Александр О`Шеннон
Ирландский блюз
Декаданский романс
ПЕТЕРБУРГСКИЙ РОМАНС
Я вам спою, студентки, про любовь,
И, если рифмой будет слово «кровь»,
Не обессудьте и не умиляйтесь,
А лучше ближе к барду подвигайтесь!
Она была княгиня и бель фамм,
А он был так, писец и мизерабль,
Но он мечтал взобраться на корабль
И крикнуть: «Боцман, ну-ка к парусам!»
Она гуляла с мопсом под листвой
И восторгалась виршами арапа,
А он чухонок по трактирам лапал
И пел ноэль про абордажный бой.
Она писала тайно к графу N,
Чтоб из ответов сделать папильотки,
А он, борясь отварами с чахоткой,
Душил собак у монастырских стен.
Напившись жиру, он ходил на мель,
Чтоб клясться морю в верности навеки,
Но там его заметил Кюхельбекер
И обознавшись, вызвал на дуэль.
Никто из них не знал, что Бенкендорф
Уже пытал в застенках Крузенштерна,
Сам государь велел ему, наверно,
Узнать, кто ввез в столицу тухлый торф.
И свет решил, что князь был слишком строг,
Когда травил несчастную стрихнином,
И в ту же ночь мундиры голубые
Свезли писца в Лопахинский острог.
КУБИНСКИЙ РОМАНС
Мне холодно в этой горячей стране,
Где пальмы колышет тропический бриз,
Где соткана ночь из веселых огней,
Из шепота волн и шампанского брызг.
Здесь пляшут креолки, телами лоснясь,
Как будто забытым навеяны сном,
И в глотки матросов, на солнце искрясь,
Текила течет золотистым огнем.
Мне холодно здесь без любимой моей,
Которая в хмурой осенней Москве
Стыдливо нежна и добра без затей,
В окошке сыром коротает свой век.
И все, что я жду, — это белый корабль,
Плывущий на Север на всех парусах,
Где губ ее влажных пунцовый коралл,
И майская ночь в бирюзовых глазах.
И я там останусь, поладив с собой,
И каждое утро, друг друга обняв,
Мы будем смотреть, как встает над Москвой
Прохладное солнце грядущего дня.
РОМАНС «ОБЛОМОВ»
По обломовски узкой,
Лежу вдоль скамьи,
Созерцая кипящее лето.
Девы ходят вокруг —
Я влюбился б давно,
Но, спросив:
«А что мне будет за это?»
А может, сказано будет —
Мне встать и идти
В результате любви За букетом
И ненастною ночью ее провожать,
Что б насквозь простудиться к рассвету.
И ирландский придурок,
Допив свой бальзам,
Так скажу я пригожим прохожим:
Я б до смерти любил,
Я б любил сразу двух, сразу трех,
Но желательно лежа.
АНГЛИЙСКИЙ РОМАНС
Мальчик-флейтист, босоногий обманщик,
Ну что тебе стоит поцеловать?
Многие дяди хотят жить с тобою,
Многие тети хотят с тобой спать.
Холмы Ирландии — ветры да овцы,
А ты все играешь себе одному.
Если б я был здесь английским ленлордом,
Я б заточил тебя на ночь в тюрьму.
И ночью туманною, только в халате,
Я бы спустился в застенок сырой,
Чтоб нарядить тебя в белое платье
И насладиться твоею игрой.
Утро окрасит зубцы замка розовым,
И от бессонницы чуть голубой,
Я б на укор твой немой мог ответить:
«Ну что ж это, золотко, как не любовь?»
И выгнав взашей всех пажей до единого,
Даже того, что мне был словно дочь,
Я бы тебя так любил и голубил,
Как незаконного сына точь-в-точь.
Мальчик-флейтист, босоногий обманщик,
Ну что тебе стоит поцеловать?
Многие тети хотят жить с тобою,
Многие дяди хотят с тобой спать.
ЯМАЙСКИЙ РОМАНС
Сестра, набей полнее «Беломор»
Тем, чем разжился брат у местной шайки,
Как доброта ядрена на Ямайке,
Как мощно за окном грохочет шторм!
Я каждый вечер, скрывшись за углом
От черной девочки, бегу в ваш номер тихий,
Чтоб волшебством наполненный, хихикать
И просветленно думать о былом.
Здесь всякий раз включение Ти-Ви
Чемпионатом по сумо чревато,
А мы расслабленно внимаем ароматам
Вещающим о братстве и любви.
И возвращаясь ночью в свой приют,
Боясь гнездящихся на пальмах попугаев,
Я треском веток парочки пугаю
На лавочках сидящих там и тут.
И все забыв — Москву, и курс ЦБ,
И все, что связанно с постылою Чечнею,—
Светя в пути окурком, как свечою,
Я добираюсь, наконец, к себе.
О, Очо-Риос! О, Монтего-Бей!
Мне до сих пор сны тамошние снятся,
Брат, мне опять приспичило смеяться,
Сестра, полнее «Беломор» набей!
ДЕКАДАНСКИЙ РОМАНС
Не давайте меня в обиду,
Унесите меня и спрячьте.
Хоть куда, хоть в чулан под видом
Пыльной статуи «Голый мальчик».
Я ведь знаю, меня уж ищут,
Чтоб влюбиться в меня до смерти.
Вон, под окнами кто-то свищет,
Или это гуляет ветер?
Ах, девчонки мои, девчонки,
Я же помню объемно и ясно,
Как меня, привязав в сторонке,
Вы друг дружку любили страстно.
И к утру, уже после пика,—
Чуть сморила тела усталость —
Наконец, услыхав мои крики,
Вы и мне подарили радость.
Ах, спасите меня, спасите,
Я теперь не хочу обратно.
Вы скачите на мне, скачите,
Хоть куда, только безвозвратно.
Сам бессчетных дев погубитель,
Я теперь восхотел иного —
Вы любите меня, любите,
Как дитя, как отца родного.
ФРАНЦУЗСКИЙ РОМАНС
Лежу ли прикованный к спинке кровати,
Иль над ученицей вздымаюсь с хлыстом,
А сам все мечтаю о нежных объятьях
Мими, что меня не пускает в свой дом.
Веду ли обманом к седой лесбиянке
Знакомых шестнадцатилетнюю дочь,
А в мыслях воркую с Мими на полянке,
Зевая над ними со свечкой всю ночь.
И вот уже отрока пухлые щеки
Я нетерпеливо за школой треплю,
А сам все печалюсь: зачем не в почете
Досель я у той, что безумно люблю.
Когда я нагой по Версальскому саду
Гоняюсь за лучшего друга женой,
Кричу в исступленье: “Тебя мне не надо,
А надо мне ту, что теперь не со мной!”
И мчусь я средь ночи к вдове безутешной
Нарочно развратным альфонсом одет,
Чтоб, грош заработав любовию грешной,
Любимой послать на рассвете букет.
Я тенью брожу в мозахическом клубе
Пудовую гирю на фаллос надев,
В раздумье: «Ужели меня не полюбит
Никто, кроме здешних распущенных дев?»
А утром страдаю, за спину укушенный,
Или окурком прижженный, лечусь,
Лечусь и мечтаю, чтоб стала мне суженной
Та, для которой я сексу учусь.
Sendero Luminoso
ИСТАМБУЛ-КОНСТАНТИНОПОЛЬ
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул.
Небо — как Черное море,
Растеклись звезды в Босфоре,
Ночь повисла на минаретах,
Пальцы жжет сталь пистолета.
Ночь темна, а на рассвете
Встреча у старой мечети.
Между пальм — тени и шепот,
Может, там турецкие копы.
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул.
Порт залит синим туманом
Вкуса кофе и марихуаны,
Веет бриз с привкусом риска,
Горло жжет жажда и виски.
Узких улиц мрак паутиний
Завлекает вглубь Византии,
За спиной крики и топот,
Кто тебя потом будет штопать?
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул.
Колыхнет волны эфира
Залп галеры «Айя-Софии»,
И восход хлынет потопом
По мосту прямо в Европу.
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул-Константинополь,
Истамбул.
К ЭЙРЕ
За дверью — полдня, за окном — полночи.
Я вспомнил тебя, как бы между прочим.
Тебя здесь нету, и это славно —
Поговорим с тобою на равных.
Пока я жив, я клянусь щеками —
Я мерил время твоими шагами.
И если б я не утешался элем,
Я думал бы о тебе все время.
Я знал, что это любовь обреченных,
Я ждал тебя в белом, красном и черном,
Но дули в окна и били в двери
Сырые ветры пяти империй.
Ни пурпур дня и не зелень ночи,—
Никто не знает, чего ты хочешь;
Никто не знает, во что ты веришь,—
Ни окна те и ни эти двери.
Когда-нибудь я открою окна,
Чтоб встать к входящему левым боком.
Когда-нибудь я открою двери
Для поцелуя с моею Эйре.
ГОРЬКОЕ ВАРЕНЬЕ
Я память детскую свою
Храню в глухом углу забвенья,
Откуда редко достаю
Вино и горькое варенье.
Надежный страж хранит там страх,
Застывший сок плодов неспелых,
Однажды сорванных впотьмах
Моей рукою неумелой.
Когда приходит время снов
И мой покой тревожат тени,
Я достаю свое вино
И банку горького варенья.
Я пробираюсь, как монах
В тумане мертвой паутины,
Где на обшарпанных стенах
Висят багровые картины.
Пока беспечно ждет меня
Моя любовь в зеленом платье,
Я пью, задумчиво звеня
Железной кружкой о распятье.
Я ем варенье при свечах
И горький вкус не замечаю,
А за спиной стоит мой страх
На тонких каблуках качаясь.
Он шепчет: «Исцелится жар
И, уходя прозрачной тенью,
Тебе любовь оставит в дар
Вино и горькое варенье».
И, скинув свечи, я встаю
И бью кувшин без сожаленья.
Я память детскую свою
Храню в глухом углу забвенья.
В КАМЕННЫХ ДЖУНГЛЯХ НЬЮ-ЙОРКА
В каменных джунглях Нью-Йорка,
В тропиках южного Бронкса,
Брожу я по душной каморке,
Мусоля во рту папиросу,
И думаю горькую думу,
Уставясь на доллар последний:
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
И вспомнилась сразу Россия,
Одной воплотившись Москвою,
Где я истощал свои силы,
Пытаясь варить головою,
Где часто заглядывал в урны,
Все время не прочь пообедать.
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
А мне бы расцвесть пышным цветом
В лиловых тенях небоскребов
И не напрягаться при этом,
В метель расчищая сугробы.
А грош в пересчете и в сумме,
Так он и в Америке медный.
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
И каждое утро иду я
В «Макдональдсе» греть бутерброды
Для вроде меня обалдуев,
Таким же моральным уродам.
И рвутся душевные струны
В преддверье привычного бреда:
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
И часто в подземке средь шума
Мне слышится хохот победный:
А если ты такой умный —
То, что же ты такой бедный?
ЧЕРНОКНИЖНИК
(XVI век)
Пусть будет холера, пусть будет чума,
Пусть будет потоп или дождь из лягушек,
Ты будешь моей, ты захочешь сама
Отдать мне свою утомленную душу.
Ты душу отдашь мне, почти без ума,
За взгляды мои в полумраке пирушек,
За слов моих тихих горячий дурман
И свежий батист белоснежных подушек.
Ты будешь бояться за душу свою,
Исчезнешь в ночи, но собьешься с дороги
И, как в избавленье, поверишь в судьбу,
Однажды заснув у меня на пороге.
Я душу приму, как хрустальный бокал
С пурпурным вином подогретого неба,
И ты станешь тем, чем согрелась рука —
Теплом философского камня и хлеба.
BOSSA-NOVA
Заблудись как я, там, где весь мир — как я,
В окнах джунглей голубые свечи дня,
В черном зеркале лагуны
Отразятся наши луны
Навсегда Теплые, как вода.
Апельсиновый загар твоих плечей
Лучшее лекарство от моих врачей,
А кокосовые дали
Заплетенными стволами
Скроют в тень
Нашу смешную лень.
Я оторванный от пальмы желтый лист;
Дождь, смывающий случайных, гол и чист;
Грустный негр, местный ангел,
Сам себе играет танго,
Саксофон
В пене зеленых волн.
На песке среди цветов морских, сухих,
Мы оставим белые стихи — грехи,
Мы завесим дверь бунгало
Ожерельями кораллов
И уснем
День постелив верх дном.
Целый день крутился фильм со всех сторон,
Только ночью стало ясно — сон, как сон.
Наберем по телефону
Этот пляж и эти волны
Под мотив,
Спрятанный в негатив.
ШВЕДСКОЕ ТАНГО
Я помню Швецию,
Я вспоминаю Стокгольм,
Где я был свежий и
Всегда какой-то другой,
Где мне было глубоко
Наплевать на народ,
Там, где я трахал всех,
А не наоборот.
И вот я на Родине,
А здесь Чечня и народ,
И все меня трахают,
А не наоборот.
Но и здесь есть отдушина —
Мои подруга и друг,
И я вот все думаю:
«А как бы эдак нам вдруг!..»
А мне говорят: «Это бред!»
А по мне — почему бы и нет?
Ведь я ждал этого, друг мой,
Столько тягостных лет!
А мы всё втроем, да втроем:
По гостям и в кино,
И о нас уже шепчутся,
Ну, а нам — все равно!
Мы идем, взявшись за руки,
По вечерней Тверской,
И я опять чувствую,
Что я какой-то другой.
Ее волосы черные,
Цвета южных ночей,
И глаза европейские,
Как у всех москвичей,
Да и он тоже ничего,
Даже больше, чем друг,
И когда-нибудь я скажу
Обхватив его вдруг:
— Я люблю ее, она любит тебя,
А ты любишь меня,
Ну, чем не прекрасен наш круг,
мой друг,
Ну, чем не семья?!
Я помню Швецию,
Я вспоминаю Стокгольм,
Где не было Сталина
И татаро-монгол,
Но и на Руси можно жить,
Если выбрать свой круг,
Где с правого бока — подруга,
А с бока левого —- друг.
ИРЛАНДСКИЙ БЛЮЗ
Когда-нибудь я убегу
Из Реддингтонской тюрьмы
И никогда не вернусь в родимый свой Ольстер,
Я проберусь в дивный край,
Где обступили холмы
Замок, в котором меня нет желаннее гостя.
Я подойду к стене,
Едва на холмы ляжет ночь,
И легкою тенью скользну в проеме оконном
Туда, где который год
Ждут меня мать и дочь
Из рода вождей,
побежденного клана О’Коннор.
Сон на рассвете.
Сон на рассвете.
Вспенится эль и тогда,
На том берегу тишины,
Воскресшие свои сны я увижу в их лицах,
И полыхнет в их глазах
Зеленым пожаром весны
Любовь, от которой и в небытие не укрыться.
Сон на рассвете.
Сон на рассвете.
Блики каминных углей
Будут плясать на стене,
И добела раскалятся объятий оковы,
И я заплачу,
когда Уснут, прижавшись ко мне,
Две женщины
из побежденного клана О’Коннор.
А мне молиться всю ночь,
Из самых ее глубин,
Где в черных глазницах бойниц
ветер жалобно воет:
«Прости нам, Господи, что
Обеими ими любим
Ирландской Республиканской Армии воин!»
Сон на рассвете.
Сон на рассвете.
ВОСПИТАННИЦА
Кто это шуршит за дверью,
А ну как шалит домовой?
Нет, это моя воспитанница
Подглядывает за мной.
Это моя племянница,
Которой пятнадцатый год.
Она живет у меня, так как я
Богатый и знатный лорд.
Когда я целуюсь с женщиной,
С которой дружу сто лет,
Вбегает моя воспитанница И зажигает свет.
Она начинает плакать навзрыд
И об пол стучит каблучком,
И женщина гневно уходит домой,
Назвав меня «тюфяком».
Когда я сижу у камина впотьмах,
Любуюсь игрой огня,
В залу входит воспитанница
И бродит вокруг меня.
А я делаю вид, что дремлю,
Согретый теплом угольёв,
И, ясное дело, не вижу в упор
Новое платье ее.
Когда ко мне приходят друзья,
Расписывать пулю и пить,
Она приносит бокалы для нас
И начинает их бить.
И я увожу ее за руку вниз,
Чтобы ей строго внушать.
Но отвечает воспитанница,
Что будет мешать опять.
Она говорит, что все — дураки,
И что мне нужна жена,
Ну и, конечно, моею женой
Достойна быть только она.
И я, вздохнув, поднимаюсь к себе,
Мрачнее десятка туч.
И не забываю, прежде чем лечь,
Дверь запереть на ключ.
ИРЛАНДСКИЙ МОНАХ
(Микки Рурку)
Где-то на полдороге в затерянный Рай,
Там, где все, что ни дует,— все ветер надежды,
Там, где, если он есть, начинается край,
Где от Зла до Добра простирается Между,
Там ирландский монах поднимается с пола,
На который его обронило вино,
И идет, как по морем покрытому молу
Шли апостолы, пятками чувствуя дно.
А вокруг — темнота, лишь сияет, как чудо,
Негасимый окурок, прилипший к губе,
И, разбитым лицом натыкаясь повсюду,
Он идет к предначертанной свыше судьбе.
И по ветхим ступеням он катится в залу.
В зале стол у окна, за которым — стена.
У стола — пара кресел, на нем — два бокала
Рядом с пыльною черной бутылкой вина.
И ирландский монах доползает до кресла,
Раздвигая плечом то ли ночь, то ли день,
И с другой стороны на свободное место
Заползает его полусонная тень.
И так молча они, в клубах мрака и света,
Отражая друг друга в колодцах очей,
Пьют вино Одиночества черного цвета,
Горче дыма, тягучей осенних ночей.
ТЕМ, КТО ХОТЕЛ ЖИТЬ ВЕЧНО
На белой яхте у лазурного берега,
Обрызганный столетним вином,
Я сказал двум блондинкам: «Знаете, девочки,
Я потрясен своим сном...
Мне снилась женщина
в простреленном френче,
За пять минут до смерти, в дыму,
Я слышал шепот сквозь рев пулемета:
— Не отдавай меня никому!..
И окруженные в развалинах Белфаста,
Под выстрелы английских солдат
Мы обменялись друг с другом кольцами,
Выдернув их из гранат.
Тех, кто хотел жить вечно,
Господи, благослови
Умереть от любви.
Мы целовались и кровь с наших губ
Черная от пепла текла,
Когда горячие осколки со свистом
Изрешетили наши тела...»
И рассмеялись датчанка со шведкой:
«Это просто похмелье, барон,
Сейчас мы поможем нашему папочке
Забыть этот тягостный сон!»
А я все помню, хоть и старался забыть,
За талии блондинок обвив,
И я живу, а все завидую мертвым,
Распластанным на ложе любви.
Тех, кто хотел жить вечно,
Господи, благослови
Умереть от любви.
ШВЕДСКАЯ СТЮАРДЕССА
Боинг-747 упал с неба
В дебри экваториального леса,
И в живых осталось только двое:
Я и шведская стюардесса.
Шведская стюардесса!
Шведская стюардесса!
Шведская стюардесса!
А дня через два к нам упал аэробус
Авиакомпании «Джамайка Эрлайн»,
И выжила только одна стюардесса,
Покруче Наоми Кемпбелл герла.
Ямайская стюардесса!
Я майская стюардесса!
Ямайская стюардесса!
А потом рядом с нами грохнулся лайнер
Таиландских авиалиний
И выжила только одна стюардесса,
И мы все втроем стали жить
вместе с Мэй Линь.
Тайская стюардесса!
Тайская стюардесса!
Тайская стюардесса!
И чтоб нас спасти, был заброшен десант,
ОМОН, спецназ и морская пехота,
Но мы уходили от них всякий раз,
А они нас искали — такая работа!
Шведская стюардесса!
Ямайская стюардесса!
Тайская стюардесса!
Но нас выдал местный индейский шаман.
Он сказал нам: «Давайте, валите отсюда!
Вы уже оборвали нам всю ганджу,
Изваляли плантации коки повсюду!»
Шведская стюардесса!
Ямайская стюардесса!
Тайская стюардесса!
И вот я лечу рейсом «Аэрофлота»,
Бомбу с будильником спрятав под кресло,
Мы летим над тайгою, и мне тайком
Улыбается русская стюардесса.
Русская стюардесса!
Русская стюардесса!
Русская стюардесса!
ИСПОВЕДЬ ИДИОТА
Все, что имею я: мой сон,
Моя безумная улыбка,
Моя расстроенная скрипка
И никому не нужный стон.
Имею счастье я и смех.
Большое счастье — смех счастливый.
Они качаются, как сливы,
На деревах моих утех.
Имею ключ от двери рая,
Куда давно уж норовлю.
И на дорогу грош коплю,
У этой жизни украдая.
Все, что имею я — не то,
Что может в жизни пригодиться.
И если что-нибудь родится,
Все будет съедено потом.
ИЗРАИЛЬ
(на музыку Нино Ротта из к/ф «Godfather»)
Я прилетел в Израиль как турист и друг
И в Тель-Авиве в Сару я влюбился вдруг,
И, оценив мою любовь,
Она однажды позвала меня с собой.
То был намек, так всякий русский понял бы,
Всегда томимый предвкушением любви.
Пока мы шли, погас закат,
И тут она мне протянула автомат.
Она сказала: «Ты в душе совсем аит.
О что за ночь нам предстоит!»
Какой пассаж! Азохэн вэй! Аллах акбар!
Пока я думал, мне булыжник в лоб попал.
Отудивленья я упал,
А Сара кинула куда-то в ночь напалм.
В кустах осоки тихо плакал Иордан,
И над волной слезоточивый полз туман.
В меня стреляли, я стрелял,
И Могин-Довид в небесах всю ночь сиял.
Она кричала: «Ты в душе совсем хасид,
И «узи» твой, как гром, гремит!»
Очнулся я в ее квартире, был рассвет,
В углу шептал молитвы ветхий Сарин дед.
Вошла она и семь свечей
Зажглись в египетской ночи ее очей.
Я убегал прямым путем в «Бен-Гурион»,
За мною гнался сват и резник Мендельсон,
Но я успел сесть в самолет,
А Мендельсона задержали у ворот.
И я подумал: «Я в душе совсем «моссад»
Пора лететь в свой Ленинград».
SENDERO LUMINOSO
Светлый путь (исп.)
В джунглях Колумбии ночь,
Роса стекает по листьям коки,
Повстанец бормочет во сне
Костанеды бессмертные строки,
А на стене портрет: Боб Марли стоит
С команданте Че,
И огонь доброты в глазах обоих
Сияет, как пламя свечей.
Sendero, sendero luminoso.
Sendero, sendero luminoso.
Дон Хуан, командир партизан
Помнит, как говорил Фидель:
— Если вас схватят опять,
отправят Лечиться на много недель,
А без доброй затяжки, товарищ,
И жизнь не так уж важна!..
И Дон Хуан восклицает сквозь кашель:
— Свобода или ганджа!
Sendero, sendero luminoso.
Sendero, sendero luminoso.
Десант врачей без границ
Окружит сонный отряд поутру,
Их нанял диктатор Негоро
На грязные доллары ЦРУ.
И сложит потом пипл песню о том,
Как бился Мальчиш-Кибальчиш —
До последней затяжки, последней понюшки -
За коку, ганджу и гашиш!
Sendero, sendero luminoso.
Sendero, sendero luminoso.
ВЕСНА
Посидим вечерком,
Посидим на игле.
Будет ночь за окном,
Станет день на стекле.
Выбирай, не спеша,
Что ты хочешь теперь —
Вот тебе анаша,
Вот — открытая дверь.
А вот наступит весна,
Мы пойдем босиком
По цветущим лесам
Над прозрачной рекой.
Твой любимый за нас
Был распят, но воскрес.
Он плутает сейчас
Где-то в безднах небес.
И когда ты поймешь,
Что с тобою другой,
Ты шепнешь: «Это ложь,
Это ложь, дорогой».
А вот наступит весна,
Мы пойдем босиком
По цветущим лесам
Над прозрачной рекой.
Мне уже не уйти,
Да и ты здесь навек.
Значит, нам по пути,
Значит, пусть будет снег.
Пусть нам ветер споет,
Раскорябав углы,
Как по вене плывет
Ржавый кончик иглы.
А вот наступит весна,
Мы пойдем босиком
По цветущим лесам
Над прозрачной рекой.
Растеклась под окном
Утра раннего зыбь,
И на город шел шторм
Первой майской грозы.
А я плакал со зла,
Что она без вины
Умерла всего за
Полчаса до весны.
А вот наступит весна,
Мы пойдем босиком
По цветущим лесам
Над прозрачной рекой.
НОЧЬ НА ПАМИРЕ
Уткнувшись холодным носом
В застывший звездный кисель,
Я вспомнил, как чистым и босым
Ложился дома в постель.
И кафельный отсвет ванной,
И струи горячей воды...
Трясясь, словно с гор не туманы
В лощину сползали, а льды.
Скрепя на зубах лепешкой
У тощего костерка,
Я вспоминал картошку
И аромат шашлыка,
И магазин «Колбасы»,
И водочный магазин,
Когда за горой тонкогласно
Трижды пропел муэдзин.
ЗИМА ПОСЛЕ ПАМИРА
Зима отомстила — мороз, как ожег,
Застыли в космической дымке пейзажи.
Я ждал снегопада, а выпал снежок,
Похожий на дробь, а не хлопьями даже.
Казалось, под утро звенели дома,
И небо легло на трамвайные шпалы...
Я понял, что нам отомстила зима
За полные летнего зноя пиалы.
ПОЕЗД НА ВОСТОК
Поезд мчит по пустыне синей,
Снизошло откровенье к пескам.
Мы на поезде мчим, что есть силы.
Вслед за поездом мчит Али-хан.
У него двести тридцать сабель
И за поясом — пыльный коран.
С нами Бог! — мы без ружей остались,
Точит колья уже Али-хан.
На луне различимы реки,
На песках — черепа и тлен,
Там покоятся древние греки,
К Али-хану попавшие в плен.
У джигитов усаты лица,
Их в аулах с добычей ждут,
Привезут они девкам ситцу,
Старикам скакунов приведут.
Мы Восток, слава богу, знаем,
На базарах — воруй да пляши,
А поднимешь червонное знамя,
Приведут из-за гор курбаши.
Магрибинец на крышу залез,
Чтобы резать защитников с тылу,
Мы отняли у гада обрез
И указками насмерть забили.
— Мы лопаты везем и глобусы,
Чтоб учить али-хановых чад.
Нам не нужно бесценных наград
И хвалебных восточных опусов!
И гортанно вскричал Али-хан,
Воздевая к Аллаху руки:
— Вы герои, а я просто хам,
Скалозуб и гонитель науки.
И рабы нас с почетом несли,
Совращая гаремным блудом,
А в оазисах пальмы цвели
И печально бродили верблюды.
Блюз одиноких мужчин
ИВАН МУСТАФАЕВИЧ
Иван Мустафаевич был вампир,
Служил счетоводом в конторе Мосгор,
И каждую ночь караулил главбуха
И чистил напильником ржавый топор.
Но хитрый главбух уже знал обо всем
И первым с работы всегда уходил,
Но в эту ночь он был спокоен,
Так как трость из осины купил.
Но эта трость из пластмассы была,
Ведь продавщица работала пьяной.
Намедни утром ее подпоил
Иван Мустафаевич в ресторане.
Сниб, снаб,снурре,
Пурре, базилюре.
Долго гнался Иван Мустафаич
За главбухом через весь коридор
И вскоре настиг его в женской уборной
И молча извлек из портфеля топор.
А в это время доцент Иванов
Дух усопшей жены вызывал.
Он плюнул на зеркало, и из Анапы
Голос ехидный ее прозвучал:
— Мой любовник имеет портфель,
А в нем — разрубленный труп главбуха.
Мы жарим на ужин филейную часть
И часто от крови бывает под мухой.
Сниб, снаб,снурре,
Пурре, базилюре.
— Иван Мустафаич в меня влюблен
И он научил меня жить красиво.
Мы ловим главбухов для отбивных
И механизаторов для подливы.
И вдруг раздался в квартиру звонок,
И крикнул доцент: «Ну кого там носит?!»
Ему отвечали: «Твоя жена
С Иваном Мустафаевичем в гости!»
Сниб, снаб, снурре,
Пурре, базилюре.
ПЕСНЬ УХОДЯЩЕГО И ВОЗВРАЩАЮЩЕГОСЯ
Приготовь мне, жена, что-нибудь поскорей,
Уложи мои книги в холстину.
И, свечой задрожав, поклонись у дверей,
Я сегодня иду жить с мужчиной!
Я тебя как любил, так и буду любить,
Как люблю, все, что дышит в постели,
Но финансам абздюль и пора уходить
На потеху жестокой метели.
Потому что вдвоем тяжело жить в дерьме,
Но кому-то придется остаться.
Я уйду, как на фронт, но не плачь обо мне
И не смей надо мною смеяться!
Я пойду — упаду на наезженном льду,
Хулиганы припустят за мною,
Но с мешком за спиной, в синяках, я дойду
В дом того, кто мне станет женою.
Он лежит на тахте, кулачками в перстнях
Подпирая увядшие щеки,
И глаза его карие тускло блестят,
В бесконечной тоске о пороке.
Он откроет мне дверь в суете, в декольте,
И, свалив на пороге пожитки,
Его буду любить я, ни попадя где,
То с налету, то с пятой попытки.
И когда он устанет делить со мной быт,
И ему не покажется мало,
От щедрот его баксами туго набит,
Я к тебе возвращусь натуралом.
РУССКАЯ НАЦИОНАЛЬНАЯ НОСТАЛЬГИЯ
Был день, когда женщины с мундштуками
Решили, что ты так мила,
И там же, тогда же мужчины во фраках
Поняли, как я им люб,
Уже составлялись партии в вист,
И в камине светилась зола,
Когда мы бежали с тобою по крышам,
Среди закопченных труб.
За нами гнались, рассыпая пудру,
Скользя на изломах крыш,
Мужчины во фраках на голое тело
И женщины без чулок,
И вдруг на карнизе какой-то мансарды
Я вспомнил, что это Париж,
А наш особняк, занесенный снегами,
Так бесконечно далек!
В тот вечер мы все-таки сделали ноги
В замок маркиза де Рю,
Старый маркиз был печален, но мил
И привечал гостей,
Он попросил оказать любезность —
Избавить его от брюк
И разделить его пышное ложе,
Всыпав ему плетей.
Он нам надоел уже дня через три
Звоном своих вериг,
И мы подарили его мулату,
Который жил во дворе,
Мы уезжали в шикарном авто,
Из замка слышался крик,
А мы вспоминали наш особняк,
В метелях, в Москве, в январе.
Бог знает, где нас носило потом,
Но пахло все это Монмартром,
Лиловые женщины на холстах,
Мальчики и вино,
Ты отрывалась и эдак и сяк,
Я передергивал в карты,
И каждую ночь эмигрант Иванов
За стенкой дрался с женой.
Так мы и дожили до русской весны,
Крепко друг друга обняв,
Старый товарищ — маркиз де Рю
Слал нам кредиты и снедь.
И вот однажды в апреле мы
Увидели наш особняк —
Корабль, готовый к отплытию по
Прозрачной московской весне.
ОНА ХОДИТ КО МНЕ
Она ходит ко мне по причинам теней,
Мы не то, чтобы вместе, но мы наравне.
Меня сводит с ума в теплый угол грехов
Желтый запах ее истеричных духов.
Я взбираюсь по полкам на черный буфет
И оттуда пою ей про то, чего нет.
А потом я осипший и пыльный слезаю
И читаю сонеты, которых не знаю.
Она сидит на паркете в нарядах дождя
И втыкает булавки в портреты вождя,
А потом нагишом, как изгнанники Рая,
Мы стоим перед выбором кофе и чая.
Она прыгает в ванну, как на диван,
И уходит под воду на час или два,
А я плыву на мочалке, весь измазанный в пене,
И молюсь за нее на облитые стены.
Она прекрасна, как джа, и мила, как Мамонов,
И поэтому в ванной звонят телефоны,
Но она их пугает акцентом райкома,
А меня называет своим Йокой Оном.
Я играю на банджо гавайские фуги,
И ей хочется к югу, ей хочется в джунгли,
Она вдевает сквозь ухо засушенный манго,
И мы бродим по кухне в позиции танго.
Она кладет меня вниз, сама взбирается вверх,
И начинается то, что называется грех.
............................................
............................................
По утрам я ищу ее средь простыней,
Но ее уже нет, она в царстве теней.
И я бегу на Арбат, и я играю на флейте,
Потому что хочу, чтобы мы были вместе.
МЕДСЕСТРА
Спой мне песню, медсестра,
Спой, красавица, надрывней,
Про цыганку у костра
И тропические ливни.
Твой халат, как саван бел,
Оттопыренный сосками.
Выйду я из этих стен
С поседевшими висками!
Ты в глазах не спрячешь ложь,
Твой визит отнюдь не праздный,
Да только ты меня не трожь,
Потому что я — заразный.
Скучно, девушка, лежать
С острой формою желтухи —
Ни напиться, ни сбежать,
На живот садятся мухи.
За окном — зеленый клен,
Рядом — ели голубые,
Под малиновый трезвон,
Что несут там, не гробы ли?
Был я тоже, верь мне, мать,
До больницы хулиганом.
Эх, да что там вспоминать,
Угости меня нарзаном.
А лучше спой мне, медсестра,
Да поутробней, понадрывней,
Про цыганку у костра
И тропические ливни.
КОКТЕБЕЛЬСКОЕ ТАНГО
Он влюбился в нее, посмотрев из окна,
По веленью своей санаторной души.
Был под окнами пляж, а на пляже она
Отбивалась от волн своим бюстом большим.
Лет на двадцать его она старше была,
И купальник на ней мог быть чуть поскромней,
Но, шурпу не доев, встал он из-за стола,
Сердце билось карданного вала сильней.
Он подкрался к ней сзади и крепко обнял,
И с трудом повалил прямо в теплый прибой.
Кто-то скажет, что, дескать, их бес обуял,
Ну, а я утверждаю, что это — любовь.
Был он весел и юн, архистроен он был,
Сухоног, сухорук, близорук, сухозад.
Она бдила его и, чтоб он не заплыл,
За причинное место тянула назад.
Они ели моллюсков и пили кагор,
Забирались на гору окидывать даль.
«Мой boyfriend» — так она называла его
И, смеясь, убегала в цветущий миндаль.
Но приехал-таки, ее муж из Москвы,
После краха АО «МММ» он был зол,
И ударил его поперек головы
Тем, чем добрые люди играют в бейсбол.
Так окончилось лето, и перец поспел.
Пылкий юноша стал на всю жизнь дураком.
Ну, а я вам затем только все это пел,
Что фамилия мужа была Голубков.
ШЕСТИКЛАСНИЦА
Шестиклассница Ольга Линева
На уроках смотрела в окно,
А за окном солдаты стройбата
Рыли яму и пили вино.
И они ей махали руками
И манили ее гулять,
Но прибегал молодой лейтенант
И грозился всех расстрелять.
А училка, Мария Петровна,
Истеричка пятидесяти лет,
Ненавидела Ольгу и на уроках
Не пускала ее в туалет.
Ну, а Ольга уж тайно влюбилась,
Лейтенант обуял ее сон,
И однажды она на большой перемене
Побежала к нему в вагон.
А за ней погнались солдаты,
Чтоб пустить ее по рукам,
Но из вагона стрельнула базука,
И они залегли в котлован.
Только Ольга вбежала в чертоги,
У нее потемнело в глазах:
Лейтенант был пьян, он сидел на стуле
Лишь в фуражке, но при сапогах.
И проклятая Марья Петровна
У него возилась в ногах,
Она тоже была совершенно голой,
Но в желтых ажурных чулках.
И они стали обе драться
По простому и по каратэ,
И когда лейтенант свалился со стула,
Ольга выхватила свой «ТТ»...
А потом маму вызвали в школу,
Были похороны и РОНО,
И с тех пор семиклассница Ольга Линева
Не садится туда, где окно.
ФРЕЙД
Кажется, больше нет смысла спать не одному,
Чужие постели скрипят на один лад.
Я любому продам свою душу, но ни за что, никому,
Не доверю отныне тащить свое тело в ад.
Ибо стало в последнее время немало вокруг
Независимых женщин с печальным названьем girlfriend.
И когда б пропустить через сканнер
сны этих самых подруг,
Вы представьте себе только, как оживился бы Фрейд!
Оттого-то и скучно на свете мне жить, господа,
Мои губы иссохли без ливней непролитых слез,
И в мною раскрашенном небе сияет чужая звезда
Над постелью, усыпанной лепестками роз.
И однажды во сне, чтоб исполнить желанье мое,
Над постелью завис медный ангел, крылами звеня,
И промычал я спросонья заветное слово свое:
«О, женщины, хоть чем-нибудь удивите меня!..»
Ну, и где ж мне искать то, что я никогда не терял?
Где услышать достойный ответ,
что б задать свой вопрос?
И сколько всего мне простится, за то,
что я в муках смирял
У постели, усыпанной лепестками роз...
Пару раз я подглядывал за НЛО из-за штор,
Раза три у меня расцветали пучки розг,
Но зачем мне все эти знаменья,
слава и деньги на что?
Без постели, усыпанной лепестками роз?
СВОБОДНЫЙ КУРДИСТАН
За нами гнался муж
На джипе безотказном,
Когда мы второпях
Бежали из Москвы.
Он прослужил пять лет
Полковником спецназа
И ранен десять раз
Был в область головы.
Мы мчались во весь дух
На угнанном «Харлее»,
Куда-нибудь в Чечню,
Где спрятаться легко.
Мы убегали и
За нами вслед летели
Безумный мужа рев
И брань «ночных волков».
Мы добрались до гор
В обличьи маргинальном,
И вахабиты нас
Схватили в тот же миг.
И стали нам грозить
Насилием анальным,
Но тут из темноты
Ревнивый муж возник.
Он замочил их всех:
Басаева, Хаттаба,
И даже сгоряча
Крыжопольский десант,
А мы ушли с толпой
Оборванных арабов
Через Очхой-Мартан
В свободный Курдистан.
БЛЮЗ ОДИНОКИХ МУЖЧИН
Она мне сказала: «Как женщина,
Я не могу молчать!»
И выдала за пять минут
То, что я не желал знать лет пять.
И навеки ушла к другому,
Чтоб наконец стать другой,
Дымясь ароматом «Ланкома»,
Искрясь электродной дугой.
А я, как сидел на кухне,
Так и сижу до сих пор,
С небом в блестящих мухах
Ведя бесконечный спор.
И утром лицом-гармошкой
Я молча валюсь на пол,
Так и не дождавшись ответа,
Где мне достать циклодол?
И отныне ко мне ходят люди,
С которыми все не в ладу,
И обилие скверной водки
Лишь укрепляет наш дух.
И чтоб можно было, выпив
Пойти и еще купить,
Мы пьем хотя бы за то, что
Нам не за что больше пить.
И мое беззаботное эго
Все чаще тревожит одно:
Где ж ты мое либидо?
Где ж ты мое либидо?
И вызванный столоверченьем
Ответил мне заспанный Фрейд:
«Все дело в отсутствии денег,
А либидо — полный бред!»
И воспринимая вещи
Такими, как они есть,
Я все еще жду от женщин
Не только вкусно поесть.
И даже в начале лета,
Зная, что будет зима,
Я все еще полон надежд,
Сводящих меня с ума.
И все еще верю в то, что
Хотя бы во сне, но смогу
Проснуться в объятьях любимой
В Гефсиманском стогу.
ОПИУМ
Ты уехала со спонсором во Францию,
А я остался лежать на диване, куря,
Даже и не пытаясь подняться,
и Дирижаблем к тебе улететь за моря.
А ты по Каннам идешь, как по подиуму,
А я в китайской курильне опиума
Жду тебя напролет то ли дни, то ли годы,
А на улице то ли Москва, то ли Лондон.
У меня в глазах два кельтских креста,
У меня руки-ноги, как свастика,
А сам я — бальзам «Золотая звезда»
Под твоим от Chanel скромном платьицем.
А ты по Каннам идешь, как по подиуму,
А я в китайской курильне опиума
Жду тебя, распустив непослушные губы,
А на улице то ли Москва, то ли Дублин.
То не «юнкере», не шестикрылый серафим
И не Змей-Горыныч о трех головах —
Это я лечу, засоряя эфир
Тем, что выражаю любовь на словах.
А ты по Каннам идешь, как по подиуму,
А я в китайской курильне опиума
Жду тебя, колыхаясь на диване, как в ванной,
А на улице то ли Москва, то ли Канны.
SEX В НЕВЕСОМОСТИ
На орбите Наш звездолет,
Вот и начат
Экспериментальный полет.
Нам велено от вымиранья
Как вид человека спасти,
Так пусть нам поможет sex
В невесомости!
Рождаемость резко Падает вниз,
Виною тому СПИД И гомосексуализм,
И нам, Прометеям Вселенной,
Свет новых истин нести.
Культивируя в массах sex
В невесомости!
Каждый вдох наш,
Каждый порыв
Фиксируются на Телекамеры,
И вот вся Земля жадно смотрит
Вечерние “Новости”,
Где мы демонстрируем sex
В невесомости!
Это шанс Для эрекции,
Панацея
От импотенции.
Осталось лишь классифицировать
И в главный компьютер внести
Целительный этот sex В невесомости!
Пусть летать хоть
Тысячу лет —
Мы на славу
Закончим эксперимент.
Но главное все же при этом
Помнить о скромности,
Как только начнется sex
В невесомости!
ОДИНОЧЕСТВО
Солнце расплылось по небу —
Значит, опять весна.
И мне нужно делать что-нибудь,
Чтоб не страдать без сна.
А мне одного только хочется —
Молиться на склоне дня.
Счастье мое, одиночество,
Не оставляй меня.
Разрушат звонки телефонные
Непрочный в душе моей мир.
Ах, эти ночи бессонные,
Прокуренные до дыр.
И дрогнет мой дух обесточенный,
Чуть за полночь в дверь позвонят.
Счастье мое, одиночество,
Не оставляй меня.
Она войдет в платье рискованном,
И вспыхнет в ее очах,
Пускай на холсте нарисованный,
А все же, семейный очаг.
И я, называя по отчеству,
Раскланяюсь, тихо бубня.
— Счастье мое, одиночество,
Не оставляй меня.
И запою, птица певчая,
Теряя с реальностью связь.
И, воспарив, не замечу я,
Как коготок увяз.
И, крикну, в постель поволоченный,
За слабость себя кляня.
— Счастье мое, одиночество,
Не забывай меня!
БОГАТЫРЬ
Ты найдешь меня окровавленного,
Под развесистым дубом скрюченного,
То ли танком фашистским раздавленного,
То ль пронзенного скифским лучником,
То ли в небе подбитый «стингером»,
То ли ляхами в сече порубленный,
Вот, лежу в крови, богатырь-герой,
На земле сырой да под дубом я.
На заплывший глаз положив пятак,
С ятаганом, торчащим в заднице,
На вопрос твой: «Кто ж тебя, милый, так?»
Я отвечу: «Какая разница!?»
Ну, какое имеет значение,
Кто мой лютый враг, и в какой связи.
Нам война, типа, развлечение —
Аль не вой мы, аль не витязи?
И с ядром в груди я прокашляю,
Что лежу теперь искалеченный
Из-за некомпетентности маршалов,
В результате измены зловещей.
Ты слезами раны обмоешь мне,
Взвалишь на спину (я заохаю)
И залечишь все мои пролежни
По рецептам бабаев йоханных.
А весной уйду я в ночной тиши
С печенегами биться яростно,
И накостыляют мне от души
То ли белые, то ли красные.
Ну, а ты, испокон отважная,
Так и будешь во веки вечные
Поднимать меня и выхаживать,
Богородица, русская женщина.
* * *
Я скончаюсь в объятиях порнозвезды,
На тринадцатом дубле финальной сцены,
Пожилым и седым, но в душе — молодым,
Не узнавшим себе настоящую цену.
И тотчас эта весть облетит шар земной
Через сеть Интернет и посредством тамтамов,
И полмира проводит меня в мир иной,
И вздохнут с облегченьем служители храмов.
И отслужат тогда содомиты по мне
В подземельях Москвы свои Черные Мессы,
И друиды воздвигнут из мощных камней
Моей памяти светлой сакральное место.
Похоронят меня на высоком холме,
Над широкой рекой, под лазоревым небом,
И пойдут из-за гор на могилку ко мне
Те, кто живы досель не одним только хлебом.
Но никто не узнает, что светоч для всех
Был несчастлив в любви я, как это ни дико,
Потому что всю жизнь у меня, как на грех,
Вместе с педофилией был комплекс эдипов.
МАРШ МАНЕКЕНЩИЦ
Плачь и рыдай моя свирель,
Пусть вольется голос твой
В скорбный хор бизнесменов насущных.
Я слышу мерный топот ног,
Шорох шелковых чулок
И мехов манекенщиц идущих.
Там, где пройдут манекенщицы,
Стелется пепел и прах.
Там, где пройдут манекенщицы,
Т рах-тарарах-тарарах.
Где-то среди руин в ночи,
Где прошли они, остались тела,
Каблуками пронзенных.
Это поверженные брокер,
Банкир и дистрибьютор,
Нелегкой сюда занесенный.
Там, где пройдут манекенщицы,
Стелется пепел и прах.
Там, где пройдут манекенщицы,
Трах-тарарах-тарарах.
Вспышки, как молнии с небес,
Отражаются в сияющей улице
Ног бесконечных.
И в высоте, среди дымов и неона,
Проплывает их ликов Застывшая вечность.
Там, где пройдут манекенщицы,
Стелется пепел и прах.
Там, где пройдут манекенщицы,
Трах-тарарах-тарарах.
Вот манекенщиц легион
И за ними шлейф духов,
Как лиловые ночи Парижа.
Словно торпеды бюсты и
Как прицелы их глаза.
Манекенщицы ближе и ближе!
Там, где пройдут манекенщицы,
Стелется пепел и прах.
Там, где пройдут манекенщицы,
Трах-тарарах-тарарах.
О ЖЕНЩИНЕ С РЕБЕНКОМ НА УСТАХ,
или КОШМАР АЛИМЕНТЩИКА
Еще бесцельно, но уже устав,
Я плыл в толпе средь странных тканей ГУМа.
Вдруг Женщина С Ребенком На Устах
Меня схватила за руку угрюмо.
Всегда любезный, я с поклоном встал
В какой-то угол, у большой тележки,
И Женщина С Ребенком На Устах
Меня раздела без особой спешки.
Через минуту я стоял в трусах,
Растерянно крутя на теле волос,
И Женщина С Ребенком На Устах
Открыла рот, и я услышал ГОЛОС!..
Ребенок на устах ее ожил,
Забился в плаче и зашелся криком,
И я, поняв, к ногам ее сложил
Последний штрих утраченного шика.
Она с ворчаньем поклала в мешок
Предметы дорогого туалета,
Швырнула мне в лицо: «Как ты смешон!»
И удалилась поступью балетной.
Итак, я знаю, что такое страх;
Как чукча не страшиться русской стужи,
Так Женщина С Ребенком На Устах
Затмила мой к дантистам детский ужас.
И дольше века длился каждый час,
И я взалкал — хотя бы одеялка,
И я икал, пока меня не спас
Знакомый рокер, лидер группы «Сталкер».
ПРОДАВЦЫ ЦВЕТНЫХ УНИТАЗОВ
(блюз)
Продавцы цветных унитазов
И говорящих джакузи
Особенно невыносимы,
Когда целый день не ел,
Когда до утра ждал экстаза,
А потерял иллюзии,
И рад уже даже тому,
Что хоть просто остался цел.
Они меня ловят в парадных,
Где пысают бомж и транзитник
И в полутемные лифты
Молча теснят животом,
И там, заломив мне руку,
Вручат свои визитки,
С которыми, как обычно,
Не знаешь, что делать потом.
И можно только представить,
Как раздраженны их жены,
Как любят они их (в кавычках)
И нанимают убийц,
Но продавцы унитазов
Сплошь ходят вооруженные
И уж подстрелили немало
Преступных кавказских лиц.
Давайте возьмемся за руки,
В левом сольемся марше,
Сделаем пальцы веером,
Поднимем хвосты торчком,
И скажем честно и прямо:
— Идите куда подальше,
Продавцы говорящих джакузи
И разноцветных толчков!
ЛЮБОВЬ
Меня покинула третья жена,
потому что нашла человека,
А вслед за нею любимая женщина
к мужу ушла от меня.
Мне скучновато, с одной стороны,
и хочется чего-нибудь эдакого,
Но надоела, с другой стороны, уже как таковая семья.
Любовь, что мне делать с тобою, любовь?
Любовь, что мне с тобой делать?
А может, мне притаиться у школы
и соблазнять старшеклассниц, Суля им десять долларов
или билет на концерт «Руки вверх»?
Но эти связи категорически не приветствуют власти,
И порицают сурово попы, так как это, якобы, грех.
Любовь, что мне делать с тобою, любовь?
Любовь, что мне с тобой делать?
А может, мне на старости лет
стать гомосексуалистом?
Я слышал, в этом есть некий шарм и острота новизны.
Но знакомый стилист объяснил мне,
что с этим надо родиться,
И как ужасно, когда в их ряды лезут вроде меня козлы.
Любовь, что мне делать с тобою, любовь?
Любовь, что мне с тобой делать?
А может, мне стать каким-то там филом
и западать на старушек,
Что как бы акт милосердия
и даже благотворительности,
Но вдруг какая-нибудь баба Нюра
от счастья отдаст Богу душу,
А мне потом на плече ее гроб
в окружении внуков нести.
Любовь, что мне делать с тобою, любовь?
Любовь, что мне с тобой делать?
А может, мне просто плюнуть на все
и остаться лежать на диване
В холмах из окаменевших окурков
и разложившихся книг,
Включить порнушку и созерцать неуемных людей
на экране,
И быть счастливым, что неуемного нету меня
среди них.
Любовь, что мне делать с тобою, любовь?
Любовь, что мне с тобой делать?
На станции Панки
ЖАЛОСТЛИВАЯ
Не люби ты меня, не люби,
Ты любовь на меня не губи,
Лучше спрячь от греха ее в тине,
Не напоишь ручьями пустыню.
Это врут, что любви в нас — без дна,
Век черпай, а душа все полна,
Вытекает она, истекает,
Как слеза на щеке высыхает.
Ты поверь мне, я сам был такой,
Вдаль любовь моя лилась рекой,
А остались — болотные хмари
И роса предрассветных испарин.
Не губи ты любовь, не губи,
Этот чистый родник сбереги,
Чтобы в полной горсти дать однажды
Умирающему от жажды.
РУССКОЕ НАЦИОНАЛЬНОЕ СТРАДАНИЕ
У меня в душе тревога расплескалася:
Я не знаю, сколько лет мне осталося,
Я не знаю, кто полюбит меня до смерти,
Кто напоит да накормит меня досыти.
У меня в углу бутыль — горе пьяное.
Что ж ты делаешь, любовь окаянная?
Почему к тебе дороги заплетаются,
А концы, как в черный омут обрываются.
У меня в дому иконы с паутиною.
Рассветает за окном утро синее.
Я всю ночь искал любовь, словно жалости,
Поделитеся со мной этой малостью.
Отозвался мне лишь лес, елки черные,
А в домах коптят лампады засвеченные.
Не по мне ли этой ночью молилися?
Отчего ж любовь моя схоронилася?
Не дойти в такую ночь по безлюдице —
В кабаки уперлись все наши улицы.
У меня любовь не здесь поселилася,
Укажи дорогу, Господи, смилуйся.
Я который год брожу в бесконечности,
Я в тумане потерялся, как в вечности.
Мне б любовь найти, пока не смеркалося,
Вот тогда я перед нею покаюся.
ЗАПЛУТАВШИЙ МАЛЬЧИК
Я — заплутавший мальчик
В мире твоих простыней,
С холодом под животом,
С заплаканными щеками.
Голосом всех пропащих
Я звал близлежащих людей,
Но первый мяукал котом,
А третий скрипел зубами.
Мне не найти звезды
В мире твоих простыней.
В небе, как на потолке
Трещины и паутина.
Лужа святой воды
И мой силуэт на дне
С дрожащей свечой в руке,
Вдыхающий запах тины.
Мне не покрыться светлым
В мире твоих простыней.
В реках твоих волос
Мне не обмыться болью.
Первый и третий в петлях,
Но грязь их подошв на мне
И тени их древних поз
Бегут за мною по полю.
Я опаленный ангел
В мире твоих простыней,
Рассыпанный горстью пепла —
Черный на белом снеге.
Нам не составить танго
И не отдохнуть во сне.
Мы слишком оцеплены цепью,
Чтобы мечтать о побеге.
МЭРИЛИН
Мой день, как ранний вечер.
Мой дом, как странный сон.
Меня уже не лечит
Ни дождь, ни телефон.
Меня уже не греет
Ни ванна, ни вино.
И я спускаю время
В разбитое окно.
Мэрилин, Мэрилин,
Я один!
Вдоль коридорной тины
Мольберты пустоты,
И я рисую дымом
Мохнатые цветы.
Мой потолок — до крови
Изрезанный портрет,
Багровые обои
Стекают на паркет.
Мэрилин, Мэрилин,
Я один!
Мне не закрыться болью
От этих рваных ран,
Где вместо глаз — ладони,
Где вместо тела — срам,
Где тень Святого Духа Размешана во мгле,
Шаги в холодной кухне,
Дыханье на стекле.
Мэрилин, Мэрилин,
Я один!
Я вычисляю профиль
По следу от гвоздя
Под зимний запах кофе,
Под летний шум дождя.
Я высекаю числа
Последнего звонка,
Во мне уже нет смысла,
Во мне уже века.
Мэрилин, Мэрилин,
Я один!
ОКРУЖЕНИЕ
В предельно узкий круг своих занятий,
В предельно сжатый круг своих дорог
Я так хотел и все никак не мог
Протиснуть деву в снежно-белом платье
И наскрести уютный уголок.
Я словно пилигрим с пустой котомкой,
Я окольцован по святым местам,
Удавкою сдвигаются леса
Все крепче у меня на шее тонкой,
В глазах круги, я так кружить устал.
Я выбирал дороги к горизонту,
Чтоб перейти закруженный предел,
Я доползал до края и немел,
Уткнувшись лбом в подкову поворота,
Откуда так вчера уйти хотел.
Я жду себя, бегущего по кругу,
И вслед себе шепчу: «Моя вина...»
И в мягком небе полная луна,
И с башни смотрит грустная подруга,
И лес вокруг, как черная стена.
НА СТАНЦИИ ПАНКИ
На станции Панки есть домик с трубой.
На станции Панки живут лесбиянки.
Они полагают, что я голубой.
Я езжу на станцию Панки на пьянки.
Когда серый ветер шумит над Москвой,
Когда на Арбате блюют иностранки,
С тяжелою сумкой, но с легкой душой
Я еду спасаться на станцию Панки.
Осенних пейзажей сырые холсты,
Как точки над i, над осинами галки.
Вагоны и люди мокры и пусты,
Как славно, что где-то живут лесбиянки.
Как славно, что в этой холодной стране,
Где все, что стоит, подпирают останки,
Есть теплая печка из черных камней
В запущенном доме на станции Панки.
Там есть магазин, в магазине есть хлеб,
А все остальное — в бутылках и банках.
На грядке ботва символических реп —
Предмет постоянных забот лесбиянкам.
Я дерну их дверь, эта дверь — как струна,
Натянута на одиночества планки.
И в обе щеки поцелуют меня
Две девочки-феи со станции Панки.
Где прежде стояли деревья любви,
Вином запекутся последние ранки.
И все, что замерзло, согреют угли,
И все, что затерлось, поймут лесбиянки.
На станции Панки есть домик с трубой,
На станции Панки живут лесбиянки...
ОСЕННИЙ ЧЕЛОВЕК
Ты не слушай меня — я ведь так, не со зла,
- Просто мстит неуемная память.
Я же помню, ты тоже когда-то цвела,
Осыпая меня лепестками.
Эта память на мне, как удавка висит,
На беду не забыть, не забыться.
Обесцвеченных дней кровеносная нить
По душе моей впалой струится.
Не сердись на меня за ночную тоску
И за тень под пустыми глазами.
Как наган, прижимая подушку к виску,
Я к утру истекаю слезами.
И к утру из-под кресел зашепчутся сны,
Занавеска слегка заструится,
Через форточку вкатится череп луны
И посмотрит разбитой глазницей.
Я одним только свят — ощутить на щеках
Твоих рук утомленную ласку
И из тьмы увидать, как рассвет в облаках
Разливает пурпурную краску.
И повеет в душе: рассвело, унесло
Пожелтевшие листья расплаты.
Я из прошлого помню лишь то, что цвело,
Распускаясь в бреду ароматов.
ЛУНА
Она взойдет, закрыв полнеба,
Собой полмира озарив.
А мне б молиться, забыться мне бы,
Только я шепчу одно: «Звезда моя, гори!»
Луна...
От которой, кто подскажет, как укрыться?
Луна...
Рвется в омут твой душа горящей птицей.
Она зальет безумным светом
Москву по край ее глубин.
И чуть потянет небесным ветром,
Полыхнет в глазах моих волчий жар любви.
Луна...
Золотого льда Вселенной цвета ока.
Луна...
Ляжет облако на окна тенью волка.
Она покинет небо с миром,
Чтоб по реке зари уплыть.
И Бог простит мне и явит милость —
Где я был не помнить и кого любил забыть.
Луна...
На цепи светил лампада в храме ночи.
Луна...
Воссиявший в небе нимб всех непорочных.
Луна...
От которой, кто подскажет, как укрыться?
Луна...
Рвется в омут твой душа горящей птицей.
AVE MARIA
Спокойной ночи тебе, Ave тебе, свет-Мария!
Твой дом среди сентября, где льют золотое вино,
Где с обмелевших небес звезды сияют сырые,
Где каждый день, как последний глоток перед тем,
как на дно.
Dominus tecum gracia, Ave Maria.
Dominus tecum gracia, Ave Maria.
Мария, Amen с тобой, Ave тебе, Бога ради!
Пока ты здесь, Третий Рим опять простоит до утра.
Пожух осенний фонарь, но, как икона в окладе,
Горит окно твое в желто-оранжевой арке двора.
Dominus tecum gracia, Ave Maria.
Dominus tecum gracia, Ave Maria.
Спокойной ночи тебе, где б ты не встала с рассветом,
Как каждый раз,
когда в полночь я шел по следу молвы,
Когда, швырнув мокрый плащ
и даже не спрятав «беретту»,
Я за тебя ставил свечи на всех порогах Москвы.
Dominus tecum gracia, Ave Maria.
Dominus tecum gracia, Ave Maria.
ОНА ИЩЕТ СВОЙ ДОМ
Утром она не поймет, как попала сюда,
Оденется и, не спеша, отправится к двери.
А на открытой двери написано: «Я жду тебя».
И она за собою захлопнет ее навсегда.
День осенит ее путь чуть небрежным кивком,
Исчезнет в метро, пропадет в суете перекрестка.
В сумраке влажных аллей под вечер он встретит ее,
И они будут долго друг другу шептать ни о чем.
Она ищет свой дом,
Она ищет свой дом
За каждым углом.
Вечер зальет ее путь миллионом огней,
И поплывут вслед за ней разноцветные тени.
А там, где под белой луной золою покрылся закат,
Уже ждет ее ночь в переулке, прижавшись к стене.
Ночь поведет ее дальше к свечам за окном
Пить золотистых коктейлей из музыки с бренди.
В серебряный кутаться дым и верить, что все хорошо.
А под утро она, как и завтра забудется сном.
Она ищет свой дом,
Она ищет свой дом
За каждым углом.
Осень окутает улицы снегом с дождем,
А в мае запавшие окна ослепнут от солнца.
И там, где проходит она, и там, где могла бы пройти,
Вслед ей машут открытые двери: «Мы тебя ждем!»
Она ищет свой дом,
Она ищет свой дом
За каждым углом.
ТЫ У МЕНЯ ОДНА
Себе только равный среди
Первых с иссохшего дна,
Я так и остался один,
И ты у меня одна.
Это мой шанс спастись
И это моя вина —
Вовек слабый пол не простит,
Что ты у меня одна!
И мне ли не знать, что потом
Придется ответить сполна
За всю эту жизнь и за то,
Что ты у меня одна!
Когда мне виски, словно нимб,
Прорвет ледяная луна,
Я душу согрею одним,
Что ты у меня одна!
А тем, кто, меня заслонив,
Обступит тебя, как стена,
Ты крикни им, ты объясни,
Что ты у меня одна!
И пусть вслед за мной все горит
По обе стороны сна,
Я доползу до двери,
Где ты у меня одна.
Где ты уже век не со мной
И наша постель холодна,
И мрак за окном ночной,
Где ты у меня одна.
ПЬЕМ ТРЕТЬЮ НОЧЬ
Пьем третью ночь, поскольку пили два дня.
И если здесь есть судия, то это — не я.
Там, где мы жили, всю жизнь строят храм,
А кому это надо? Слава богу, не Вам.
Вы любите друг друга, а я люблю Вас,
И если здесь есть Господь, то он среди нас.
Каждый сыпал свой бисер,
каждый ставил свой крест,
И если есть Дьявол, то он тоже здесь.
Мы сидим на полу, без затей, в темноте,
И на мне только бабочка, а на вас декольте.
И кто бы к нам не пришел настоять на своем,
Мы были, есть и будем здесь только втроем.
Где наш дом? Хорошо бы, если нигде.
И если Бог хочет к нам, пусть идет по воде.
И если явится дьявол, чтобы взять одного,
Пусть покажет нам ад, и все мы будем его.
Вы любите друг друга, а я люблю Вас.
И если Бог с нами, то кто против нас?
А тем, кто за дверью, я сказал бы, что здесь
Только Бог нам судья, если Бог еще есть.
ПОЛЮБИВШИМ РАСПЯТЫХ
Я ее называю по имени-отчеству,
В темноте по чулку ей под юбку скользя.
Много женщин на свете, которых мне хочется,
Но почти ни одной, без которых нельзя.
И от этого жизнь мне не кажется чашею,
Той, что хоть мышьяком, но полна до краев.
И скоблю я по миске с остывшею кашею,
Как приправой обсыпанной перхотью слов.
Эта женщина мне ни любви, ни покоя
Не отдаст, не продаст и не бросит, как кость.
И скольжу в темноте по чулку я рукою,
В опустевшем дому притаившийся гость.
Она ходит со мной, словно с вазой абстрактною.
Меня некуда ставить и страшно ронять.
Я хочу, чтоб меня полюбили распятого:
Полюбившим распятых — кому изменять?
И в моей темноте так душа порой скорчится!
Потому что все кончится, как не криви.
Я ее называю по имени-отчеству,
Чтобы хоть на мгновение стать выше любви.
ОЗЯБШИЙ МАЙ
Не потеки от жалости,
Сильным обещая рай.
И нам не такою малостью
Укутать озябший май.
Холода встреч оплаченных
Хватит на десять зим.
Вино да согреет мальчика,
Господь да прибудет с ним.
В небо смотрю с опаской,
Дергаю тонкий луч,
Быть может прольются ласкою
Спелые гроздья туч.
Если дарить, то лучшее,
А отдавать — так все.
Твой голосок измученный
Меня чуть с ума не свел.
Я грел твои плечи голые,
На брови твои дышал,
А у самого от холода
Зябко тряслась душа.
Окоченеть мне, наверное,
Такая-то вот беда!..
Не тает в глазах твоих северных
Зеленая кромка льда.
И все же не надо жалости,
На это не купишь рай.
И нам не такою малостью
Укутать озябший май.
ТАНЦУЙ
Там, где тебя ждет плейбой
Под листвой черных пальм,
Где прибой и шепот струй.
Там тебя нет — ты со мной
В коммуналке пустой,
Но не ной, не стой, а танцуй.
Танцуй, что хочешь,
С кем хочешь,
Но только танцуй.
Танцуй, что хочешь,
С кем хочешь,
Но только танцуй.
Здесь не кино, здесь темно
И излишне земно,
И окно, как ветродуй.
Но все равно знай одно,
Что дано — то дано.
Вот вино — пей и танцуй.
Танцуй, что хочешь,
Где хочешь,
Но только танцуй.
Танцуй, что хочешь,
Где хочешь,
Но только танцуй.
Я не герой, не ковбой,
Я какой-то другой.
Я такой — мне все к лицу.
Ты вся собой — дух святой,
Что парит над землей.
Бог с тобой, босой, но танцуй.
Танцуй, что хочешь, Как хочешь,
Но только танцуй.
Танцуй, что хочешь,
Как хочешь,
Но только танцуй.
МОЛИТВА ПЕРЕСОХШЕГО КОЛОДЦА
Ты вернешься понемногу,
Харе Рама, Харе Кришна,
Обойдясь с последним богом,
Капнув сок последней вишни.
Распрямившись, наконец-то,
Под лепными потолками,
На постели бесконечной,
С ослабевшими колками.
Ты вернешься понемногу,
Притечешь по переулку,
Как ручей в мой двор убогий,
Как поток в подъезд мой гулкий.
И затопишь эти стены
Пересохшего колодца,
И от стен отмокнут тени,
Почерневшие на солнце.
Чтоб никто до дна не выпил,
Харе Кришна, Слава Богу!
Чтобы я уже не выплыл,
Ты вернешься понемногу.
Новая Русская Баллада
ИРЛАНДСКАЯ БАЛЛАДА
На кухне всю ночь горел свет,
Там дева варила бульон,
И пел королевский квартет
Под сенью ея окон.
А тот, кто ее любил,
Внезапно для всех исчез.
Очистив мясо от жил,
Снесла она волосы в лес.
То был восемнадцатый год,
В Дублин пришла чума,
В холмы убегал народ,
Сжигая чужие дома.
И дева осталась одна:
Она, чума и бульон.
И лучше любого вина
Чумных излечивал он.
И пронеслась эта весть
По снежным угрюмым холмам,
Где нечего было есть,
Где пировала чума.
И отовсюду шел люд
Под песни и звуки арф,
И пили бульон там и тут,
И фений и сам лорд Мак-Лафлин.
Раздавши чумным бульон,
Она удалилась для сна,
И был ее долог сон,
Ее пробудила весна.
Бежали ручьи, звеня,
Благословляя весну,
Когда волосок короля
Нашли пастухи в лесу.
Хватились тогда его,
Но в замке нашли лишь трость,
И вскоре среди дубов
Увидели белую кость.
На деве рвали шелка,
Топтали ее красу.
— Где труп короля-старика? —
Пытал беспощадный суд.
Но дева осталась нема,
И приговор был скор.
Ее испугалась чума,
Но стал палачом ей костер.
С тех пор каждый год по весне
Среди забытых могил
Бродит, как будто во сне,
Святая Дженни О’Нил.
ШОТЛАНДСКАЯ БАЛЛАДА
Шотландский граф Мак-Ленон Мюр
Любил развлечься в духе сюр,
Он рисовал фамильный герб:
Три лилии, а сверху серп.
Его сосед Мак-Харрисон
Один и тот же видел сон:
Как будто он зачем-то влез
Под вечер в озеро Лох-Несс.
Их третий друг Мак-Картни Шон
Был мудрецом провозглашен:
Все, что имел он, невзначай
Потратил на цейлонский чай.
Четвертый граф Мак-Стар О’Ней
Был всех глупее и сильней,
И став баптистом, как на грех,
Он в церкви пел зычнее всех.
Они сходились каждый год,
Чтоб сделать вересковый мед,
А если им бывало лень,
Слагали саги про ячмень.
И отовсюду шел народ,
Чтоб воспевать ячменный мед,
Он лишь Мак-Картни был не мил,
Который чай вприкуску пил.
И так четыре графа эти
Влачили жизнь на белом свете,
И только раз в году, примерно,
Им было от души ячменно.
БАЛЛАДА О НАРКОДИЛЕРЕ
По крыше поезда, несущегося в дали степной,
Наш наркодилер мчится вскачь
с мешком травы за спиной,
За ним — три сыщика, мелькая в паровозном дыму,
Бегут с отборной матерщиной и палят по нему,
Но он в отчаянном порыве добегает до хвоста
И с криком прыгает в пучину сквозь перила моста.
А мы в красавице Москве,
но нам не мил весь белый свет,
Из стимуляторов остался только чешский абсент,
Никто уже не созидает и ничего не творит,
И даже секс в связи с абсентом
синим пламенем горит.
И мы теперь предпочитаем без движения лежать,
Но каждый шорох у двери нас заставляет
к ней бежать.
А в это время наркодилер, переплывший Оку,
Бежит со сломанной ногой вдоль по тракту на Москву
И чутким ухом напрягшись,
он вдруг сворачивает в лес,
Введя тем самым в заблуждение казачий разъезд.
И вот уже он пробирается по чаще лесной,
Жуя огромный мухомор, с мешком травы за спиной.
Однажды утро нас порадует условным стуком в дверь,
А там стоит наш наркодилер, озираясь словно зверь;
Он рухнет прямо на пороге и забудется в бреду
С мешком травы за спиной и тремя пулями в заду.
Но, подлечившись как всегда,
такой веселый и родной,
Он вскоре вновь покинет нас
с пустым мешком за спиной.
НОВАЯ РУССКАЯ БАЛЛАДА
Это было на party,
Я наслаждался free
И думал, как было бы кстати,
Стырить бутылки три.
Я пил, но опять не с теми,
И жег мое горло глагол,
Я пил, а жена в это время
В Берне меняла свой пол.
И чтобы мне больше не лили,
Я предлагал задолбить,
И так меня все полюбили,
Что я был готов всех убить.
И смех секретарш беззаботный
В хрустальных сифонах дрожал,
А я все искал здесь кого-то,
А я все чего-то здесь ждал.
Заколыхались плюмажи,
Когда она шла через холл,
Все онемели и даже
Замолк итальянский посол.
Уж начали дамы сердиться,
Но спицей взмахнул дирижер,
И кинулись пары кружиться
Так, словно настал форс-мажор.
Мы встретились с ней в контрдансе,
И я прочитал по губам:
«Мы не знакомы, увы, но, мой ясный,
Поедем со мной грабить банк».
И стоя напротив с бокалом,
Она, сквозь шуршание льда,
Во взгляде моем прочитала:
«Я с вами поеду, мадам».
Потом был фургон «митцубиси»,
Секьюрити, мат и пальба.
Лимонки метая, как бисер,
Мы разнесли этот банк.
И год еще целый по миру
Мы банки трясли, как никто,
Но как-то, шатаясь по Риму,
Вдруг поняли — что-то не то.
И в Берне, сошедшие с круга
На хирургический стол,
Мы вновь обрели для любови друг друга,
Когда поменяли свой пол.