Александр О`Шеннон
Ирландский блюз
Ностальгия Времени
ОСТАНОВЛЕННОЕ ЗЕРКАЛО
Ты оделась за час до того, как меня
Уличили в измене идее.
Ты ушла без пяти и того же числа,
Только в восемь, меня увели.
Я успел сжечь стихи, посвященные нам,
И расплавить в них бюст Амадея,
Я успел приготовить себя и носки
И взглянуть на тебя из окна.
Их вошло без числа, с острым запахом ног,
Их вели мытари и соседи,
В это время кусками былых простыней
Я уже накрывал зеркала.
И когда стало шумно от падавших книг
И фольги пожираемой снеди,
Я беззвучно издал посвященный тебе
Мой навек неоконченный крик.
Нас пытали в подвале Музея Искусств,
Между жарких пейзажей Гогена,
Нам расквасили лица об лики римлян
И распяли на скифских коврах.
Сероглазый поручик, убитый в Крыму,
Доложил обо мне Робеспьеру,
И когда он являлся по спискам во сне
Я, как мог, поклонился ему.
Так прошли сотни лет и пройдут еще сто,
Прежде чем растекутся квадраты.
Что ни год, к нам заходят мужи и вожди
Попросить за пропавших святых,
Нам приносят крестить нерожденных детей,
От зеркал наших комнат зачатых.
Но о том, что я жив, а ты рядом со мной,
Знает только наш друг Амадей.
МАНТРА
Прости нам, Господи, дела своих детей,
Прости рабов твоих и от тебя свободных,
Прости веселье улиц и голодных,
Прости безумье пьяных площадей.
Прости нам, Господи, предателей народа,
Прости народ, который предавал,
Прости нам зычность наших запевал
И так легко зачеркнутые годы.
Прости нам, Господи, усопших на снегу,
Прости почивших в праздничном Париже,
Прости за всех кого я не увижу,
Хотя расслышать их еще могу.
Прости нам, Господи, поэтов и судей,
Прости нам суть, разлитую в стаканы,
Прости наследника расстрелянного с мамой,
Прости нам наших брошенных детей.
Прости нам, Господи, желанье защищать,
Прости нам всех убитых, защищая,
Прости меня за то, что я не знаю,
Кого прощать и почему прощать.
Я все молюсь, наверно, оттого,
Что в окнах ночь и с поля снегом веет.
Прости нас, Господи, а если не сумеешь,
Тогда прости хотя бы одного.
МОСКВА
Иду, убежав от попоек,
С посыпанным на голове
Пеплом сгоревших помоек,
И взорванных «БМВ».
В Москве, что ни год — то осень,
И, видимо, в этой связи
Над ухом жужжат не осы,
А пули свистят из «узи».
Ах, как я люблю этот город,
Как я от него торчу!
И если он даст мне фору,
То я соглашусь на ничью.
Здесь что ни чердак — то киллер,
Здесь что ни подвал — то бомж,
И пляшет на мушке дилер,
И бомж настигает вошь.
А в анусах коммуналок,
Где делятся солью враги,
Ждут боевого сигнала
Заточенные утюги.
Ах, как я люблю этот город,
Как я от него торчу!
И если он даст мне фору,
То я соглашусь на ничью.
Московское дно все выше,
Как жижа асфальт дрожит;
Без денег здесь можно выжить,
Но хочется ведь и пожить.
И бедный, как честный хиппи,
Я прячу от ветра в горстях
Сигарный окурок и «Зиппо»,
Украденные в гостях.
Ах, как я люблю этот город,
Как я от него торчу!
И если он даст мне фору,
То я соглашусь на ничью.
Бежит очумелый житель
И стаи голодных собак
Туда, где не рынок — так митинг,
И, если не церковь — то банк.
А в небе, обняв тальянку,
Раскачиваясь в седле,
Тонко поет мой ангел,
Ангел на белом козле.
Ах, как я люблю этот город,
Как я от него торчу!
И если он даст мне фору,
То я соглашусь на ничью.
СОН О ПЕТЕРБУРГЕ
(Посвящается Егору Безноггу)
Петербург, от которого холод высок,
От которого я отломил бы кусок,
Чтоб очнувшись в вагоне, лицом на Москву,
Этот холод прижать от похмелья к виску.
Петербург, от которого все еще ждешь,
Что падет на листву барабанная дрожь,
И пройдет проходным бесконечным двором
Бородатый студент с надувным топором.
Петербург, по которому вдоль берегов
На Ораниенбаум и в Петергоф
Растеклась, как туман из мостов и коней,
Безвоздушно-застывшая пена камней.
Петербург, у которого, кажется мне,
Даже ночи белы от прозрачных теней,
Я хотел бы быть с ними, числа коим несть,
Умереть в Петербурге — высокая честь.
Петербург, по которому дует вовсю
Симфонический норд с придыханьем на зюйд,
Где взъерошенный я, колоннады в виду,
Ослабев от портвейна, по ветру иду.
Петербург, из которого я не рискну
Наскрести себе Лондон, или Москву,
И, в себя не придя, я счастливо усну
Под кирпичным Дворцом в Инженерном лесу.
Петербург, для которого все суета,
Для которого я остаюсь без креста,
Чтоб вернуться к утру под московский арест
И взвалить на плеча свой истасканный крест.
ИМПЕРАТРИЦА
Перед рассветом
Снег фиолетовый,
Иней лиловый.
Воск на паркетах,
Как лед в лунном свете,
Бархат тяжелый.
Словно бездна без дна
Эта сцена для сна,
Который нам сниться.
Ваше Величество,
Ваше Величество,
Императрица.
Сила в бессилье,
Воля в неволе,
Все так бестолково.
А если Россия —
Не голое поле,
А тело Христово,
Ей от Бога дана
Воскресеньем весна.
Так будем молиться.
Ваше Величество,
Ваше Величество,
Императрица.
В Санкт-Петербурге
Ночи словно для вьюги
И из метелей.
Мы ваши слуги,
Мы ваши плуги,
Мы вашей тени.
И покуда темно,
Мы стучимся в окно,
Как бездомные птицы.
Ваше Величество,
Ваше Величество,
Императрица.
Бес ли попутал,
Дунув вдоль спален
Адское пламя.
Зимнее утро
Ляжет меж нами
Зябкою сталью.
Дотлевает зола
Углей снов по углам,
А нам все не спиться.
Ваше Величество,
Ваше Величество,
Императрица.
ПРЕТЕНДЕНТ НА ПРЕСТОЛ
Претендент на престол с бородой а-ля рус,
В царскосельских глазах эмигрантская грусть.
Прилетел взять бразды из Америки он,
Но парламентский спикер его выгнал вон.
На порог в Белый дом не пустил его мент,
И не принял в Барвихе его президент.
Депутаты всех фракций, шмаля косячки,
В кулуарном дыму его гнали в тычки.
Представительницей самых желтых газет,
Ты придешь к нему в нумер, где сломан клозет,
Где лежит он, расхристан, с валютой в горсти,—
Чтобы взять интервью для скандальной статьи.
Словно с глаз пелену, как с души тяжкий груз,
Он сорвет с тебя срам волосатых рейтуз
И, рискуя свой имидж навек погубить,
Ненавидя себя, будет гневно любить.
Ты уйдешь от него в постсоветскую ночь,
В свой не сталинский дом, некудышняя дочь,
Где отец-отставник в бурых складках кальсон
В сотый раз крикнет с кухни, что Ельцин — масон.
А он уедет к себе, чтоб бездарно, но жить
И, барменом служа, о России тужить,
И молиться, крестясь, в аризонскую рань,
В том числе о тебе, безлошадная дрянь.
ВОЛЬНОМУ — ВОЛЯ
В окне на стекле ночь цвета русской тоски.
Пишет листвою, словно взмахом руки.
Живи, если сдюжишь, умри, если болен.
Вольному — воля, вольному — воля.
А мне бы проснуться когда-нибудь после,
Чтоб оглянуться — ан, все уже в прошлом.
И чтобы остались сны и не боле.
Вольному — воля, вольному—воля.
Утро туманное, утро седое,
Залей мои раны живою водою,
А коли не сыщешь, так и мертвой довольно.
Вольному — воля, вольному — воля.
Москва, я всю душу в тебе измочалил.
Гуляю в берушах с пустыми очами.
Да все по карнизам, вот только доколе?
Вольному — воля, вольному — воля.
Нет счастья на свете, как нет и на небе.
Я — ликом не светел, я — духом не хлебен.
Иду, спотыкаясь, по снежному полю.
Вольному — воля, вольному — воля.
КОЛЫБЕЛЬНАЯ
Над Москвою заря —
пурпур с золотом,
Пелена сентября —
виски с содовой,
Я бы выпил до дна,
да не выпьется.
Не будите меня,
дайте выспаться..
По домам, как вода,
утро катится,
И прохладно в садах
до прозрачности,
И куда ж в конце дня
это выльется?
Не будите меня,
дайте выспаться..
Вдоль полудня не в порт
назначения —
Просто город плывет
по течению,
Без ветрил и руля
гордо выгнется.
Не будите меня,
дайте выспаться..
Все темнее река,
окна все светлей,
Под Москвою закат —
жар углей в золе,
А над ней луна
в небе высится.
Не будите меня,
дайте выспаться..
***
Дождь высосал лето до капли,
До самой земли.
Последние желтые тени
На небо легли.
И те, кто не вышли в окно,
Упали с диванов на дно,
А тот, кто молился,
Подул на угли.
От лета остались туманы
Длинной вдоль зари,
Когда зазвенели осины
У каждой двери.
Так осень вернулась за мной,
Чтоб выпить еще по одной,
И пьяной слезой
Налились фонари.
В остывших постелях Хуанов
Охапки листвы,
И в омутах ванных
Засохшие клочья травы.
И стены молчат, как вино,
По разному, но об одном:
О нашей любви
И о вечном «увы».
В карнизы воткнулись дожди,
Задрожав, как ножи,
И я не дождался цветенья
Несеянной ржи.
И как только стало темно,
Я понял, как славно оно,
Что смысл этой жизни
Лишь в том, чтобы жить.
НОЧЬ МОЯ
Ночь моя — тоска зеленая,
Голубой мой потолок,
Счастья доза отграненная
И обмасленный грибок.
Вкось над койкой тень сутулится,
Вкривь — улыбка на лице.
А метель летит вдоль улицы,
Тройкой в свадебном венце.
На паркетах — пыль с окурками
Да истошный лунный свет,
Из-под шкапа кот мяукает
Про несбывшийся обед.
Шар души обвис лохмотьями
В сетке полусгнивших строп,
И насквозь колотит плоть мою
То зевота, то озноб.
Мой овал порос бурьянами,
Я их выдеру с утра;
Солнце, если ты не пьяное,
Выходи, тебе пора.
В окна брызнет свет искрящийся,
Жар сияющих снегов,
И вдохнет душа болящая
В копнах облачных стогов.
УНЕСЕННАЯ ВЕТРОМ
Утром унесенная
Ветром в Париж,
Не сгоришь ли ты,
Упав на угли зари?
Или взлетишь,
Высоко-высоко!..
Ты летишь и тень твоя
Скользит, словно крест,
По воздушным замкам
И руинам Небес,
И осиняет
Купола облаков.
А мне опять не спится
И в дом душный мой
Льется ночь, прохладою
Любви неземной,
И звезды мерцают
В черной бездне окон.
Солнце чуть окрасится,
Стемнеет едва,
Скинет под тобой
Земля Свои покрова,
Расстелит туманы
На ложе любви.
Но вряд ли ты опустишься,
Едва ли сойдешь,
Лишь падет под вечер,
Словно занавес, дождь,
И сонный архангел
Зорю протрубит.
Дождь и дни, и ночи,
И, как тучи, плывут
Сны Замоскворечья
В мой кромешный уют,
А с неба звезда
Что-то мне говорит.
НОСТАЛЬГИЯ ВРЕМЕНИ
Ностальгия времени,
Суета сует!
Я устал от бремени
Непрожитых лет.
По крови беспечная,
В потолок плюя,
Развалилась вечная
Молодость моя.
Ты поспи под деревом,
Осень не спешит,
Ностальгия времени,
Часовой души.
Что мне в этой малости
Чистого листа?
Отдохнуть от старости,
Написать: «Устал...»
Ностальгия времени,
Мокрое окно,
Серебристой теменью
Сад заволокло.
Льет, как дождь, на темя мне
Этот чахлый свет,
Ностальгия времени...
Суета сует...
РУССКИЙ СТАНДАРТ
Бродя по проспектам Великого города,
Кушая из помоек,
Как важно однажды внезапно понять,
Что все могло быть не так.
Когда бы царь Петр не начал брить бороды
И не случись Перестройка,
Я жил бы в имении своем под Самарой
И ездил в метро за пятак.
Америка, ты виновата во всем,
И вы, татаро-монголы,
А также евреи, Гитлер и Сталин,
Ленин и Горбачев.
И вот я, бегущей строкой осенен,
Голодный, бездомный и голый,
К малознакомой даме под вечер
Иду, на любовь обречен.
И кружки пивной запотевшим стеклом
Виски остужая в баре,
Мне и подумать-то тошно, что нас
Опять смело в бой призовут;
И вострою саблей взмахнет Михалков,
Известный московский барин,
Кидая казачьи майданы и сотни
Приступом брать Голливуд.
И небо окрасит фабричный гудок,
Будя виртуальных героев,
И вешними водами к нам приплывет
Рабоче-дворянская честь,
И я встану лучше, чем я был до,
И, спотыкаясь порою,
Пойду по проспектам Великого города,
Мечтая хоть что-нибудь съесть.
НОЯБРЬ
Его занесло, он почувствовал сердцем,
Что нужно вернуться, пусть даже не к месту,
Хотя бы затем, чтобы снова расстаться с собой.
В ноябре нас особенно тянет домой.
И было виденье ему на рассвете,
Что гнал его в спину сияющий ветер,
И там, где ступал он, холмы обрастали Москвой.
В ноябре нас особенно тянет домой.
Еще было время подумать и плюнуть,
Но в старых домах уже тронули струны,
Как в год тот, когда был отрезан этот ломоть.
В ноябре нас особенно тянет домой.
Его ждали холод, туманы и слякоть,
И черных подъездов зовущая мякоть,
И все, что, как он понимал, называлось судьбой.
В ноябре нас особенно тянет домой.
Шагов его стук был отчетлив и жалок
В колодцах дворов, в пустоте коммуналок
И в памяти, ставшей давно дорожной сумой.
В ноябре нас особенно тянет домой.
Он шел, как во сне, там, где церкви белели
И мокрые рельсы скользили в аллее.
Он шел в глубину, дом за домом, строка за строкой.
В ноябре нас особенно тянет домой.
Распятый в окрестностях отчего дома,
На перекрестке, до боли знакомом,
Он ждал воскресенья всю ночь, истекая луной.
В ноябре нас особенно тянет домой.
Рассвет, словно дым, полз из хлябей бездонных,
И он не вошел, он остался бездомным,
Он всплыл, и глаза ему вдруг окатило зимой.
В ноябре нас особенно тянет домой.
Он уходил с ощущеньем побега,
Укрывшись под саваном первого снега,
Но цепь лишь опять растянулась на год длиной.
В ноябре нас особенно тянет домой.
33
Полужив, полумертв, полуразоблачен,
Я под Богом хожу, виноватый ни в чем,
От любви — подурневший, от жизни — больной,
Кто ж с таким до скончанья пребудет со мной?
Что ж теперь со мной будет у жизни в плену,
Убежавшим от всех, чтоб не быть одному,
На носу зарубившем слова стариков,
Что не будет ответов во веки веков...
И сжигающему, что ни год — по мосту,
Все же стукнуло мне 33, как Христу,
И отсель мне с горы каждый шаг отмерять,
Мне до смерти теперь каждый день умирать.
И когда посмотрел я с вершины назад,
Был ужасно печальным мой дьявольский взгляд,
И обмолвилось небо с протяжным зевком:
— Ну, а кто обещал вам, что будет легко?
Полудух, полусын, иже полуотец,
На полу, средь деталей разбитых сердец,
Я сижу в старом доме, в оконном дыму,
Убежавший от всех, чтоб не быть одному.
МАРШ ЭККЛЕЗИАСТОВ
Мне бы поесть, покурить и лечь спать одному,
И никуда не бежать, не звонить никому,
И ни о чем не жалеть, ничего не желать,
И ни за что не отвешивать свой исполать.
Ночью под окнами рубят осиновый лес,
Сыпятся души на землю из рваных Небес,
Я бы себя отпустил, да хоть лбом колоти,
Даже за Ад большинству из нас нечем платить.
А мне бы хотелось куда-нибудь наискосок —
Дуло в упор — и слегка оцарапать висок,
Кинуться в омут — и выйти сухим из воды,
И все на краю, и все недалеко до беды.
Если б я звался Лука, я б писал на воде
О том, как у смерти был отнят еще один день,
О том, как они день за днем уходили туда,
Где вечный покой ожидания в Зале Суда.
Ave до встречи Нигде по пути в Никуда!
***
Ты придешь по ступенькам на башню,
Там, где я всякий раз тебе рад,
И попросишь: «Сыграй мне на банджо,
Мой любимый духовный брат!
Я сегодня ходила босая
По бульварам, попавшим в метель,
И из окон мне деньги бросали,
Что бы я собрала на постель.
Темнота соскребала с неба
Пятна желтых мазков окон,
И последний фонарь, как стебель,
Почернел под ее рукой.
И за полночь мне стало страшно,
Я застыла в своих волосах.
Ты сыграй мне, любимый, на банджо
И растает измаявший страх...»
Я сыграю тебе перебором
Про любовь, но не так, чтоб всерьез,
И зальет темноту твоим взором —
Взором, полным оттаявших слез.
А к утру ты кивнешь, никакая,
И уйдешь в серо-желтую жуть
Переулков, дворов и окраин —
Будь да благословен этот путь.
***
Я стар, как мир, который я застал,
Едва поняв, что мы на этом свете.
Он так похож на то, как я устал
Тащить себя к озимой жатве смерти.
Как раздвигая даль чужих плечей,
Вздымающих распластанные ноши,
Я погружаю лоб в ручье ночей
И по утрам карабкаюсь к подножьям.
И вечерами, после дней, когда
Последний колокол прошелестит по небу,
Я вижу сны, вместившие года,
И вспоминаю свет домов, где не был.
Я никогда не думал, что вернусь
В чужую комнату оконного соседства,
Где запах пыли навевает грусть
И слезы пересиленного детства.
Я никогда не верил, что взойду
Под магмой нимба на ступени храма;
Я слышал голос, и в словах — беду,
Но по углам качалось много пьяных.
Я выбирал веселье без тортов
И самый темный из углов застолья,
Где, прячась в дым, безмолвно пил за то,
Чтоб опьянеть как можно непристойней.
Где каждый пьян за то, что был вчера
Не слишком весел после третьей двери,
Чтоб было можно плакать до утра,
Плясать и петь, и ни во что не верить,
И ни во что не ставить стебли свеч,
Хранящих свет до крайней грани воска,
Пропасть во мгле, и все-таки успеть
Найти, где лечь на скрипнувшие доски,
И вспоминать с таким же здесь, как все,
Под пиджаком качающим душою,
Про первый мир, увиденный во сне,
Еще когда последний был зашторен.
Он и тогда, и навсегда в окне,
И там, на дне — любимые страницы.
Но так далёко не вернуться мне
И так глубоко мне уже не спится.
Лишь сон для тела, где-нибудь в углу,
Под рухнувшими балками сознанья,
На черном, нескончаемом полу,
Под светлым, недоступным созерцанью.
.................................
А по утру вернуться на тропу,
Чтоб подобрать себя на перевале,
Чтоб подыграть в протяжную трубу
Печальной музыке дороги в ясной дали.
О Дамах в Кожаном Белье
ЖОРА ДОРОФЕЕВСКИЙ
Я у Жоры спросил Дорофеевского:
«Ты ответствуй мне прямо и внятно,
Отчего мне внимание женское
Меньше, чем мужское, приятное?»
И ответствовал мне мой сокамерник,
В простыню, словно в тогу, обернутый:
«Уважая тебя за пламенность,
Все же ты — чересчур повернутый!
Ведь тебе наплевать, проклятому,
Кто с тобою, мужчина иль женщина.
Напевая, ты в койку измятую
Имярека ведешь обесчещивать!»
Он бы так и читал мне проповедь,
Но со скрипом открылись двери,
И два юноши, взявши под руки,
Увели его мучить к Берии.
А я вспомнил, как в окружении,
В партизанских лесах под Лугою,
Мы с каким-то штабным пораженцем
Называли друг друга «подругою».
Я любил его, где ни попадя,
А потом уж и он соответствовал,
И так славно нам было, Господи!
Хотя несколько и неуместно.
И поймав молодого гестаповца,
Что по лесу бежал за курицей,
Мы о нем не сказали по рации,
А любили его, рискуя.
Но потом обменяли мы Михеля
На табак и сухие стельки,
И штабист стал каким-то тихим,
А к утру застрелился в истерике.
Жора после суда и застенков
Стал пророком всего изящного,
Ну а я, как поэт Вознесенко,
Ностальгирую по настоящему.
И порой на знакомого немца,
Надевая уздечку с подпругою,
Ностальгирую по пораженцу я
И лесам партизанским под Лугою.
О ДАМАХ В КОЖАН НОМ БЕЛЬЕ
В гестапо все молчат упрямо,
Молчат, от страха побелев.
Кто о былом, а я о дамах,
О дамах в кожаном белье.
О дамах в кожаных фуражках
С высокой тульей, на ремне,
В заклепках, цепочках и бляшках,
Седлающих своих коней.
О дамах в кожаных ботфортах
На длинных тонких каблуках,
С играющими, не для спорта,
Кнутами, гибкими в руках.
О дамах, с коими нелишне
Держаться смирно до утра,
Чулком со стрелкой оттенивших
Тугую выпуклость бедра.
Но штурмбанфюреру в подтяжках,
Как на духу, признался я,
И он надел свою фуражку
На секретаршу, просияв.
Он ей вручил свой кнут фашиста,
И мы склонились перед ней,
И вскоре дева-фетишистка
Седлала двух своих коней.
Нацисты мирно в кельях спали,
И только фюрер был не рад,
Что мы по бункеру скакали
Втроем в седьмом часу утра.
О, bella, ciao...
ПОДВИГ РАЗВЕДЧИКА
Богом клянусь, шел розовый снег,
и Буг голубым стал льдом,
И, контрабандистской тропой проскользнув,
я уходил за кордон.
В солнце по пояс, идя на закат, я щурил глаза-нули,
Что там за шпили в морозной пыли,
Варшава или Берлин?
На конспиративной квартире меня
ждали в мундирах СС
Две белокурые бестии с плетками наперевес.
Ликуя, нацистки сорвали с меня,
бриджи,пальто и сюртук,
А я им назло, покопавшись в шкафу,
оделся а-ля политрук.
Подобно валькириям, гневно они
во мне укрощали льва,
А утром от шнапса из брюквы у нас
раскалывалась голова.
Рейхсмарками вдвое обычной цены я осчастливил их,
Фройляйн Вайсмюллер и фрау фон Берг,
до следующих выходных!
Мягкого фетра шляпу надев, бровью поля приподняв,
Я уходил от пленительных дев
в скуку фашистского дня.
А вечером я уже мылся в Москве,
границу нарушив ползком,
Чтобы наутро с веселым лицом
на службу идти в Совнарком.
А там по отделам доносы строчат
на пятилетку вперед,
Но через неделю к нам Новый, счастливый
придет сорок первый год.
В ТРИДЦАТЬ СЕДЬМОМ ГОДУ
Давай, дорогая, ты будешь всю ночь
Не спать, а я буду не пить.
Давай, чем плеваться друг в друга слюной,
Мечтать, как могло бы быть:
Что мы на тачанке летим, обалдев,
С учением Маркса в ладу,
И что, наконец, мы умрем в один день
В тридцать седьмом году.
Ты будешь курсисткою белой кости,
А я из рабочих, и вот —
Женюсь на тебе, под Каховкой пустив
Отца твоего в расход.
Ты будешь со мной в бронепоезде
И даже в тифозном бреду.
Мы выживем, чтоб умереть в один день
В тридцать седьмом году.
Я стану комдивом посредством харизм,
Медалями гордо звеня,
А ты, всей душой ненавидя троцкизм,—
До смерти любить меня.
Но наши соратники, как им ни лень,
Нас под монастырь подведут,
И нас расстреляют с тобой в один день
В тридцать седьмом году.
И наших детей изловив во дворе,
Сошлет их в колымский содом
Чекист из чухонцев, а то и еврей,
Чтоб въехать в наш сталинский дом.
Но разоблачат и его на суде
И высшую меру дадут,
А нам наплевать — мы умрем в один день
В тридцать седьмом году.
Но верю, воспрянет страна ото сна
И скажет, печаль не тая,
Что мы невиновныя, но и она
Не виноватая.
Так что, дорогая, ложись-ка в постель,
А я за портвейном пойду.
Ты знаешь, нам не умереть в один день
В тридцать седьмом году.
ЛЕНИН
Тебя изобьют на Арбате
Художники и демократы,
По западному наущению,
За то, что ты любишь Ленина.
Бард пропоет вещей птицею
Анафему всем твоим принципам,
Поэты посулят геенну
За то, что ты любишь Ленина.
Хиппи в тебя, как в лишайного,
Запустят окурки со шмалью,
Власти подвергнут лишениям
За то, что ты любишь Ленина.
Масоны, пока ты не видишь,
Тебя обругают на идиш,
Чечен обратит тебя в пленного
За то, что ты любишь Ленина.
И с полуоторванным ухом,
Замученный, но сильный духом,
Ты обретешь спасение
За то, что ты любишь Ленина.
Господь твои муки оценит
И спустит стакан панацеи,
И справит тебе новоселие
За то, что ты любишь Ленина.
И Ленин с прищуром нерусским
Навстречу к тебе выйдет с Крупской,
И скажут оне: «Встань с коленей
За то, что ты любишь Ленина!»
И Крупская станет вальсировать,
А Ленин затылок массировать.
Придет этот день, без сомнения,
За то, что ты любишь Ленина.