безграничной и граничащей с поиском и пробуждением не хуже исполинского горного Чатырдага, которому стоять особняком ещё не одно тысячелетие. Что здесь делать, – рассуждали они, каждый про себя, – смотреть на горы, копаться в себе и друг в друге до конца света? Смотреть вниз, на долину в красной мраморной дымке и видеть, насколько муравьина человеческая жизнь? К тому, чтобы любить её просто так, Альбо и Ясна оказались ещё совсем не готовы, ведь жизнь нужно было любить непременно за что-то: за кайфушки, как тут говорят, за вкусняшки, хотя бы за морскую соль и ультрафиолет... Их с Альбо несло всё дальше и дальше – попутным ветром через Мраморное и Перевальное, через Изобильное и Алушту, наконец, они проехали свой любимый Гурзуф, весь в солнечной пыльце, как вдруг их попутный ветер, не будь дурак, резко сменил направление и сиганул в горы, бросив влюблённую парочку на зудящей от жары и саранчи трассе... – Ничего, сейчас что-нибудь поймаем до Ялты, не всё же ветрам доверять, – Ясна взяла Альбо за руку и хотела положить его прохладную ладонь себе на лоб, но на миг задержала его левую руку, потом взяла правую и оторопела. Линия судьбы, которой до сих пор почему-то не было у Альбо, проявилась на обоих его ладонях глубокой прорезью, грубой синюшной чертой, полагающей непременно привнести хоть какой-то смысл в его жизнь. Но какой? – «Фэн-Шуй, да не тот», – строго заключила Ясна, когда они, наконец, оставшись вдвоём с Альбо, стали подробнейшим образом исследовать логово Гиза. Это были слова из песни БГ, как нельзя лучше отражавшие устройство дома их приятеля. Гиз только что отправился в свои замечательно-далёкие восвояси, дав с вечера все необходимые распоряжения по поводу их с Альбо здесь проживания: отопительный котёл, квитанции на квартиру и прочая бытовая мишура... Кажется, он даже не попрощался с ними, укатив на своей огненной колеснице с утра пораньше. Недоверчиво прослушав затихающее рычание отъезжающей гизовой машины, Альбо и Ясна занялись любовью – как подростки, воровато и неумело: они так долго прожили втроём, что теперь нужно было заново привыкать друг к другу, на ощупь, на вкус, опять изучать ритмику биения другого сердца, оттачивать касания, репетировать поцелуи. Позже, когда их отношения в Гизовом доме (по закону подлости, разделённом улицей на две части) станут совсем бесполыми, Ясна будет вспоминать это их первое утро наедине – с щемящим чувством где-то в районе солнечного сплетения. Сейчас я вижу, как Ясна, ещё нежась в постели на плече у Альбо, протягивает руку к радиоприёмнику, прибавляет звук, и они слушают великолепные стихи Лоренса Даррела, ласково произносимые на местный манер молодым диктором:
Радио, кстати, называлось «Альба» – что, как выяснилось, в переводе с провансальского означает «рассвет». В поэзии трубадуров так называлась утренняя песня. Но к теперешнему Альбо это не имеет никакого отношения. Увлекшись когда-то Востоком (где бы он ни находился: в эклектичной Индии или монолитном Китае, в японских лаконичных хокку или египетском танце живота с лежачими восьмёрками бесконечности в движениях), Ясна свято верила в воздушные законы философии Фэн-Шуй (ставшей нынче модным направлением дизайна), и комната, в которой они с Альбо сейчас лежали, казалась ей совершеннейшим вампирским логовом – низкий потолок, как будто бы она специально строилась для семейства серых клыкастых карликов или для того, чтобы навязать своим обитателям несвободу, взваленную на плечи, и обречённость – потолок буквально лежал на голове; плюс окно, упирающееся в стену соседнего дома и не пропускающее солнечного света, отчего при пробуждении тебе не всегда было понятно, утро это или вечер, или просто наступил конец света, и можно не заботиться о завтрашнем дне. Через несколько дней Ясна заметит под отставшими от стен старыми обоями нарисованные углем пентаграммы и свастики, а на чердаке обнаружит стол, покрытый чёрной тканью. На столе будет стоять серебряный кубок с надписями на латыни и икона в золотом окладе. Ясна не сразу поймёт, что на иконе изображён вовсе не Иисус. Она скорее обратит внимание на валяющиеся здесь повсюду обгорелые ленточки бересты и небывалые залежи сухой таврической полыни, и, только спускаясь (в смутном состоянии животного страха), догадается, чей всё-таки это был образ... Неужели, спросит она себя, нельзя обойтись без инфернальных пошлостей?.. То был Люцифер, князь тьмы, завистник, увешанный гирляндой из перевёрнутых крестов. Но, что самое ужасное, так это реакция Альбо. Тихий знак равенства. Отравленный ядом трубадур. Чёртов молчальник! Чтобы увезти картины, Ясна вызвала городское такси с пятёрками на капоте. Выйдя на улицу, она услышала за спиной голос Альбо: – Ты будешь меня ждать? – спросил он. Ясна обернулась... – Знаю, что будешь, – произнёс Альбо, не рассчитывая на ответ. – Но уезжаю я, а не ты... – Ясна еле сдерживала слёзы. – Я не останусь здесь... Откуда в тебе такая уверенность? – Ссохшийся ком соли в груди мешал ей дышать. «Слёзы потери – это вой, чернота, бездна, – сказал ей когда-то Хоттей, – Слёзы обиды и жалости к себе серы и пусты, ибо не может природа плакать сама по себе. Слёзы сострадания чисты и светлы, потому что их источник – источник любви к сущему, а он бесконечен и животворящ». Вчера Ясна снова напилась, хотя последние пару лет отучилась это делать весело, разлюбив нежные состояния похмелья, сопровождающиеся обострением всех чувств: в том числе и чувства вины перед человечеством, или, по крайней мере, перед любимыми людьми, или чувства космического одиночества среди толпы в метрополитене в час-пик, или одноклеточной беззащитностью в этом страдающем глобализмом и потеплением мире, в который тебя забросили без твоего на то согласия. Хотя – буддисты считают, что душа сама выбирает, когда ей воплотиться на земле и в каком теле, и даже – в какой семье, дабы отработать все кармические долги, оставшиеся от прошлых жизней. У выхода из метро «Пушкинская», где несколько лет назад в переходе так же кроваво прогремели взрывы, а градоначальники так же истово искали в них «чеченский след», Ясна случайно встретила своего приятеля Льва Корецкого. Через пару улиц пешего хода, они уже передавали друг другу бутылку виски, по очереди прикладываясь к горлышку. Лёва, неожиданно остановившись и посмотрев сквозь очки на погрустневшую с момента их последней встречи Ясну, спросил, не кажется ли ей, что жизнь, которую мы живём, – репетиция, черновик; что задача этой игры – как можно чаще наступать на вилы с тем, чтобы потом запустить ту же игру и, отключив опции, отвечающие за боль и разочарование, наконец, победить! Лёва Корецкий – доктор той старой надёжной формации, которая предполагает в человеке не столько добротный профессионализм, сколько призвание. Свой род занятий (психиатрия) он выбрал для того, чтобы получить ответы на ряд мучивших его в своё время вопросов. Но психиатрия, как выяснилось, не даёт ответов вообще, а философское (или научное) сознание способно генерировать бесконечное множество вопросов, которое математики называют пустым. Говорят, перед смертью Альберт Эйнштейн сказал: «Я всю жизнь был физиком, а умираю мистиком. В юности я страстно желал многое объяснить, но теперь все объяснения потеряли свою силу, и мир для меня стал совершенно непознаваем. Если мне повезёт, и я снова вернусь на эту землю, я бы хотел родиться водопроводчиком гораздо больше, чем физиком». Ясне искренне хотелось бы верить в перерождение, но она, будучи крещённой в Православии с именем, которое она не скажет ни одной цыганке, о перерождении ничего не знала и явным образом его не чувствовала. К тому же она была уверена в том, что проживает такую жизнь, что в следующей, вероятно, Будда уготовил бы ей участь лягушки. Не исключено, что Царевны-лягушки – с возможностью быть расколдованной и сидеть на золотом троне; но Ясна больше верила в Воскресение и ещё сильнее уповала на Преображение. Тем более что последнее возможно при жизни. Так ум ищет лазейки, чтобы спасти душу. – А что если отключить эти опции прямо сейчас? – спросила она Корецкого. – Это сумасшествие, – ответил доктор. – Это иллюзия счастья, – ответил Запад. ...Но секундочку, рассуждала Ясна, уже по пути домой неуверенно шагнув в пьяную темноту Кузьминского парка. Большинство психических расстройств приносят человеку и людям, его окружающим, страдания. Страх, агрессия, депрессивные состояния, мании, – демонически проникают в плоть и заставляют ее болеть, мертветь: мутная плёнка на глазах, падальный запах пота, трясущиеся поджилки, невероятный объём аккумулированной в мускулах энергии (или свободы?), которую некуда девать, кроме как «Головой о стену», пульсирующие виски… Это не похоже на мистические мучения Ренаты из «Огненного ангела» В.Я.Брюсова или на стигматические раны дюльменской монахини, жившей в конце XVIII – начале XIX века, Анны-Екатерины Эммерих, через которые та получала откровения духовные. Здесь нет возвратного движения. Это свобода, работающая с невероятной силой, но вхолостую. Это вопрос, повисший в воздухе восклицательным знаком. Это безответная жажда любви (в западной интерпретации – требование внимания). Это как раз и есть иллюзия. Всё остальное – счастье. «Глубина человеческой мысли, как правило, неизъяснимо поверхностна», – вспомнились Ясне слова Хоттея. «Счастье – это реальность, – говорит Восток. – Страдание есть иллюзия. Потому что, когда вы страдаете, вас нет». «Нет ничего прекраснее любви, – утверждает Запад, – и ничего правдивее страдания». Ясна вспомнила слова Ошо Раджниша о том, что «Восток скорее признает сумасшедшего просветлённым, а Запад объявит святого безумцем и не подавится. Запад – это философ, учёный, доктор, обожающий вашу болезнь. Восток – это просветлённый, гуру, врач, обожающий вас. Поэтому на Западе так процветает медицина. Поэтому на Востоке так расцвела медитация...» Тысячелепестковый лотос с макушки золотого Будды. Чем, в сущности, отличается философ от просветлённого? Философ: чтобы понять – останавливается. Просветлённый: понимает – и идёт дальше. Ясна была убеждена в том, что Бердяев был слегка, но всё-таки просветлённым философом, поскольку придавал большое значение именно интуитивному познанию. «Интуиция эмоциональна, – писал он. – Мир не есть мысль. Мир есть страсть и страстная эмоция. Охлаждение страсти создает обыденность». В современной музыкальной среде, представленной рок-направлением, несколько лет назад Ясна услышала ещё одно определение человека знания. Это – шаман. Шаманы – люди, которые в поисках истины (свободы) сами стали этой истиной (свободой), в культурном поиске сами стали культом. Они предпочли схватить этот мир за горло, а не ждать, пока этот мир схватит за горло их самих. Кто только не попал в этот шаманский список с лёгкой меломаниакальной руки со свернувшимися от опытов со свободой венами: Дженис Джоплин, Джим МорРисон, Джимми Хендрикс, Курт Кобейн, Джон Леннон; из наших – Владимир Высоцкий, Виктор Цой, Александр Башлачёв, Веня Дыркин, Егор Летов. Любопытно, что поклонники этой в общем-то игрушечной идеи культурного шаманизма, годной только для внутреннего пользования, напрямую связывают революционность своих героев с бессмертием, считают их вечно молодыми и всегда живыми, берут их имена в качестве собственных псевдонимов (ников и погонял) и «отправляют» любимых шаманов отдыхать на Тибет – курить гашиш, пребывать в нирваническом беспределе (или беспредельности?), представлять собою воплощенный экстаз и продолжать петь свои великие песни. К сожалению, историческая правда такова, что в данный момент у человечества нет возможности проверить, как в своём шамбалическом гроте чувствует себя прекрасная Дженис. У учеников всегда есть потребность мистифицировать смерть Мастера и одновременно наделять его собственными подчас весьма сомнительными достоинствами; поэтому Ясне всё-таки хотелось бы думать, что все перечисленные выше менестрели и глашатаи Духа пребывают в областях менее замкнутых, чем обложенный китайцами экзотический Тибет, и не так одиноки, как она сама. – Мне просто нужно уехать, – Альбо после недельного молчания попытался, наконец, объясниться, – Гиз давно мне рассказывал о своих каменоломнях и ещё осенью предлагал уехать к нему... Ясна, наша история навсегда останется вот этими шрамами на руке, – Альбо закатал рукав куртки. – Но неужели ты не можешь дождаться меня?! Речь идёт всего лишь об одной жизни! ...Как бы это глупо ни звучало (думала Ясна, прислонившись к берёзе, на ветвях которой в лунном свете, как припорошенные пыльцой гусеницы, болтались серёжки, или, как их там называют на Украине, бруньки), но человек выше гор, выше деревьев, на них произрастающих, выше птиц и облаков, он даже выше ангелов, если верить ветхозаветному преданию. Потому что природа – это закон, а единственный закон, существующий для человека, – это его плоть. Но и твоя собственная плоть – это всего лишь время, в которое ты должен уложиться. Ты же сам – являешь собой воплощённую свободу. «Речь идёт всего лишь об одной жизни!» Легко так говорить, когда тебе предстоит ещё одна. Когда линия судьбы на твоей руке появилась лишь несколько месяцев тому назад. Теперь в нынешнем состоянии похмелья, проявляющемся скорее ментально, чем физиологически, Ясне вдруг показалось, что человек начинает с вопроса «почему», а заканчивает вопросом «почём». Так и не разрешённый вопрос о Спасении, есть, в сущности, вопрос «почём»: сколько ты готов заплатить за место в раю, дружище? Не жадничай, всё равно всё, что ты видишь, тебе не принадлежит, даже ты сам. Но, как говорится, есть нюанс. И вот что говорит об этом в индийской Пуне Ошо Раджниш, беседуя со своими учениками о суфизме: «Если вы даёте что-то, чтобы получить что-то, то это не самоотречение. Если вы отрекаетесь от мира, чтобы получить небеса, то это не самоотречение. Это просто сделка. Вы являетесь хитрым, ловким, вычисляющим. Делать что-нибудь конкретное, чтобы стать духовным, – это верный путь потерять дух. Духовность – это дар. Она приходит к тем, кто доверяет. Она случается с теми, кто любит, и кто любит безмерно, и кто любит без мотивов. Она случается со смелыми. Она случается с теми, кто сильно желает жить в опасности». Точнее не скажешь. – Я люблю тебя, Ясна, – произнёс Альбо, когда Ясна села в такси, хлопнув дверцей так, что с гор сошёл сель. В сущности, она даже не услышала этих слов Альбо, а прочла их по его губам, глядя сквозь тонированное лобовое стекло машины. ...Прийдя в себя после вчерашнего с помощью контрастного душа и пары таблеток афобазола, Ясна выбежала на улицу и направилась в знакомую лавочку «Книги Х», где не была уже месяц и где Мышь со своим верным кожаным Птеродактилем, как в зоопарке, сновали меж стеллажей в ожидании утренних посетителей. – Здравствуйте, – грассируя, зашипел Птеродактиль, – как там наш Даррел? – Умер, – раздражённо ответила Ясна во избежание дальнейшей фамильярности и прошла к крутящемуся стенду с открытками. Из всех языков мира, среди которых встречаются и злые, Ясна всегда отдавала предпочтение острым. Но сейчас ей очень хотелось поздравить Альбо с каким-нибудь праздником – так, чтобы не расслаблялся. На дворе стоял апрель с его навязчивой озабоченностью в воздухе, и кроме Дня дураков (1 апреля) и Дня космонавтики (12 апреля), никаких других праздников Ясна не знала – впрочем, так же, как и не знала адреса Гизовых каменоломен. Гиз запретил Альбо писать и принимать письма. Раскручивая стенд, Ясна машинально перебирала всё подряд, и, рассматривая открытки, подчас удивлялась, насколько же грязно человеческая фантазия извращена шаблонностью и предсказуемостью; уже не говоря о том, что рифмы в поздравительных стихах были из рук вон неточны, пожелания высосаны из среднего пальца на правой руке, а идеи рисунков, наверное, придуманы престарелой паспортисткой из районного отделения миграционной службы. Ясна схватила первую попавшуюся стопку, но рассыпала её; а, наклонившись, чтобы собрать упавшие открытки, обнаружила среди них то, отчего вчерашний виски застучал в её висках новой болью. Голова представляла собой перезрелый грецкий орех. Она подошла к кассе, где сидела Мышь и накручивала на палец свои жидкие серые волосёнки – Откуда это у вас? – спросила Ясна и трясущейся рукой протянула открытку. – А вам какое дело? – пропищала Мышь, скривив тонкие губы в своеобразную линию не предначертанной судьбы, но уже состоявшейся. ...Сердце не воспринимает смерть так остро, как воспринимает её разум. Оно точно знает, что придёт время, и оно остановится – так же просто и естественно, как оно когда-то забилось в материнском чреве. Восток не ставит проблему смерти так болезненно, как её ставит Запад. Восток вообще не видит в смерти никакой проблемы. Каждый миг мы умираем и снова рождаемся, не говоря уже о клеточной регенерации, которая происходит с завидным постоянством – изо дня в день. И даже пару дней после фактической смерти тела наши волосы и ногти продолжают расти, тем самым подтверждая инертность природы, заторможенность закона. Сначала отходит дух (как воля к жизни), потом душа (как наполнение жизни), и вслед за ними окончательно замирает тело (как материал для жизни, её облачение и воплощение). Корецкий рассказал Ясне об одном культовом московском герое (он был безусловный шаман), умершем в начале 2000-х годов, который верил в то, что зубы человека должны расти так же, как и волосы – на месте выпавших появляться новые. К сорока годам он умудрился потерять почти все зубы и печень, но незадолго до смерти у него действительно появилась пара-тройка отменных коренных зубов. Впрочем, они шаману уже не пригодились, поскольку внутренности его были способны принимать лишь пищу духовную. Итак, философ рассуждает, ибо сомневается во всём – и плоды его деятельности подчас неудобоваримы. Святой утверждает, ибо вера его крепка – а плоды его деятельности пользительны для всех, кто их захочет вкусить. «И действительно, – подумала Ясна, выходя из магазина, – какое мне дело до того, что фотография Гиза с моего компьютера (где он стоит, прислонившись к земляничному дереву в Воронцовском парке и улыбается в объектив) попала на стенд с открытками в этой Богом забытой книжной лавочке?» ...Каждый день одно настроение сменяет другое, и если вам осточертела ваша жена, это не значит, что она постарела или испортилась, как вчерашнее молоко, это значит, что постарели ваши глаза, и стало вчерашним сердце, – выбросите их, и обновитесь, как это сделал Бодхидхарма. Вот, что говорит Восток. Сердце не воспринимает смерть. Сердце воспринимает любовь. Вчера, поздно ночью, Ясна узнала о смерти Хорхе – чёрного нью-фаундленда, присутствие которого в нашей квартире на Филёвском парке так неоднозначно поразило Нежного Воина из Южной Кореи, приехавшего отрабатывать кармический долг на подмостках столичных драмтеатров. «Человек – это вор, залезающий к себе в карман», – Ясне врезалась в память эта недавно прочтённая строчка из стихотворения одного великого персидского поэта. Она собрала всю имеющуюся в доме одежду чёрного цвета и вместе с космическим мусором в её голове выбросила на метафизическую помойку. Когда она возвращалась к подъезду зазвонил её космофон: – Ты всё ещё ждёшь меня? – услышала она знакомый голос в трубке. И самая чёрная на свете планета с печальным названием YA 10 000 AL рухнула к её ногам, разлетевшись по всей округе мельчайшими агатовыми осколками. В них отражалось только солнце. МОСКВА. ВЕСНА 2010 г.
|