Алексей Радов

Ноябрь Наблюдателя

Ноябрь Наблюдателя

Ноябрь - странный месяц. Он слабо отражается во времени. Его нет ни на одной карте. Его придумали арабы, когда в 14 веке плыли на юг. Им просто нужен был месяц для числа 11.
Ноябрь не имеет лица, в отличие от всех других месяцев, которых узнаешь по погодным и прочим признакам, с которыми можно поздороваться за руку. О ноябре нельзя вспомнить, когда его нет, нельзя представить. Январскую стужу в июне - пожалуйста, мартовскую ломкость в декабре - нет проблем. Но каждый ноябрь - особенный. Ноябри - не повторяются, они даются нам как высшая милость, как разгадка всех философских вопросов. Ноябрьской ночью, со стаканом портвейна в руке, с ветром, полюбившим твои уши, ты можешь постичь смысл жизни. И забыть его наутро, смотря в небо без солнца и облаков, даже не серое, а просто грязное, его еще не помыли, не протерли для того, чтобы в январе ты мог пользоваться им, как зеркалом. Я не знаю, люблю или ненавижу ноябрь. Наверное, когда как. Он вызывает во мне смешанные чувства; снизу, из подвалов сознания, появляется меланхолия и пепел давно скуренных сигарет. Так вот. В один из ноябрей, который был строен и устал, я и вышел из окна. Произошло это следующим образом. Я распахнул окно, ветер ударил меня, хлестнул, я встал на подоконник. Посмотрел вниз, потом вверх и сказал: "Ежели суждено мне умереть, то пусть упаду я на землю и сломаю все кости, и не скажу ничего более. Но если вдруг я должен жить, если есть какое-то у меня предназначение, то пусть я взмахну руками, как крыльями, и полечу. Пусть я взлечу высоко-высоко и смогу плюнуть на этот мир". И я взмахнул руками и ступил в пустоту. И упал с 10 этажа. С десятого этажа дома, где прожил все свои годы. И разбился о землю. И умер. Умер в осьмнадцать лет, в середине 90-х годов 20-го века где-то в Москве. Осьмнадцать почему? Так это как раз между семнадцатью и восемнадцатью. И звучит красиво. Но прыгнул я не весь. Тот, кто остался стоять на подоконнике, вздохнул, пошел в магазин, купил бутылку водки и пакет апельсинового сока, вернулся домой, смешал и долго пил, глядя на свое безжизненное тело внизу. И, думая, вспомнил одно из пяти своих воспоминаний, что называются "замещенными", а по сути, являются нелюбимыми, блудными детьми сознания. Это было давно. У соседей Ленки и Петра Май (это их фамилия - одна на двоих) был сын. Он родился не то дауном, не то аутистом, не то еще каким имбецилом. В возрасте 11 лет его впервые выпустили поиграть во двор одного. И дворовые ребята, увидев такой удачный объект для прикола, встали вокруг сумасшедшего и начали на него по очереди ссать. А он лишь беззвучно смеялся. Смеялся ртом, а в глазах его, черных, больших и круглых жил страх. Но он там жил давно. Ребята очень веселились не зря прошедшему дню. А двенадцатилетняя девочка Вера, в которую я был влюблен и у которой уже выросла приличная грудь, сказала, что так ему, идиоту, и надо, и что папа сказал, что немцы у себя уже уничтожили всех уродов, и правильно. Потом прибежал кто-то из взрослых и всех прогнал, а потом прибежала Ленка Май и увела сына. Больше его во дворе не видели. Веру я не разлюбил, тем более что ее грудь все росла и росла.
Вот такая история. Я посмотрел в окно на последствия своего суицида и не обнаружил тела. Я допил остатки водки с соком, посмотрел мутными то ли от водки, то ли просто так, глазами вниз и перевалился через карниз, сказав: "Мы не летаем сами, потому что не пробовали. Нам специально внушили, что летать человек не может, так как он не птица. При чем здесь птица? Некоторые могут летать. Если я особенный, то пусть взмою в небеса и приму душ из облака, а если я совсем обычный, то и помирать не жалко". Земля ударила меня изо всех сил и стало очень больно. И все.
Но тут, вдруг, я понял, что не прыгнул, а, как всегда, сыграл с душой в прятки. Некоторая часть все еще стояла на подоконнике и трусливо жалась к оконной раме. Я отправился в магазин и вспомнил еще одну забытую историю. Я иду в школу и пью пиво из бутылки. Рядом идет Андрей Иванов. Андрей называет меня "васильком". Это кличка, этимологию происхождения которой я не помню, но она мне неприятна. Я что-то мямлю в ответ. Потом Андрей берет и бьет меня кулаком по носу. Потом - ногой по яйцам. Потом - в живот и снова по яйцам. Ты что, Андрей, говорю я ему, прекрати, ну хватит, ну забыли. Потом Андрей, который, кстати, старше меня на год, берет и толкает меня в лужу. Вся моя одежда, вчера постиранная мамкой - в грязи. Я беру кирпич и бью Андрея по темени, когда он отворачивается. Хотя нет, я этого не делаю. Я отряхиваюсь, как могу. В школу мы приходим лучшими друзьями, как кажется мне. Друзья - до завтра. Почему я не ударил его камнем? Наверное, будь он один такой... А так... Если с самого начала не поставишь себя как следует, то никакое каратэ-хуетэ в будущем не поможет. И психология вечного неудачника разовьется внутри, как плющ, заполнив мозг, и не уйдет никуда. Я смог это побороть. А вот мой один бывший друг - нет. Бывает. Издержки общественной жизни и образовательной системы.
Я снова у окна. Пью. Пришел закат и подмигнул. Завтра (если оно будет) будет холодно - закат ярко-красный. Недружелюбный. Чужой. Ноябрьский. И вот третья сила двигается во мне и говорит, что пора. А, хуй со всем, переебитесь вы со своим мироустройством, стойте хоть все в очереди на подсос! Знайте, что будет завтра, послезавтра, в ваши 85. Планируйте. Следите за материальным благополучием своих любовников. Покупайте девочек, которые от бесконечных абортов никогда не станут матерями. Покупайте мальчиков, которые бреют ноги. Смотрите фильмы про героев-одиночек. И как легко они всех побеждают, переубеждают, как им никто не нужен, как они ебут всех под театральные вздохи. Не хотите эмансипации - не надо. Не хотите сегрегации - хорошо. Хотите не давать бить китов, но разрешать уничтожение толстолобиков? Пусть не будет противопехотных мин, но побольше ядерных боеголовок? Капитализм хотите. Да пожалуйста. Я больше не возражаю. Пошли вы все!
А вдруг выживешь? Станешь инвалидом. Без ножек? И тебе больше не даст никто так прыгнуть. А вот вены вскрывать - другое дело. И в гробу будешь лежать красивенький, чистенький. Хотя какая разница тебе-то самому? Лучше крематорий. Или завещать органы медикам. Пусть их продадут и купят себе много спирта. Или кьянти (что это, кстати, интересно). Вот-вот. Кьянти даже не пил, а собрался с жизнью кончать. Идиотизм. Но все же я вышел из окна. И ощущал прелесть свободного падения, но недолго. Умер не сразу, успел увидеть, что я еще стою наверху и тупо смотрю на себя умирающего. Дааа. Все дело в том, что ментальный мир каждого из нас состоит из пяти частей. Когда ты умираешь, то они умирают по очереди, как любящие друг друга сестры-свинюшки под ножом мясника. Когда ты не сам выбрал смерть, то они убегают от тебя быстро, стремясь отчитаться. Но когда ты выбираешь смерть, то они вроде как виноватые считаются, поэтому никуда не спешат.
Вот третья история. Девушка. Познакомилась со мной. В первый день мы целовались. Во второй - поехали за город: я, она и мой друг. Друг очень страдал, что он без девушки, я его утешал, говорил, что она, моя, мол, "давалка" и ей не понять всей глубины наших философских исканий. Друг напился и понес пургу, в том числе и о том, что я о ней плохо говорил. Ночью мы спали на одной кровати, и я трогал ее груди руками, языком и кусал их. Но более ничего она мне сделать не позволила, так как была, видимо, девственницей. И боялась. Или просто мой друг все испортил. Поэтом это девочка решила поиграть со мной в любовь, она рисовала сердечки в воздухе и спрашивала, думаю ли я тоже так. Но я выиграл в эту игру, так как не любил ее. И бросил, сказав: "Я думал о своих чувствах к тебе. У меня их нет". Нет. Вру. Такие фразы говорят только в кино. На самом деле, я просто сказал ей "пока" и ушел. Я чувствовал себя сукой. Но сорокаградусная настойка и неуклюжие слова того самого друга меня успокоили. Потом эта девушка приходила и говорила мне "привет" и заглядывала в глаза. Я отвечал "привет" и смотрел на стену. Потом она перестала приходить. Она повесилась в общественном туалете. Хотя нет. Я ее недавно видел с каким-то уродом. Значит, повесился кто-то другой.
Я постучал пальцем по виску, проверяя, прочный ли у меня череп. Жаль, нет пистолета. Когда у тебя есть пистолет, ты сам владелец своей жизни. Как и жизни всех тех, кого видишь в данный момент. Приятно. Кстати, почему я хочу убить себя. Нет, не потому, что бывают разные страхи в жизни и все так несправедливо, и много ублюдков вокруг. И не потому, что мне интересно, что там после смерти. Эка невидаль. Просто мне скучно. Я успел себя исчерпать. Мне никто не нужен. Я никому не нужен. Вперед. На этот раз я прыгнул с разбега, чтобы попасть на асфальт. Не попал.
А историю четвертая часть души помнит такую. Стоял теплый Август (где стоял?) На Южном Урале стоял. Август стоял и плевал в воду. Курил. Подошла девушка с лошадиным лицом и пригласила его покататься на лодке. "Хорошо", - сказал он. Они плыли на лодке, и с девушки слетел вдруг верх от купальника. Девушка усмехнулась. Он прекратил грести, перешел на корму, поцеловал ее в губы. Потом ущипнул за сиську. Потом подумал, что не хочет ее и сказал ей это. Она надела верх. Чуть позже они плавали. Он влез в лодку. А она все не могла. У нее были слабые руки и большой зад. Она перевалилась кое-как через борт, но была вся в синяках - нежная кожа. Когда они вернулись, она сказала, что он ее изнасиловал. И ее старший брат с друзьями и со мной избили Августа. Мы выбили ему три зуба. Он заплакал. Через два дня, зайдя к ней и ее брату за советом о лучшем пути в горы, я застал их в процессе ебли. Она стояла раком, оба были голые. Увидев меня, они предложили присоединиться. И я согласился. А Августа нашли утопленным чуть позже, когда я уезжал. У него был оторван член. Член не нашли.
Ночь. Ночь в ноябре тоже особая - жесткая. Она может укусить за ногу случайно запоздавшего прохожего и глупо рассмеяться. Звезд нету. Их берегут для декабря, января, наполняют неоном, сдувают вековую пыль. Я подумал, знает ли мой пес, как меня зовут. Решил, что не знает. Странно. Я его имя знаю, а он мое нет. И поэтому я ему говорю, какую принести палку и где можно отправлять физиологические потребности, а не наоборот. Ведь, по сути, кроме наличия шерсти, разного языка и способа хождения, мы мало чем отличаемся. И я оторвался от подоконника. Насмерть.
Все-таки это ужас. Насмерть. Так хочу я смерти или нет? Хочу. Зачем? Ну, каждый чего-то хочет. А ты не пробовал хотеть Эльвиру? Эльвиру? Это что за блядское имя? Это та баба, что живет на первом этаже. А как ее можно хотеть, она же страшная... Так у нее муж есть. Он себя убить не спешит. Ну, он дурак. У тебя все либо уроды, либо дураки. А разве не так. Не-а. Не так. Ты, кстати, кто? Дурак там, урод, хреносос, пизденыш? Я - отдельная тема. Потому что ты самый умный? В том числе. Камни - умнее, опытнее, и самодостаточны. Это ты к чему? Так ты камнем будешь в следующей жизни. В следующей? Это в какой? Это ты сейчас из окна выйдешь, помрешь окончательно и станешь камнем. Да? Че-то не особо хочется. А тебя никто спрашивать не станет. Думаешь, кроликом будешь - шиш тебе. А все кроликами хотят? Почему? А потому - ни хуя не делать и все время есть и ебаться. Во время человеческого существования это считается идеалом. Ладно, расскажу тебе свою историю:
У тебя (меня) был брат. Когда ему было пять лет, вернувшийся домой пьяный отчим стал ему указывать на то, что брат неаккуратный жутко. Брат в очередной раз принялся сдувать пыль со своих никогда не трогаемых игрушек. И плакал. А потом пошел и плюнул в отчима. А тот его ударил и убил. Когда пришла мать с работы, отчим сказал, что брат бегал и ударился о дверной косяк. Отчиму поверили. А мне, трехлетнему, который все видел - нет. Брата похоронили, а меня, с девятилетнего возраста, отчим стал водить к психиатру. И тот меня лечил.
Серьезная хуйня. Так все плохо. Я прыгну и - свобода от ублюдков. "Стоп! А может, лучше убить отчима? И вообще наказывать всех, кто мешает жить - ударом ниже пояса, кривой ухмылкой или кривой рожей?" - сказал я вслух, нарушив тишину ночи. Вернее, раннего утра. Хотя нет - я хороший. Не буду. "Не буду ничего делать, пойду в магазин и возьму еще водки. А эти все - парки, магометы, иисусы, - пусть следят за порядком и делают выводы, если они (вся эта пиздобратия) существуют, конечно. Мое занятие - наблюдать", - решил я и не прыгнул. И ноябрь, впервые в жизни, подмигнул мне и снял маску. Знаете, он оказался милый. Теперь, когда он не работает (а именно в остальные одиннадцать месяцев), мы наблюдаем вместе.

Метафизика днём

Убью себя, скоро. Выпью вот эти таблетки и умру. Остался последний разговор, чтобы окончательно увериться в отсутствии у меня шанса на спасение. Вообще я сильно хочу жить, жить вечно, пусть бессмысленно, пусть в страдании и несчастье (так может и лучше), лишь бы навсегда остаться собой, я.
Я очень страшусь смерти, наверное, я думаю, что это - конец (а что еще может быть «смертью»?), я согласен на всё, любой ад, только не это. Но бывают вещи, через которые нельзя перешагнуть, с которыми невозможно примириться. Любое горе, любую потерю - можно пережить, но нельзя пережить себя в своём понимании того, что есть ты. Двадцать пять лет назад мне сказали, что к сорока годам, если «не прекращу», я «получу» почечную недостаточность. В практическом смысле, помимо постоянных болей (с болью можно примириться: боль - благородно, достойно, круто), это выражается в том, что в вашем боку организуют специальное отверстие, в которое вставляется трубочка, с помощью которой кал (а также моча) выводится из организма. Это трубочка всегда при вас. В туалете вы достаёте из отверстия в боку спецзатычку, вставляете трубочку, направляете её свободный конец в унитаз, и нечистоты покидают тело. Когда всё, до последней мутной капли, выходит, рекомендуется подождать ещё несколько минут – мгновений нечистотной жизни, после чего ловким, но осторожным движением надо вытащить трубочку и вставить в тело затычку. Далее трубочку следует тщательно промыть в особом растворе, или, если нет такой возможности, прокипятить, и положить в новый стерильный пакет, специально изготовленный для трубочки. Когда вы становитесь совсем немощны, вам приходиться так или иначе договариваться с другими людьми, чтобы они помогали вам в исполнении этих операций.
Все двадцать пять лет моей болезни трубочка становилась всё ближе, всё реальнее, и теперь она, наконец, ожидала меня в операционной - максимум через две недели. Когда мне поставили диагноз и сообщили о возможном будущем, я твёрдо решил (и никогда не сомневался в своём решении): я не буду жить с трубочкой! И я не буду жить-ждать в состоянии, когда бессилен даже морфий (настолько это больно и страшно), пока я не взорвусь изнутри кровавым дерьмом (к тому же наше гуманное общество вряд ли позволит мне выбрать этот вариант): я убью себя, как только мой симбиоз с трубочкой станет неизбежным.
Я ненавижу наше общество, я презираю людей, иногда даже себя. Я ненавижу всё, что можно назвать жизнью. А всё, что в жизни похоже на смерть, всегда придавало мне сил: осень, сырость деревянного дома, одиночество в горах, почти любые «опасности», чужие похороны, заброшенные посёлки, сгоревшие деревни, ночь в целом (намного больше, чем день), книги (даже дешёвые) про мглу из глубины веков, и так далее, так далее. Конечно, меня радовал и уют костра в таежном распадке, и яркое солнце после недели дождливой мглы, и ресторан, и павиан. Но лишь постольку, поскольку им предшествовала та или другая мгла.
Мгла - это слово само по себе влечёт («Эти (что они) шли на восток, и следом бесшумно наступала мертвая мгла»). Если слово «тьма» предполагает коннотации с чем-то нехорошим, недобрым, сатанистским, то «мгла» - с Силой, с возможностью познать сущность всего, и Бог, он только и мог создать (всегда будучи этим), что мглу, не «свет и тьму», а Мглу: вечную и неделимую, исполненную тайной мощи. В отличие от Сократа я не делал из своих склонностей к проявлениям смерти в жизни вывода, что моя истинная цель - смерть, раз всё, похожее на смерть, влечёт меня. Я совсем не был спокоен при мысли о собственной смерти, моя личная смерть всегда меня ужасала. Наверное, меня всегда влекло то, что похоже на воскрешение, на избавление от смерти, а не просто на смерть, в каждой смерти есть намек на победу над ней, и я всегда искал подтверждения, что воскрешение возможно. Впрочем, точно себя здесь я не знаю.
Я много путешествовал, боролся с собой и с условиями окружающей среды. Один, с сорокакилограммовым рюкзаком, я уходил на недели в горы, в леса, в болота. Я сходил с ума в городе, среди людей, я становился хуже и слабее. Я изводил своё тело и дух, я готовился к Битве, если не экзистенциальной, то хотя бы социальной. Я думал про себя, что живу лишь тогда, когда каждый неверный шаг может привести к гибели, что только так можно жить. Не гаснуть, не успокаиваться, не сдаваться ни в чём. Конечно, на практике я часто сдавался, но всегда стремился исправиться и теснил свою слабость.
Врачи, поставившие диагноз, запретили мне носить тяжести и любой холод, но если бы я их послушался, я лишился бы возможности оживлять себя, возрождать на дальнейшую борьбу, убивать бессмысленность «бытия». И я не послушался: почему я должен жить жижей? Я - подлинный герой (иначе жить не стоит), а не образ героя. Я не хочу, сам того не заметив, превратиться в желе, пусть даже в форме хозяина жизни.
Больше чем смерти я боялся умереть до смерти, поэтому и не перешёл на что-нибудь более «безопасное» для меня. То, что «у меня - «почки» не станет на пути моих действий препятствием. Прими я «почки» как доминирующий мотив моего существования, я умер бы намного раньше, умер в своём понимании смерти. Герой не может носить с собой трубочку для слива кала. Почему я не заболел туберкулёзом и не принужден жить в горах? Нет, я заболел «почками» и обречен на то, чтобы стать мыслящим биотуалетом. Что искать и за что бороться, с калоприёмником в кармане? Разве что искать Бога, чтобы бороться ним: «За что?», «За что именно мне?».
В одной больнице я познакомился с парнем, которому отрезали ступню. Однажды его любовь подбила его пробраться ночью на завод (весело) и он наступил там на какой-то штырь. К врачам сразу не обратился. Развилась гангрена (пока они веселились «черная нога - скажи га-га»). Когда помимо черноты нога стала болеть, и парень вызвал скорую, врачи «спасли ногу», отрезав ступню. Его любовь не ушла, наоборот, стала к нему ближе и хотела быть с ним всегда. И он её безумно любил, но «ему пришлось её бросить». У Тристана было две ноги, и у Ромео. Если вы приняли жизнь всерьёз и честно - то вы Ромео, или задрот безногий. Нельзя жить чуть лучше или чуть хуже, можно или жить, или - нет. Необходимо чистота, если не первозданная, то хотя бы искусственная, совершенство - хотя бы в пределах несовершенных возможностей человека. Я понял этого парня, потому что я такой же. Или я сосредоточусь на своём кале и трубочке для него, или продолжу поиски Смысла. Если Бог создал мир, в котором существуют личные калоприёмники как единственная возможность для продолжения жизни, то это был не тот Бог, которого я ищу. Это как проблема «умирающих младенцев»: как можно говорить о Смысле человеческой жизни, если есть младенцы, которые умирают через несколько минут после смерти. Как это можно объяснить, как после этого можно успокоиться?
Впрочем, я бы расстался с жизнью, в которой путь - это трубочка, даже если бы не искал Смысл, чисто из эстетических соображений. Когда я в очередной раз лежал в больнице после одного из своих путешествий, то услышал разговор двух своих соседей по палате. «У меня, - начал один, - новая такаая… как из будущего. Бауш и Ломб, что ты думал». «Даа? - завистливо отвечал сосед, - это - настоящая вещь. Такая подруга не изменит - хи-хи», - оба мерзко захихикали, смакуя ясную им сокровенную интимность. «Мой-то – шлангет - старый, но закален в боях, - говорил второй, - что только с нами не происходило. Он с годами даже прочнее стал, прочнее, но мягче, что ли… Вот один раз в гостях…» - конца истории о том, как шлангет доблестно спас своего хозяина от публичного каловыделения, я не услышал, так как при словах «с годами» - меня затошнило. Добежав до туалета, я, впрочем, подавил в себе рвотный позыв, так как мысль о том, как я буду блевать в пропахшем хлоркой туалете, заставленном тумбочками с баночками для анализов мочи, вызвала у меня еще большее отвращение. И я блеванул внутрь себя - на все свои великие рукотворные идеалы. Вернувшись, я услышал, как первый говорит второму: «раньше у меня была, розовенькая такая… вторая, кажется, из моих…», - «и у меня, и у меня была розовенькая», - вставил второй, затем первый начал свою «забавную» историю, из которой он и его трубочка вышли победителями.
Люди недостойны моего блёва: даже здоровые особи с живостью обсуждают, как им удалось дотерпеть, когда так страшно хотелось в туалет, а туалета поблизости не было, и как они справились (умертвив свою плоть?). Вот к чему житель большого города прилагает свою волю, вот предмет его настоящей гордости за своё хилое тело, за свой плоский мир. Анальный мускул - вот что нам действительно стоит качать, вот что нам по жизни пригодится!
Так жил я свою жизнь - размышляя обо всём таком, прыгая с камня на камень по руслам горных рек вверх, к непобедимому солнцу. Затем возвращался в «цивилизацию» и ложился в больницу, где антибиотики и капельницы возвращали мне относительное физическое здоровье. Выпивай я даже два ящика пива в месяц, я вряд ли бы нанес больший вред здоровью – как говорили врачи.
И вот моя жизнь подходит к концу. Прими я трубочку как родную (как кару Господню?), я всё равно умер бы как я, или общество съело бы меня, или я сам - от безысходности, от ужаса быть собою. И вот я вхожу в кабинет доктора Дубиной и здороваюсь.
- Располагайтесь, - говорит эта Дубина и улыбается. Я сажусь и спрашиваю:
- Готово? Можете мне сказать?
- Нам предстоит долгий, не очень приятный разговор, - отвечает она.
- Меня интересует только одно: вставят ли мне эту дрянь, нет ли шанса избежать…
- Да. Потребуется оперативное вмешательство, срочное. Очень срочное. Иначе…
- Я знаю, «что иначе», я много раз слышал. Мне вставят трубку?
- Трубку? Вы имеете в виду шланг калоприёмника? Да, конечно. Мы подберем вам калоприемничек. Сейчас выпускают очень качественные шлангеты. Немцы …
- Я знаю. Бауш и Ломб, Фокс и Дизель…
Дубина фанатично улыбнулась:
- Еще Фишворкс - стоящий вариант. - На моём лице отразился такой тихий ужас, что Дубина, кажется, поняла, что меня совсем не радует предстоящий симбиоз с трубочкой, даже если это Фишворкс:
- Но, вы, похоже не рады… не расстраивайтесь! Можно обойтись и без операции, как вам должно быть известно.
- Вы шутите, разве есть другой вариант, - никогда не умирающая надежда готова была превратиться в уверенность в том, что это действительно так, от малейшего намека (хотя я точно знал, что никаких других вариантов нет).
- Вообще-то да, разве не знаете? - спросила Дубина так искренне, как будто это я прикидывался дураком, а не она.
Нет, этого не может быть, я бы знал. Но что если? И что может быть этим другим вариантом: вряд ли нечто более приятное, чем трубочка. Что там такие, как Дубина, могут придумать? Какую-нибудь веревочку, которую через прямую кишку просовывают внутрь, где крепят на вживлённый в стенку кишечника титановый крючок. Конец веревочки выходит из анального отверстия сантиметров на пять-семь. Когда наступает время по-большому (строго по часам), ты дергаешь верёвочку, тем самым освобождая кишечник. Таким образом, в техническом и процедурном отношении ты превращаешься в сливной бачок. А как быть с мочеиспусканием? Пока я соображал, Дубина снова заговорила, загадочно преображаясь:
- Всё очень просто. Надо продать душу дьяволу.
Я вздрогнул от взрывающейся во мне пустоты, холода неуверенности, так же, как было много раз после того вечера, много лет назад. Но Дубиной я улыбнулся:
- Боюсь, что уже сделал это раньше, - и что-то одновременно повторило во мне не моим, но похожим голосом: «Рраааньше», и я дернулся (или что-то дернуло меня: в таких ситуациях при всей их определенности никогда нельзя понять - ты продуцируешь ощущение чего-то или оно приходит само).
- Ой, не накручивайте себя, - отмахнулась от меня Дубина, увидев, как я дернулся. - Ничего у вас тогда не получилось.
- Откуда вы знаете! - вскричал я. - Это ты – дьявол?
- Сядьте, - ответила Дубина (я вскочил и стоял, согнувши и напрягши все свои члены). - Сядьте. Продать душу не так просто, как этого бы нам всем хотелось. Лично я сто раз пробовала, но без успеха. Наверняка вы попробовали всего один раз и всю жизнь боялись честно спросить себя, что вообще тогда произошло, правда? И старались вести себя впредь хорошо-хорошо, следуя в определении хорошего чему-то вроде Библии для детей.
- Ну…
- Вы решили, что можете искупить этот проступок, исправить ошибку: ведь не может быть так, что одно недоброе действие перевешивает сотни добрых? Так, наверное, вы думали: «перевесить» - как в магазине. Даа… вы приняли какой-нибудь кодекс Хаювата: сверхэтического аскетического поведения, хотя на самом деле, следовали лишь предписаниям из Библии для детей (с картинками), да и то, наверняка, не очень охотно.
- Хаювата? Что это?
- Это я так, издеваюсь. Извините, - и Дубина снова рассмеялась.
- Чтобы продать душу, - продолжала она, - надо сильно, очень искренне этого захотеть. И еще надо, чтобы у него получилось купить. То есть не только вы должны покинуть Бога, но и Бог должен покинуть вас. Само желание должно быть таким – сокровенным, так чтобы и ваша смерть, и ваша ответственность, в христианском, то есть в загробном смысле, не была преградой.
Пока она говорила, я стал дергаться.
- Хватит юродствовать, - брезгливо сказала Дубина. - Что, дьявола в себе иногда чувствуешь? Дьяволом себя чувствуешь, вечным злом?
- Дааа, ррррр, - ответил я, ощущая что это как бы не я мной говорю.
- Уууууу, - завыла в ответ Дубина и подняла вверх руки, словно собиралась ударить меня молнией. - Лезь под стол лизать ноги, уаааа!
Я вскочил и отбежал в другой угол комнаты, испытывая вечный ужас. Кажется, холодный пот выступил на моём лбу, или нечто подобное, не знаю что, я обхватил себя руками и боялся шевелиться. Дубина звонко, задорно смеялась. Смеялась долго. Потом она посмотрела на меня внимательно и нахмурилась. Встав со своего места, она подошла к шкафчику и стала там что-то перебирать. Потом быстро обернулась и бросилась прямо на меня. Я заорал.
- Ты дьявол, вечный дьявол, ты главное зло, Боже, спаси меня, сгинь, чертова дрянь… ааааа… аааааа…
- Уууууу, - орала Дубина. - Я - дьявол!
Она схватила меня (я оцепенел и не мог сопротивляться), повалила на пол и стала стягивать с меня штаны (я зажмурил глаза сильно-сильно, меня бил озноб). Не сняв их до конца, она села мне на пах и тут же хлестким ударом пробила мой живот. Я сразу ощутил страшную, резкую боль, которая лезла внутрь, волнами расползаясь по телу… я не даже не сразу заметил, что она слезла, видимо, очень долго лежал напряженный, скукожившись, на влажном полу, ожидая болезненной, непрекращающейся смерти.
…
- Вставай, - сказала Дубина.
Только тогда я понял, что мне легче, что я, похоже, некоторое был без сознания, в смысле что я был, а сознания не было. Но я помнил, что передо мной не может быть дьявол, тем более, не вечный дьявол (его не существует), а нефролог Дубина. Я встал, слегка пошатываясь, дошел до кресла и залип. Дубина сидела напротив, выражая своим видом сочувствие мне.
- Ой, извините, - быстро заговорил я, - я не сумасшедший, я…
- Хватит якать! Ничего, если я поговорю, а ты послушаешь? Мы на «ты» будем, да? Знай, я очень тебя понимаю. У меня у самой так бывало. Ты, конечно, пробовал связаться со злом и оно после этого также пытается связаться с тобой, но у тебя не получилось, а потом не получалось у него. Ты же хороооший, правда? - и она презрительно фыркнула.
- А что, хороший - это плохо? Разве хороший не есть правильный? Разве вообще можно быть нехорошим? Я имею в виду не то, что можно совершить нечто дурное, но сознательно стремиться к этому и достичь своей цели. Это означает противоречить себе, быть не-собой. А это невозможно: кто ты, когда не ты, если не-ты - гука?
- Можно, если не бояться. Сложно, но можно. Теоретически, конечно, это нэ-воз-мож-но, - передразнила она меня, - но мы не в теории. Все реально. Я права: ты больше не пытался связаться со злом, а когда оно приходило к тебе, защищался, как мог. Твоя душа всё ещё с тобой, идиот!
- Но я же продал её! Я понимаю, что для продажи души надо очень этого захотеть, захотеть искренне и по-настоящему, что бы это ни значило. Так?
- Ну.
- И я хотел в тот момент, я был честен и открыт. Я не просто сказал: «я продаю душу, а ты мне - яблочко», желая какого-то яблочка, но я хотел всей своей сутью того, за что продал, я ничего так в жизни не хотел. И почему вы считаете, что у меня не получилось?
- Потому что он не захотел. Ты ему предложил взамен не то, что он справедливо рассчитывал получить. Ты предложил мало.
- Он? Бог?
- Нет, дьявол.
- Но как это мало? Я отдал ему душу, разве это не цена сделки?
- Конечно, нет! Как люди вообще могут быть так глупы, - удивилась Дубина. - Зачем ему душа, сам подумай? Ты вообще как думаешь, что такое душа?
- Ну…
- Не знаешь ты, что такое душа, правда?
- Ну почему? Душа - это… это…
- А потому. Точно не знаешь. Можешь, конечно, привести ряд красивых правдоподобных определений. Именно «ряд». И ни в одном из них ты сам не уверен. И вообще ты в душу веришь не всегда, так? И что же ты пытался продать? Какую-то эфемерную вещь, которой у тебя, с твоей точки зрения, видимо, нет, а если и есть, ты даже не знаешь, на что примерно она похожа. Да на любом рынке тебя назвали бы кидалой, сукой, причем настолько глупым и бесхитростным, что даже бить бы пожалели. Что ты пытался продать? - повторила она. - ЧТО-ТО. Ку-пииите что-нибудь, возьмите все моё, не важно что! на помощь! мне плохо, я не знаю, что мне делать, спасите и помогите, ну пожалуйста, я всё-всё отдам! - и она смеялась строя лицом сатанинские рожи.
- Никто не знает, что такое душа, а также есть она на самом деле в
действительности или нет, - возразил я.
- Ненавижу, - зло сказала Дубина. - Ненавижу такой приём разговора. Нет у тебя аргументов - так ни у кого нет аргументов. Тебе что, легче от того, что это не только ты тупой, но и остальные? В компании тупых как-то не принято про тупость говорить, да?
- Ну и ты тогда тупая! - я тоже озлился. Боязнь дьявола прошла, был привычный теоретический спор.
- Возможно. Но что такое душа, я знаю.
- Круто, - (Она просто самоуверенная сука, - думал я, - вот к чему приводит боязнь большого члена). - Может, расскажешь? - спросил я ее саркастически.
- Расскажу.
- Лейдиз и джентлменз, - начал я. - Впервые в мировой истории, тайна души…
- НЕ ПАЯСНИЧАЙ! - закричала она. - А то каак покажу кое-чего, штучку странненькую одну, - и она так дернула лицом, что я дрогнул.
- Дурак, - сказала Дубина. - Трус. Думаешь, что если материализм, или что там ты считаешь «наиболее верной» философией, показывает бессмысленность и неправоту всей метафизики, ты сам ты от этого перестанешь быть метафизиком? Да не веришь ты в свой материализм ни на йоту. Ты в Бога веришь! Или не веришь, - заметив мой протест, поправилась она. - Разница невелика. Ты как-то к нему относишься.
- Я - не материалист, - успел запротестовать я (словесный штамп «ни на йоту» своей такой человеческой обыденностью вернул мне уверенность в собственной правоте).
- Так вот, душа, - сказала Дубина, - это частица Света в тебе…
- Мощно. Это всё объясняет. То есть, непреложно верно, что душа – частица света, а не вздох ангела… интерферон алюминия…
- Прекрати свою литературность. У нас с тобой не философский диспут, а серьёзный, жизненно важный разговор. Я трачу своё время на тебя, болтуна. Похоже, впустую. Так что - пошёл вон!
- Нет, ну я не понимаю… - начал я.
- И не поймешь. Потому что для тебя важно именно понимать, разбираться во всем, быть способным верно, единственно верно знать, быть правым. Тебе не важно, что именно ты понимаешь, а важно, что ты понимаешь в этом всё, что только человек способен понимать.
Вдруг показалось, что она права.
- Извини, если что, - сказал я. Она не дала мне закончить пустую фразу:
- Всё. До свиданья. Подпиши тут, что согласен на операцию, или подпиши тут, что отказываешься. И уходи. Надоел.
Это меня очень испугало:
- Вы зачем-то говорили же со мной… говорили… обо всем этом… зачем? Вам что-то надо?
- Дааа, - она мерзко улыбнулась. - Всем от тебя что-то надо. Поездить на маленьком. Надо мне от тебя… просто решила, что ты чуть лучше, что с тобой можно поговорить…
- Да ладно, - эта сука явно не была альтруистом.
- Ну, надо. Знаешь что? Чтоб ты душу свою продал!
- Но зачем, какая тебе с того выгода?
- А прямая, - она опять улыбнулась, но не так мерзко. - Я надеюсь, что это поможет мне продать свою.
Я удивился, а она, видимо, решила не прогонять меня пока.
- Так ты хочешь душу на здоровье обменять, - спросила она, интригуя.
- Ну да, наверное, - ответил я блекло. – Я только не понимаю…
- «Наверное» - это хорошо. Значит, продашь. Не бойся. И слушай, только не перебивай. Чтобы продать душу, ты должен очень захотеть и попросить его.
- Но я хотел и просил, но ты же говоришь, что этого недостаточно…
- Недостаточно. Ты должен предложить ему нечто взамен. Душа, - опережая мой вопрос, начала она, - это божественное в тебе. Даже если бы дьявол и был способен её получить, он ничего не смог бы с ней сделать. Продажа души есть её расставание с тобой и возвращение к Богу… - она помолчала. - Главная история такова. Ты ведь знаешь, что есть битва Добра и зла, Бога и дьявола. Битва, в которой победит Бог (ибо дьявол, если он победит, станет богом, в том единственном смысле, в каком в это время торжества зла, после гибели доброго-ню-ню Бога-создателя, и будет только возможен бог). Но дьявол не победит. Его победа - это, по сути, вечный шах (если использовать шахматную терминологию), он способен достичь ничьей и бесконечно удерживать её ценой бесконечных усилий, но всегда будет шанс, что он не справиться именно в тот момент, когда это будет необходимо, в момент сражения что-то выйдет из-под его контроля, и он навсегда падет. Смотри: раз только Бог - совершенен (а мы не знаем другого совершенного)…
- Мы вообще ничего совершенного не знаем, - вставил я.
- Да-да, - рассеяно отреагировала она и продолжила, - то дьявол - несовершенен, он принадлежит нашему миру, и наш мир может принадлежать ему. Из несовершенной, неполной природы дьявола следует, что он, в отличие от Бога, может увеличивать свои силы и владения, и он может стремиться к тому, чем еще не владеет, и захватывать это. Он хочет стать совершенным, хотя и знает, что не сможет (совершенен только Бог). И вот он стремится к тому, чтобы стать властелином несовершенного, относительного, тогда как Бог - господин абсолюта. Дьявол стремится подчинить себе все возможные формы и проявления нашего мира, всё, что только может происходить, и тем самым стать абсолютным - в смысле, всем, что только есть. Тебе ясно то, что я говорю?
- Ясно, хотя, по-моему, это излишне литературно, чтобы быть правдой. А почему ты сказала «нашего мира»? Разве нет других миров? Или они подвластны лишь Богу?
- Нет, они как раз подвластны дьяволу, потому что он уже победил в них. Наш мир последний, все остальные его вотчина. Он получил их легко. Но в нашем мире у него возникла проблема…
- То, что у людей есть душа?
- Да. То, что люди могут выбирать. И они не всегда выбирают дьявола. Выбор дьявола означает отказ от души. Душа покидает наш мир, хотя даже если все души всех людей покинут его, он еще не победит, так как в мире всё равно останется добро. Добро - это то, что ещё вне его власти. Если он уничтожит добро, то покроет собой всё возможное, но это не будет Абсолютом с большой буквы.
- Нет?!
- Нет. Он не будет абсолютен, как абсолютен Бог. Он будет абсолютен в человеческом измерении, то есть все-относителен.
- Это значит, что он не победит, даже если победит, - спросил я.
- Он победит в той битве, которая только и ведется, - ответила Дубина. - Конечно, он не уничтожит Бога, ведь нельзя уничтожить то, что по своей сути неуничтожимо, что вечно-вечно. Цель дьявола - захватить создания Божии, стать полноправным властелином тленного.
- А цель Бога?
- Пути Господни - неисповедимы, - засмеялась Дубина. - Бог… Видишь ли, Бога, скорей всего, нет. Подожди, сейчас объясню, - предупредила она мои вопросы - если Бог - БОГ, как мы его понимаем, нечто вневременное, внепространственное, вечное и неизменное, нечто, что никак не может быть переменчивым и случайным, касаться чего-либо относительного и тленного, то Его всё равно что и нет. Он не может явиться к нам, не может помочь. Бог - это название одной из наших гипотез о сотворении мира, антропоморфное воплощение принципа причинности. А вот дьявол - реален, дьявол - это завтра, каким оно может быть.
- Деизм, да? - спросил я.
- Какая разница? - ответила Дубина. - Это жизнь, Леша. Как-то так всё тут устроено.
- А откуда (кстати) ты всё это знаешь? - заинтересовался, наконец, я.
- Мой брат был святым, - просто ответила Дубина. - У него были разные откровения или что-то такое…
- Были? - переспросил я.
- Пока его не сожгли.
- Как это, - я не мог поверить, что кто-то кого-то жгёт. - Но кто? Сатанисты?
- Нет. Православные. В моем родном городе, - рассказала она, - он как-то зашел в церковь и стал поносить отца Никодима, нашего священника, а также всю современную Церковь. Отец Никодим прочёл проповедь о нём, призывая паству оградить Приход от скверны, льющейся из уст нечестивца, призывая кару Божию на его голову. Вроде того. И три молодые девушки-неофитки пошли и подожгли ночью его дом. Он, его жена и четверо детей-девочек - все сгорели.
- Какой мрак, - я действительно был очень расстроен. «А всё от того, - подумал я, - что хера на них нет, от сознания собственного уродства. Молодые христианки - это извращение».
- Мрак. Но ничего. Меня это - не очень. Раньше я постоянно плакала, а сейчас почти что всё равно стало.
Мы недолго молчали.
- Даа, - сказал я. - Как-то всё мрачно. Или нет? Или нет ничего мрачного, раз нет разницы, есть Бог или нет!
- Разница есть, - возразила Дубина. - Потому что есть дьявол - для всех и Бог - для тебя.
- Так дьявол победит, раз Бог не помешает ему? Дьявол захватит наш мир!
- Всегда будет оставаться шанс, что ему что-либо помешает, хотя бы один человек осуществит одну, упущенную дьяволом возможность... Смотри дальше: абсолютное и относительное - два возможных взаимоисключающих формообразующих измерения этого мира. Мы не знаем, каково абсолютное, так как всегда находимся в относительном.
- А откуда мы тогда знаем, что есть другое, как ты говоришь, абсолютное описание?
- Мы не знаем, а надеемся.
- Нет, ну понятно, но мы ведь не могли придумать такое! Как может тварь в тварном мире помыслить о Божественном, если ни в чем вокруг нет этого Божественного! Откуда мы, люди, вообще взяли эту идею об Абсолюте, о совершенстве? Это всё равно, что я возьму и, с нихуя так, сотворю из пальца Каравагу…
- Чтоо?? Какую «каравагу»? Ты чего?
- Ну, - я поторопился пояснить, - сотворю нечто, чего нет, не было и быть не может, нечто, о чём я не знаю, что это, и не смогу узнать!
- Да, - сказала Дубина, соглашаясь не ясно с какой частью моей фразы. - Тут такое дело: относительное не противостоит абсолютному подобно тому, как левое - правому. Конечно, если во всем мире, во всех возможных, мыслимых мирах, всё - левое, то идеи о существовании правого взяться неоткуда. Но в случае абсолютного и относительного - не так. Относительное - всё, в чём мы есть, и что мы есть по своей природе, таково, что мы как раз понимаем, что оно – неабсолютное, это заложено в нашем понимании мира. Это так же, как если бы в мире, где есть только налево, левое означало бы не совсем, не до конца правое, и все понимали это, но никто не понимал, что же есть это правое, которое должно быть вот оно, рядом, до которого осталось еще чуть-чуть повернуть. Но никто не мог бы так повернуться. Это как со стаканом, который всегда наполовину пуст…
- Да-да, тут мне ясно… Что же будет, если дьявол победит? Я так понимаю, что ничего не изменится: будет всё то же несовершенство, но только одно, та же относительность всего, но единственная.
- Правильно, - одобрила меня Дубина. - Молодец. Но в некотором смысле - изменится, и очень многое. О, в абсолютном измерении разницы не будет. Но в относительном - изменения будут гигантские! Ты хоть представляешь, что это будет за мир, в котором не будет добра, а будет только возможность добра?!
- А разве добро еще есть? - спросил я недоверчиво.
- Конечно, есть! Пока добра даже больше, чем зла, поверь.
- Ну, это же совсем неправда, - возразил я.
- Правда, - торжествующе сказала Дубина. - Просто зло просто больше говорит о себе. А ты больше его слушаешь. Став властелином всего несовершенного, дьявол станет вроде как совершенным, так как не будет ничего, что бы не было бы под его властью, ничего ему противного, ничего, что было бы добром. Хотя возможность того, что добро может где-то прорваться, естественно, сохранится.
- И что тогда произойдет с нашим миром?
- Не знаю… ничего, наверное, - вздохнула Дубина. - Когда дьявол станет
властелином всего, он задумается, как задумываешься обыкновенно и ты. Если ты властелин всего, то чего же властелин Бог - властелин Всего с большой буквы? Но что это за Всё и чем оно отличается от того всего, что под твоей властью? Это что-то односложное? Но что? И он будет очень долго искать Бога, ища последней Битвы, бесконечно наращивая свою мощь и бесконечно удерживая свою власть над бесконечностью относительного. Потом он решит, что бога нет, так как не найдет его, и наверное, потеряет мир, по крайней мере, интерес к миру. Но в итоге, я думаю, дьявол будет только бессильно взывать: «Где ты, Господи?», «За что и почему?». И он откажется от всего, так как не будет в этом смысла, но Бог не явится. Ибо недостоин.
- Или нет Бога, - закончил я за неё. И мы надолго замолчали. Потом я сказал:
- Веселая сказка.
Дубина согласилась.
- Понимаешь, - сказала она, - чтобы дьявол, что называется, «купил у тебя душу», надо ему взамен предложить всё, на что ты способен. Ты должен сотворить максимально большое зло, которое можешь. Продажа души - это нечто злое, это не может умножить добро. Ты, наверное, попросил у дьявола то, чего он не мог дать, то, что было не в его власти. Одновременно это была твоя борьба с отсутствующим Богом, твоё личное «Где же Ты, Господи», твоя безысходность.
- Что-то подобное, - сказал я, вспоминая. - Я хотел помочь другому человеку…
И я сидел и думал, а Дубина молчала. Итак, мне надо сделать то, что я полагаю злом, чтобы сохранить свою жизнь. А зачем мне жизнь: смогу ли я понять Смысл и достичь бессмертия, если продам душу? Неясно, хотя, видимо, мои шансы не понижаются. Если душа принадлежит Богу, если душа - это что- то не моё, то её бессмертие никак не коснется меня, чем бы я ни был. Душа отправится к Богу, так или иначе. Богу - богово, мне - моё.
- Человек - бессмертен? Смысл жизнь есть? - спросил я Дубину.
- Не знаю, - ответила она. - Мне, в общем-то, всё равно. Я здесь живу.
- Разве ты не хочешь жить вечно?
- А зачем? - спросила она.
- Как раз чтобы понять зачем, - ответил я привычно.
- Мелко мыслишь, - сказала Дубина. - Теоретически. Хорошо жить хорошо. Плохо жить плохо.
- А плохо, это когда что?
- Это когда почки больные, например, - ответила Дубина. - Когда твой кал занимает в твоей жизни руководящую роль.
- Может, так и должно быть, вроде испытания там…
- Ну, если бы ты сам верил, что это так, то тебе не стоило бы возражать. Ты не веришь - и возражать тебе не стоит тем более, так как ты - согласен со мной? - Я понимаю, - добавила она, - ты вроде и боишься сделать что-то не так, а вроде и понимаешь, что мы состоим из атомов. Ты как бы Бога ищешь, но и сам не знаешь, зачем Он тебе нужен. Разве Он сделает тебя бессмертным? Разве Он откроет тебе (слова тайные, три)? А может, - она добавила ироничного пафоса, - ты против Его воли хочешь добиться и найти? В обход! Тайная лазейка? Я не знал что ответить, она говорила за всё, что есть во мне, ничему, как и я, не отдавая окончательного предпочтения.
- Бога боишься оставить, добро, да, не хочешь предать? Так Бог оставил нас раньше, намного раньше, чем мы его. И в любом случае, если ты умрешь, то, вероятно, ты вовсе можешь потерять возможность об этом всём размышлять. Потому что тебя не будет! Тю-тю!
- Но дьявол же плохой, - сказал ещё я. - И я сделаю зло?
- Угу, он - пахой. Злёбный-злёбный, нехороший, - поддразнила она. - Понимаешь, если бы ты считал злом «помощь другому человеку», возможно, дьявол захотел бы от тебя именно этого. Всё больше внутри, чем можно подумать, но чтобы добраться до этого, надо идти вовне, понимаешь?
- Я согласен, - сказал я позже. - Я знаю, что можно сделать. Мы вырежем здоровую почку у кого-нибудь, и тем сотворим зло. И ты, и я, мы получим, что хотим.
- Почки редко приживаются, - ответила Дубина.
- Ну так дьявол нам поможет, разве нет?
…
Спустя две недели я снова вхожу в кабинет Дубиной. Но за столом сидит не Дубина.
- Где Елизавета Сергеевна, - спрашиваю я.
- Бoльше здесь не работает, - отвечает тот, кто за сидит за столом Дубиной, но не Дубина.
- А где она? - я начал пугаться.
- Она умерла.
Я стою и смотрю на человека, с которым разговариваю.
- Не может быть. Что с ней произошло?
- Она стала мной, - отвечает он. Я смотрю на него и не думаю, что правильно понимаю.
- Да-да, Леша, это я. Видишь ли, я всегда хотел стать мужчиной. Иметь хер. Вот ради чего я и продал душу. Конечно, я мог сделать операцию по перемене пола, прожить после неё всего лет десять, на гормонах, с большим, но искусственным членом, и по-прежнему дрябловатой жопой, но я хотел более реально. Теперь я - доктор Дубина ?. Ду-би-НАА! Я не знаю, поверить или нет, но поскольку мне это не так важно, я не буду об этом думать. Пойду отсюда.
- А что ты зашёл? - спрашивает он.
- Не знаю, чаю попить.
- А как, Смысл жизни потерял для тебя смысл?
Я не отвечаю на это. Быстро выхожу из кабинета и железным штырём насмерть пробиваю свой лоб. Затем я мёртв, и больше нет света. (Я думал, что выбираю между спасением своей жизни и добром, но я немного ошибался. Мы выбираем между бессмертием и смыслом жизни. Выбор между добром и злом - не смертельный, если он и важен, то для эстетики. Наш выбор: между стремлением жить и стремлением знать, зачем живешь. Я выбрал жить (жить вечно), но неизвестно, получилось ли бы у меня поймать когда-нибудь это «зачем». И то, как я достиг бессмертия, я думаю, не единственный путь к нему, но на всех возможных путях придется оставить путь к смыслу. Адам и Ева из Библии выбрали смысл, а не бессмертие, поэтому их смогли «изгнать из рая». Кто бы их тронул, будь они бессмертны? Но и смысла они, я думаю, не получили, их, видно, обманули (а они умерли, так что без разницы). И вот как я теперь понимаю космологию. Бог, если он есть, зачем создал мир? Бог - бессмертен, а человек - нет. Бог всеблаг. И вот он творит человека, который смертен и знает, что смертен, и это ужасает его. Зачем? Затем, что Бог, собственно, сам ничего не знает, то есть не знает этого «зачем’а». И с помощью смертного хочет осуществить постижение смысла Всего. Он всеблаг, как мы помним, и предоставляет человеку выбор: или стать как он, бессмертным, или осуществить его желание и волю, проявить свою любовь к нему, постигнув Смысл. Ещё, правда, есть уродцы, которым вообще ничего не суждено, мясо, песок, туфта: вроде людей с трубочками для калопередачи, которых ожидает смерть в прямом эфире (они вроде как отходы богопроизводства). И Бог, и дьявол поддерживают равновесие в мире, которое не исчезнет, даже если один из них победит. Равновесие исчезнет и мир погибнет, когда кто-либо захватит Смысл и не умрёт. Но это по ходу уже буду не я). На экране телевизора странные, загадочные люди стараются руками попасть по мячику. Я смотрю на них, и я с ними, я - за них. Я пойду на кухню поесть, вернусь и постараюсь уснуть. Всё в итоге обыденеет, что бы ни происходило. Послезавтра я еду «в горы». Человек умирает, когда всё для него становится привычно. Но я уже не умру. Теперь я мёртв настолько, что даже смерть не изменит меня. Я победил смерть, я свободен от неё, так как мёртв до её прихода. В этом секрет того, почему обыватели не боятся смерти. Что касается "смысла", то это категория смертных, и я уже никогда не узнаю, есть он, или нет (зато я на более высокой ступени развития). Я еду в горы на пикник: получать удовольствие, радуясь, и получать удовольствие, страдая. Теперь для меня нет ничего невозможного, я всё могу преодолеть. Только свет навсегда погас, но мы его обязательно зажжем! Зажжём лампой! Нам все по плечу*.

_____________________________________
*Нам всё по колено, по хую и по плечу!
Видишь, Бог, я больше не дрочу.
Я не хожу в кино и водку не пью,
Не ем корову и даже свинью.
Я думаю о смерти, и пишу рассказ,
И всё ищу твой потаённый глаз.
Но всё не так - надо чем-то жить,
Я знаю, конечно, ты успел меня забыть.
Но я ещё здесь, я вроде бы есть,
А ты где? Ты нужен мне весь!
Ну что же ты хочешь? Чем я должен заняться?
Я вообще перестал курить табак и ебаться,
Я ем лишь растения, я людей, бля, люблю,
Но только потому, что мне всё по хую,
Ведь я знаю, что умру,
Иначе не будет - я умру,
Ты убьёшь, и я умру.
Я умру.

2004(2008)

Как дед Михась Древо Жизни рубил

«Ух!», - сказал дед Михась. «Ну», - сказал дед Михась. «Тьфу», - сказал дед Михась и посмотрел на жизнь свою глупо, как бы со стороны. «Старый ты стал, - думал он, – старый ты, Михась. Не нужный никому. Дряхлый, волосы косматы, желудком слаб. Старому оно, положим, и ничего, только скучно больно, невесело как-то». «Юф», - сказал дед Михась и оглядел со всех сторон фигуру свою. «Фигура твоя неказистая вся и неправильная вовсе. Какой-то ты весь дурацкий, Михась». «Фигура - она всему голова. А у тебя Михась, что ни часть тела, то хрень какая-то. Тьфу на тебя, Михась. Один остался. Детушек схоронил. Много ли их, детушек, было-то? Не очень, оттого и схоронил. Много было бы, так бы в яму кинул, да и дело с концом». «К забору, что ли сходить, на забор глянуть, - рассуждал Михась. - Забор, он интересный и покосился больно, посмотреть, что ли».
Было утро. Летали мои вечные ласковые птицы. «Вечные» - потому как всегда были и упоминаю их часто, «ласковые» – так от того, что сердцем птичьим добры и тактом, а «мои» они, потому как мои и все. Хозяин я им, птицам. Еще ветер был. Михась к забору шел, весь подбоченясь и теребя свой картуз. Картуз это так, для словца красивого, шапка шапкой, название одно. Забор, куда Михась привел свои старческие ноги (как ни странно, у стариков, при их описании, все имеет свой эпитет. Ноги там – старческие, волосы – косматые, руки – дряблые и сухонькие, уши вялые и мысли беглые). Забор Михасю был приятен. Забора было немного, всего жердей двадцать, и за забором не было ничего. Кто, для каких целей строил забор, это неведомо, но забор жил, и заборною своей судьбою находился. Михась ранее на забор опирался (обопрется, бывало, и в небо глядит, жителей небесных лукаво озирает), но теперь забор был совсем покосившись и опираться на него было неудобно и опасно, казалось, что ежли опереться на забор дюже так, то и не станет забора никакого совсем.
Под забором на этот раз что-то сидело. Без долгих церемоний оно сказало:
- Михась, Михасюшка, здравствуй, что ли.
- И тебе того.
- Я, Михасенька, давно уж жду тебя. Когда же ты забор глядеть придешь.
- Вот он я. Надо чего?
- Знаешь, кто я? - спросило существо.
- Знаю. Гадость ты мерзкая и нечисть поганая.
- Ну зачем же так резко? Нечисть нечистью, а дело к тебе имею.
- Говори, дьяволюшко, – Михась сел и стал слушать.
- Михась, - сказало существо. - Скучно, Михась?
- Скучно, - подтвердил Михась, щурясь.
- Так, Михась, может продашь, а?
- Продам, отчего не продать, - сказал Михась и потупил очи свои михасевские.
- И весело тебе будет, и праздно.
- Да знаю, слышал уж.
- Ну так, подпиши, кровушкой, – говорило существо, протягивая некую бумагу.
- Не люблю я эту бухгалтерию, - сказал Михась.
- Нет, без бухгалтерии сейчас никак невозможно.
Подписал Михась. Весело ему стало сразу и задорно.
- Чего взамен хочешь, - спросил он.
- Ты о деревьях знаешь, - спросил дьявол, отбросив свою ненужную жалостливость и убогость, и непременно подбоченясь двумя конечностями.
- Ну, катехизису слушал.
- Так вот. Рубить надо одно. Потому как не нужно совсем и не рубить сейчас возможности никакой нет.
- Срублю, - сказал Михась. - Когда есть топор, рублю.
Дали Михасю топор, и пошел Михась, куда указали ему. Идет, совсем не думает. Долго ли, коротко ли, не наше дело, но пришел. Сад всякий вокруг, птицы мои непременно поют и запахи чудные и восточные. Дерево Михась нашел, что сказано было, и рубить его стал. Рубил, рубил. Сутки там, двое. Ну и, когда дерево рубят, оно же срубается наконец. Так и это срубилось, и лежало теперь в таком виде. Сел Михась на пенек свежий и курить вздумал. Тут ему и говорят:
- Здесь не курят.
- Ась?
- Ась-ась, кому в зад, а кому в глась. Ладно, кури уж. Слушай: чего это ты так Михась? Ты зачем это? Мы тебе всяко благодетельства, а ты вон, на старости лет, древо наше рубить. Нехороший ты Михась. Угрюмый.
- Не угрюмый я, а радостный, - сказал Михась. – Радостно мне теперь и весело и приятно по-разному. Даже чай холодный и тот приятен.
- Дурак ты, Михась, - ответили ему. – Радость-то твоя искусственная вся и вообще не настоящая. Пьяная какая-то радость у тебя. Мы тебе раньше и жену, и дитяток, и самогону до дури, даже чудо однажды устроили, а ты древо наше рубить. Эх, дурак ты, честное слово.
- Ну вас, - сказал Михась. - Всю жизнь ко мне пристаете со всей своей непосредственностью. Жена ваша – ерунда какая-то, чахоточная вся и ругалась страшно, дети так вообще чуть не дебилы уж. А самогон так и вреден вовсе. Чуда я вашего испугался. И пристаете постоянно с нравоучениями.
- Мы на то и они, чтобы приставать.
- Они кто?
- Они и они.
- Да я еще всю жизнь думать о вас…
- О нас? А чего о нас думать? Вот они мы.
- Думать, да, чего так и не так, почему то, а не то, стремиться к чему- то, что потом вовсе не нужно. И еще понимать все приходится, чтобы от моды не отстать. Вот, весел я теперь, и нет мне дела до всех ваших страдательных залогов.
- Нет у нас никаких залогов, - говорили Михасю, смеясь. – Залоги какие-то.
- Все, - сказал Михась, - пойду я отсель. Что говорить с вами. Что ни говоришь, все одно дураком выглядишь. Дерево порубал я, идти пора. К забору вот пойду. Радостно там буду сидеть, а еще и забор.
- Михась, мы ж к тебе со всем сердцем..
- Да ну вас, - сказал Михась – да пошли вы своим сердцем… ! (тут Михась употребил крепкое русское слово, бывшее на самом деле слабым татарским ругательством. Слово означало его собеседников).
- Ах, ты так! Ну тогда мы в тебя сейчас молнию бросим, а то у нас космогония слабая, - сказали они. И бросили. Лежит Михась после удара молнии в себя, лежит возле срубленного дерева и ничего не понимает.
Тут мораль должна быть. Однако морали в природе нет, равно как и страдательных залогов, все это из области эфемерного кощунства и развитой не по годам мозговой активности. К мозгам надо подходить с умом и не думать много о том, чего нет. То же, что есть – то и мысли не требует, только действия. Мораль вроде есть в одном музее, в ЛондОне, там стоит она, смущаясь на всеобщем обозрении. Людей много, она (мораль) – одна, не знает она, куда себя деть и что она такое. Но незаконченные истории (вернее то, что понимается под незаконченной историей) ввергают людей в мысли о том, что и сам рассказчик (или автор) ничего не знает, а только вертит словом, как собака хвостом, и радуется своему нехитрому умению. Потому ниже прилагается некоторый смысл, который, впрочем, не нужен для понимания вышеизложенной сказки. По крайней мере для понимания сказки на некоем метауровне. Стоит сказать (или не стоит. Но я часто об этом говорю), что есть два уровня понимания вещей (если уж решил заняться их пониманием). Первый уровень знаком нам с детства и состоит в том, что мы стараемся докопаться до глубинного смысла вещи (явления, человека), предполагая наверное, что он, что есть смысл, непременно есть. Однако это не всегда так, потому этот уровень и означен как низший (то есть не для всего пригодный). Докапываясь до смысла на этом уровне, человек рассматривает все составляющие части вещи (явления, человека), их взаимоотношение и взаимовлияние. И тогда уж понимает вещь. Или решает, что понял. Однако Бога так понять нельзя. Потому есть религия, где логика строится на мифе (в самом лучшем смысле этого слова), а миф, в свою очередь, опирается на нечто доказанное, отнюдь не аксиоматичное. Хотя аксиома единственное, что можно приложить в качестве доказательства божественного, впрочем, разговор этот пустой (хотя не все разговоры такие), а получающееся в итоге таких разговоров божественное какое-то уродливое. Высший уровень понимания вещи состоит в том, что мы принимаем вещь такую, какая она есть. При этом не тратится время на разгадывание и рассмотрение свойств этой вещи. Мы понимаем, что яблоко – это яблоко, и все. Если в яблоке есть червь, то он есть лишь в тот момент, когда мы не смотрим на яблоко, а смотрим на червя, и в этот момент нет яблока (потому как момент этот – момент червя). Конечно, червивое яблоко отличается от нечервивого (и намного вкуснее), но восприятие яблока как червивого происходит уже в свой отдельный момент (момент червивого яблока), не относящийся к нашему совсем. Таким образом, всякая встреченная вещь нам внове и вызывает любопытство и желание. Что при низшем уровне восприятия вещей невозможно, так как при нем вещь уже непроизвольно маркируется и начинает жить в своем особом ящичке в мозгу. Что ничего, если это яблоко. Но если слон? Ведь мозги резиновые далеко не у всех. Кроме того, восприятие червя в яблоке противоречит созерцательному времяпрепровождению, которое необходимо при высшем уроне восприятия вещей. Если же отбросить аллегории (которые создают лишь видимость объяснения, а не объясняют, хотя безусловно милы), то высший уровень заключается в понимании всех свойств вещи, всей ее внутренней жизни разом, без рассмотрения. Тут, несомненно, необходим некоторый талант и опыт. Не то чтобы опыт в том смысле, что если рассматривать вещь много раз, то все подобные вещи будешь понимать уже без рассмотрения. Нет, это не так, это опять навешивание ярлыков и маркирование. Опыт именно в особом взгляде на вещи. В осознании того, что ты это ты, я это я, они это они, а яблоко – это яблоко. Впрочем, я и так много сказал, а вы и так мало поняли, именно потому, что стремились понять, а не воспринять. Добавлю лишь, что этот уровень требует некоего знания и представления об Абсолюте. Тогда и возможно такое восприятие. Тут возможны возражения (скажем, что этот уровень предполагает линейное пространство и время. А они вроде не такие, и многофакторность пространства устраняет, и предполагает в единицу времени лишь одного занятия или предмета. Все это оспоримо, но требует отдельного разговора, мы же лишь комментируем сказку, помните сказку? Вот о ней и разговор). Но, как и обещал, ниже мораль (или смысл) ранее данной сказки.
Итак, есть (вернее было, потому как, если помните, срубили), дерево в саду, одно из многих. Это Дерево Жизни. Почему оно так называется, я не знаю. Но оно всегда символизировало для меня жизнь. Дерево это редкое и не плодоносящее, зато с корой золотистой и листьями светло-зелеными, пропускающими мягкий свет, давая ему зеленоватый оттенок, на корни, вышедшие из земли, чтобы этому свету радоваться. Это дерево – не более чем символ, но совсем не образ Жизни. Его поместили они (о эти вечно они! Кто они? «Да мы же это», - обиженно. Ау, Они, то есть Вы! Вы где. «Да здесь мы», - удивленно), да, поместили они, чтобы жизнь символизировать. Но дьявол (есть такой) отчего-то польстился и послал Михася рубить дерево, а тот и рад. Дьявол - он же земной совсем. Ему бы только символы уничтожать. Как будто они, символы, в чем-то виноваты. Если переплавить железную свастику в звезду Давида, ничего с ней (железой) не будет, зато будет удовлетворение переплавивших, они выполнили свою роль. Вот и дьявол удовлетворился от того, что древо срубили, и спать пошел (ну любит он поспать). Мораль же (которой вроде как и нет) в том, что дьяволов много, символов много, даже Их («нас что ли? Нас так, есть маленько») тоже много, а древо одно было и красивое. Жаль дерево, жаль красивость. Росло себе, его вначале символом заделали, потом и вовсе зарубили. Так все и происходит по-дурацки. Даже в сказках. Хочется в конце сказать что-нибудь по-французски, например вот «jesuispas», да воспитание не позволяет.
Из: Алдон Крохотник «Две сотни и две русских сказки, с комментариями и дополнениями. От «Как Ани встретил Вани», до оголтелых гностицыческих ахинейств».

История одной семьи

Жил-был царь, и было у него три сына. Царь был Маздай. А сыновья так себе. Старший сын на охоту пошел. Принес птицу (немного птицы). Пировали. Средний сын на охоту пошел. Принес рыбу (охота была). Пировали. Младший сын на охоту пошел. Ничего не принес. Голодали. Старший сын умер. Горевали. Средний сын умер. Горевали. Младший сын не умер, живой ходит. Сколько сыновей осталось у Маздая-царя? Ни одного. Младший – дурак, он не считается.
Младший сын по дороге идет. Шел, шел, надоело. Сидит. Смотрит – солнце светит. Стал он с солнцем разговаривать:
- Свет мой солнышко скажи, да всю правду доложи.
Солнце доложило всю правду. Младший сын домой пришел, дома сидит. Сидел, сидел. Потом к царю пошел и сказал:
- Отсутствие отсутствия – не присутствие.
Подумал царь и тоже чего-то сказал. Потом еще подумал и замолчал. Три дня молчал. Решили все затем, что младший сын не дурак. Старому царю стыдно стало, он от царствия отказался и в гору полез. Залез куда-то и остался там. Ночевал. Потом жить там стал (на горе). Новым царем младшего сына избрали. Помыли (он грязный был), одели, на трон посадили. Царствовал младший сын какое-то время, потом перестал (потому что умер). Вот и сказке конец.

Еще история другой семьи

Жил-был царь и было у него два сына. Третий умер в отрочестве. Такая тихая, добрая царская семья. Семья – ячейка общества. Все они сидели там (во дворце) и молчали. Однажды старший сын встал и пошел (ибо сказали ему: встань и иди). И ушел куда-то. Потом второй сын, что был младше старшего, но старше младшего (который умер в отрочестве) также встал и пошел (хотя ему ничего не говорили). Долго ли, коротко ли шел, неизвестно. Далеко ушел. Видит там (в лесу) старший брат его стоит. Стоит без какого-либо видимого занятия. Тот его спросил, чего он (старший) стоит. А старший молчит. Помолчали. Второй дальше пошел. Прошел шагов двадцать и встал. Дальше идти не может. Стояли, стояли, стояли. Долго стояли. Окаменели вконец. Люди по ним погоду узнавать стали в тех местах. А царь (что во дворце) стал жену искать. Искал, не нашел. Видно, померла в какой-то момент. Расстроился царь, расстроенный сидит. Тут вдруг младший сын (тот, что, думали, в отрочестве умер) входит. А он не умер в отрочестве, как думали. А просто был где-то. Вошел и как ударил царя по лбу дубиной (дубину с собой принес). Царь от этого всего умер. А сын его (что не умер) сел на трон и царствовать стал. Вроде даже иногда какие-то слова говорил, но мало. Вот и сказке конец.

История одной семьи, в деталях и диалогах

Жил-был царь (и не было у него трех сыновей). “Ау, сыновья мои”, - вяло произнес царь и отправился на поиски. Обыскал во дворце все и не нашел сыновей. Позвал гонца. Пришел гонец. “Иди, сыновей моих найди”, - бросил ему царь, собираясь почивать. “Ваша милость, но у вас нет сыновей”, - робко произнес гонец. Они немного попрепирались по этому поводу. Потом гонец все же пошел искать. Искал, не нашел (а время шло). Пошел во дворец и прикинулся сыном царя (боясь, что царь обидится, если не привести никого). Вошел в залу (в зале царь), говорит: ”Ваша милость, нашел я сына вашего, младшего” (а царь именно младшего особенно найти просил, говоря: “младшенького моего уж отыщи, и на том спасибо”). “Пусть войдет”, сказал царь. Гонец вышел из залы и снова вошел, но уже прикинутый младшим сыном. “Я, - говорит, - младший твой сыночек”. На том и порешили. “Вот и ладненько, - сказал царь, - ты тут на трон садись и царствуй, а я пошел”. И ушел куда-то и насовсем. Сел гонец на трон и царствовал. Такая сказка была.

Тайная история одной семьи

У царя одного было что-то, поразительно напоминающее трех сыновей. Живет царь, живет. Потом нет-нет, да и посмотрит, что же у него трех сыновей-то напоминает. Не поймет, и сидит в раздумье часами (а волк в лесу живет). Однажды у царя болел живот. Да так сильно, что он кричал. Ходит по дворцу и кричит “Ей, Ей! Дворец мой дворцушенька!”. Потом царю надоело кричать (а животу - болеть). Царь лег и стал все время лежать (а волк ходит в лесу). Лежал царь, лежал, а одно ухо у него пропало. “Где ухо-то?!” - гневно воскричал царь и отправился на поиски. Искал, искал, нашел. Обрадовался (а волк в лесу ходит). Надоело царю, что волк в лесу ходит, пошел он в лес, тут волк и съел его. А то, что напоминало поразительно трех сыновей, на поверку действительно оказалось тремя сыновьями царскими. Обрадовались братья, сели и давай пировать. А после царство на три части поделили и сделали еще чего-то. Так про Рашмураппи говорят.

Покой

Покой. Улыбается продавщице и продавцу. Что-то нужно от них, но это не мешает покою. Пространство перемещения вязко, словно кисель. Стоим в очереди: тут пятеро: у каждого своя история, своя жизнь, своя любовь. Старушку нежную, нежноголубого цвета волос, ласкаем словами. Вам помочь? Вы желаете? А может? Наслаждаемся общением старушки и продавцов. Сказать точно, сказать метко, выразить доброту. Просто через край существа льется благость, утренняя безмятежность. Здесь под вязом и там под тополем хорошо. Моя очередь. Моя? Словно взрыв в кисельном пространстве, мощно и немного зло Я вхожу в себя. Я чувствую свое собственное, особое существование. Параноидально оглядываюсь. Страх – вот первое чувство единичного бытия. Сейчас меня поймут, вычислят. Убогие магазин-голографические (или другого неживого происхождения) деревья на стенах, морда старухи – убогие ослепшие глаза. Эта очередь к прилавку – очередь жестов, каждый машет, выполняя общую программу. «Индви», - говорит продавец мне. И тянет руку чтобы что-то дать. Они никогда ничего не отнимают, они только дают. Таково общество – оно меняет твою природу, не отнимая все то прекрасно-красивое, что в тебе и не было никогда, но одаривая своим прекрасным безмятежным и сладким. Мы - это счастье без тебя. Мои мысли, видимо, видны, или так решает мое шпионское сознание. Продавец тянет руку, и тут я взрываюсь спиной, я оживаю глазами. Два крыла вырываются из моей спины, посетители магазина бегут прочь, парами, налево и направо. Я взлетаю вверх, и весь покой остается на полу, выходит из меня, я вспоминаю все что я кажется есть. Я замираю в воздухе, я дышу. Внизу восстанавливается потревоженное мною пространство. «Индви», - ласково зовет продавщица, и покупатели тянутся к ней. Видно, кто из них подойдет первый. Это высокий мужчина. Для них страшен не такой как я, понимаю, я нарушение в таком, как они. Если к прилавку, после моего вознесения, первым подбежал бы не мужчина, а женщина, это было бы для них странно. Или нет? Они всегда объяснили бы себе, почему так, а не иначе, причем это не категория – «это женщина, видимо, очень храбрая (ветеран войны, спортсменка)», они бы в тот же момент, когда совершалось бы действие, уже знали (а не думали), что так надо. Что иначе быть не может. Это прекрасно. Общество планомерного фатализма. Меня затянуло вниз. Я вспоминал о времени там, как вспоминают трах. Так же - как вспоминаешь женщину, тебя и движение, уходя от нее (и зная, что можешь вспоминать весь день), я вспоминал с чувством радостного признания себя внизу. Это общество слабо, слишком слабо взмахивая крыльями, думал я, оно не дает Ответа, но у тебя и не возникает вопросов таких, которые требует Ответ. Что я могу противопоставить в себе этому сладкому киселю жизненного покоя. Если я не верю в Бога и в бессмертии сомневаюсь, то что я могу дать себе вместо счастья? Ведь не сознание своей исключительности? Не ветер, что бьет меня здесь, наверху, не то, что я наверху. Неужели просто быть собой (в чем никогда нельзя быть уверенным) заменит мне счастье? Одна моя знакомая, когда я был молод (а был это четыре тысячи лет назад) говорила, что во время занятия сексом нет страха смерти. Ей просто повезло не перейти на следующую ступень отрицания?
Я так задумался, что почти опустился на пол магазина, что периферийным зрением (или оно как раз основное?) уже отметил приятный шелест деревьев на стенах. Кисель втекал в меня, пока я себя не закрыл. Я просто запретил себе развиваться вниз, я взмыл со всеми нерешенными вопросами внутри, я летел, с такой силой перебирая крыльями воздух, что они трещали, во мне ненависть. Вот то, что всегда удерживало меня на грани. В мое время (если считать, что сейчас не мое) сказали бы, что это грань между конформизмом и революцией, обществом и автономностью, правителем и праведником. В мое время слишком любили слова (особенно красивые), и вот к чему это привело. Ненависть - то, что удерживало меня от уничтожения других и отказа от себя. Я летел, яростный ангел ночи, но ребенок (взрослый?) внутри меня твердил «индви, индви» и мечтал вернуть утраченную сладость и абсолютную веру.

ИЗУЧАЯ

1.1. Вначале было слово. Потом он произнес его, и слово потеряло свою значимость.
Мы с Лизой играли в котят на берегу мертвого-мертвого моря. Дул сильный ветер. Была гроза. Молния, кажется, совсем близко, ударила в воду. Мы лежали на гальке, глядели в неприветливое осеннее небо, на мрачные темно-зеленые отблески света в воде, и думали, что тепло. Что тепло, что светит солнце, дует обнадеживающий и жизнеутверждающий легкий бриз, что земля прогрелась, и что мы хотим друг друга. Но был холод. И гроза. Холодно. Было тяжело испытывать физическое влечение в такой ситуации. Мы были мертвые. Во всяком случае, Лиза. Она подставляла отсутствующему солнцу свои подмышки и щурилась, ей казалось, что свет попадает ей в глаза, сжигает сетчатку, оставляет свой автограф, видный, когда глаза закрыты. Лиза была мертва, поэтому вела себя неадекватно. Не адаптивно. Не честно. Мертвым лучше. Они видят то, что хотят, а не что им показывают. Закат. Он возник, когда его не ждали. Солнце тонуло в холодном море. Ярко. Лиза продолжала играть в котенка. Их топят в детстве, из-за того, что их слишком много. Это и есть вселенская правда. Это и есть превращение вещей. Это слово, истинный смысл которого остался в предыдущем веке. Лиза все играла в котенка. Я попытался ее растолкать. Но она была слишком мертвой. Небо продолжало заигрывать остатками заката. Я ушел. Не оглядываясь, не играя в чужую жизнь, как лошадь с зашоренными глазами, я двигался прочь от лизы (теперь, когда я знаю, что она умерла, могу писать ее имя с маленькой буквы) в сторону леса, вечно темного леса, я был один, и значит, меня не было.
1.2. Вначале было слово. Потом оно обратилось в действие, и его морфологическая нагрузка иссякла.
Я двигался по недружелюбному лесу. Было темно. Я плакал. Вроде бы я жалел лизу и желал навеки так заснуть, как смогла она. Умирать - это искусство. Японцы взрезают себе живот, римляне - вены, пингвины вмерзают во льдины, педерасты делают вертикальный взрез своей натуры от ануса до рта. Лиза была мертвой и ей было все равно. Но я переживал. Когда мы вышли с ней из морской пены (теперь я понимаю, что это была Его сперма), то я вышел живым, а она - не совсем. Мы жили на берегу 5 дней. Она мертвела все больше, пока не ушла туда, откуда мы пришли, то есть не стала тем, чем мы были ранее, иначе говоря, стала котенком, и стал выполнять все функции, связанные с этим. Мне было жаль себя, так как теперь я был лишен возможности любить, ведь кроме нас с лизой вроде и не было никого и никогда. Я все шел по лесу. Потом мне это надоело и я перестал. Я лег и зарылся лицом в мягкую и влажную землю. Потом я стал ее есть, прямо ртом, не поднимая головы. Потом я заснул. На этом день сошел на нет.
1.3 Хаос был раньше. Он заигрывал с отсутствием всего. Еще был ветер. Они друг другу не мешали.
Я проснулся от того, что меня кто-то ест. И правда. Зверь (а это был именно он) как раз догрызал мою левую руку. Придется дрочить правой, подумал я. В это время зверь, как видно, насытился и ушел. Было больно, но я терпел, ведь мне сказали, что я мужчина, а мужчина должен терпеть. Остатка руки должно было хватить на большую тарелку супа, но не было кастрюли и соли. Я доел ее и так. Боль не утихала. Я закурил. Хотя нет. Я не умею курить и не знаю, что это такое. В общем, я совершил действие аналогичное курению. Я пошел. Отсутствие дороги, по которой я двигался, делало мое передвижение бесцельным, но идти вроде как надо было. Я шел некоторое время, хотя что такое время я не знаю, но не важно. Потом с неба (оно же крыша) упал банан. Я его проигнорировал. Он меня тоже. По-моему, я не люблю бананы, они меня тоже. Мы друг друга не перевариваем. Во всяком случае, я их. Позже я присел отдохнуть на пень, но он сломался. Посмотрев внутрь пня, я увидел, что он пластмассовый. Поливинилхлорид. Или метациклин. Или гидрохлорид. Или метациклина гидрохлорид. Химия сплошная. Сидеть больше не хотелось, и я уснул. Перед сном я поел земли. Хотел подрочить, но не смог. Так как не умел. Рука (та что отъели) болела. Как она может болеть, если ее нет, подумалось. Значит, или она все-таки есть, или она не болит. Руки не было, убедился я, бросив в нее беглый взгляд. Боль тут же стихла. Я поел еще земли и заснул. Второй день моей жизни истек.
1.4. Вначале не было ничего. Ни меня, ни тебя. Ни Ван Би. Это было не так уж плохо, поверьте.
Потом Тразея Пет взял в рот у Гаутамы Будды, а полученную в результате сперму выплюнул в реку Рубикон. Сперматозоиды приплыли в море, оплодотворили его, и появились мы с лизой. Эта версия эволюции кажется мне наиболее правдоподобной. Не было никаких обезьян. Это позднейшие инсинуации. Обезьян и сейчас нет, если вдуматься. Не было никаких богов. Они появились гораздо позже. Вначале было слово. Но не знаю какое. Я тем временем проснулся. Потом перевернулся на другой бок и снова заснул. Когда я проснулся, светило солнце. Оно светило за облаками, и поэтому я его не видел. Первое, что я обнаружил при пробуждении, было то, что у меня снова есть левая рука. Пластмассовая. Она плохо сгибалась в локте, но в целом была похожа на не пластмассовую правую. Впрочем, правая тоже может быть и пластмассы. Не знаю. То, что мой пенис из титана, это я уже понял. Итак, солнце светило, но не мне, зато пошел град. Когда он кончился, я понял, что он проломил мне череп. Очень приятное чувство, когда в черепе дырка. Завтра починят, наверное. Зашьют. И тут я вдруг подумал, что у меня была собака. Когда-то. Что или кто есть собака, я не знаю, но то, что это у меня было, очевидно. Она была маленькая. Терьер (это, видимо что-то среднее между барьером и интерьером). Я опять начал двигаться. Увы, я не могу описать местность, по которой я шел, так как она то была, то нет. Она не всегда была зрительно ощутимой. Иногда я двигал ногами, а местности или любых окружающих меня предметов не существовало. Более того. Само их существование казалось невозможным, нереальным. Но запахи были всегда. Я их всегда ощущал. Все время. Вообще-то запах был один. Смешанный аромат коньяка, мочи, секреций всяких; лесом тоже пахло, но невнятно. Как-то исподволь. В общем, я двигал ногами, и это вроде бы влияло на изменение действительности. Скажем, процент елей раньше был на 7,8% больше, чем сейчас. Это значение статистически значимо. Голова болела из-за пролома, но мозги могли напрямую общаться с миром, постигать язык птиц (что было проблематично ранее, когда мозгам мешала черепная коробка. "Все коробки на помойку! Построим новый, светлый мир, без коробок, телевизионных ящиков, ящиков, в которые играют, и, конечно, без людей, этого проклятия рода человеческого!" - говорил пламенный революционер Авраам Линкольн), язык зверей и деревьев, шепот мертвых и живых насекомых, воздух и ветер, воду и прочие осадочные явления. Одна птица говорила другой, слышал я: "В глубине души они (проститутки) ненавидят одна другую. Ни от одной из них мне никогда не приходилось слышать дружественного воспоминания о ком-нибудь из ее многочисленных товарок...", а вторая ей: "Во глубине сибирских рудников был проведен эксперимент на эффекты психологии научения. Испытуемые были помещены в состояние эмпатии по отношению друг к другу... "... Тут, не дослушав птичий щебет, я провалился в самое черное из возможных отсутствий сознания и мыслей, я перестал осознавать все что есть и чего даже нет, думать я не мог. Ничего больше не существовало. Последняя мысль, за которую я цеплялся, исчезая, было: "Ну и птицы пошли. Совсем охуели.". Мысль не выдержала моего веса, и меня не стало.
1.5. Вначале не было ни хуя. Ни-ху-я. Ни вагины соответственно. Ранние растениеобразные размножались отпочковыванием, грубо говоря, ебли себя сами. Но дух божий, что носился над волнами, не потерпел такого разврата. И появились мы с лизой. Вначале она, потом я. Я вышел из забытья. Голова еще болела, но, по крайней мере, на ощупь, была без пролома. Зашили, наверное. Состояние было муторное, как с похмелья. Был вечер. Где-то, где меня нет, это был тихий осенний вечер, листья падали на землю или земля на листья, кто уже спал, кто еще нет, но главное, им всем было Там сухо. Впрочем, раз Там нет меня, значит никакого Там нет. В районе моего местосуществования шел дождь. Нет. Не шел. Лил. Лил и лил. Сильный. На самом деле всему можно противостоять. Но не грозе в лесу. Островская Катя или Катин Островский, наверное, сильно бы охуели от такой грозы. Это им не быт мещан! Впрочем, о существовании этих индивидов я ничего не знаю, так что судить не берусь. Было уже даже не мокро. Порог мокрости был, видимо, преодолен, пока я спал. Просто хотелось окончания дождя, или как там это называется. В голове было сильно пусто и дул ветер. Все мысли, что были раньше, исчезли, были другие, не мои. Мысли, скорее, эвристики, подсказывали, что надо укрыться. В пещере. Там сухо, тепло, уютно и, главное, не льет. Мысли были здравые, но не мои. И все же я стал думать о пещере. О норе. Обо всех видах укрытия. Когда я подумал о пещере, она тут же появилась дали. Впрочем, может, я заметил пещеру краем глаза, не придав значения некоему новому периферийному объекту своего визуального восприятия мира, что натолкнуло меня на существовавшую в голове ранее чужую мысль о пещере, заставило меня оглянуться, и тут-то не только увидеть пещеру, но и осознать факт того, что это пещера. Долго ли, коротко ли, но в пещере я оказался. Она выглядела так, как представляет себе пещеру человек, ни разу там не бывший. В пещере я задумался, кто я собственно такой, или что такое. Куда я иду. (К этому моменту мне стало очевидно, что куда-то я все-таки иду. Причем ни куда, ни зачем, не знаю.) Мне стало интересно, чьи мысли наравне с моими живут в моей голове. Действительно ли я живу, а лиза мертва, или все совершенно иначе. И вообще кто такая лиза. И кем была, когда была еще Лизой? Она вроде мне сестра. Старшая. И, кажется, я был бы не прочь ее отъебать. Конечно, это инцест называется, и очень плохо. Но лишь в том случае, если ты знаешь, что есть инцест, что есть хорошо и что есть плохо. Это я все думаю так. Типа, странно как-то: думать я могу, сознавать, что я делаю - нет. Почему я ем землю. Она же не вкусна. Тем не менее, в этот вечер, как и во все предыдущие, я отведал землицы и заснул. Или сделал что-то, что является эквивалентом этого слова.
1.6. А если вначале не было никакого слова? Или это было слово, скажем, БЛЯДЬ? Что тогда? Это бы сильно расстроило представителей религиозной конфессии, я думаю. Я просыпаюсь от этого слова, я засыпаю под это слово, вся мою жизнь проходит под его знаком, а я не знаю, что это за слово. А может, нет никакого слова? Может, ничего нет. И меня в том числе? Хотя нет. Я есть. Вроде бы. Я очнулся в пещере. Пол (именно пол, паркет, стилизованный под камень) холоден. Сегодня я проснулся не как обычно, под действием некоего слова, а просто. То есть, никто не хотел, чтобы я проснулся, а я тем не менее это сделал. Теперь я не сплю. Думаю. "Если динозавры вымерли так давно, что даже боги их не застали, значит ли это, что динозавры - это и есть боги. Есть ли своеобразный эффект первичности, или нет. Уран еще не ебал Гею, Чжуан-цзы не играл в бабочку, а динозавры уже ходили по земле. Кто на двух лапах, кто на четырех. Кто создал динозавров. Одно мне понятно: мое существование является единственным и исключительным в том контексте, в котором я нахожусь". Тут мои рассуждения были прерваны, меня выключили. Я снова растворился в своем подсознании, заснул. Все-таки просыпаться надо от слова, а не просто так. Видимо, Тразея Пет и его сотоварищи знают, что делают, знают, что мне можно, а что - нет. Хоть бы эти боги женщину мне дали. Я, правда, не знаю, зачем, но тот нездоровый интерес, что вызывала во мне лиза (вернее, ее физические отличия от меня), видимо, рано или поздно должен быт удовлетворен. Кстати. У меня точно был собак (или собака). Гильгамеш звали. Но что это, не помню. Или изначально не представляю.
1.7. Вначале простой еврейский парень Адам любил сам себя. Потом переключился на Лилит. Она была из пластмассы. Потом Ева. Потом он имел Магомеда. Гигант. Не было никакого слова. Специального. Был лишь любвеобильный парень Адам. От самого себя он произвел австралопитека. От Евы иудеев. От Лилит - всех остальных. (Лилит он любил больше раз). От Магомеда - педерастов. Интересно, как определить, педераст человек или нет. Вот я, к примеру. Лежу в пещере, не ебу никого. Может, я пидор? Это ведь страшно. Живешь себе, никого не трогаешь, а тут оказывается, что ты, по идее должен с пидорами тусоваться. А все из-за хромосом каких-то. В общем, проснулся я днем. Вернее, очнулся. Мир был темен. Как я понял, пока я спал, боги обрушили стены пещеры. Надо выбираться. Я попытался представить себе, что нет никаких обломков, но не сработало. Я стал как-то выбираться, при этом сильно поцарапался и сломал ногу. Как, не пойму. Починят, наверное. И вообще. Я тут девушку просил, а они меня на прочность испытывают. "Бабу давай!" - закричал я. Мой крик эхом отразился от оставшихся стен пещеры. Я вышел из пещеры и понял, что за время моего пребывания там кто-то хорошо поработал над тем, что я называю реальностью. Стало меньше белых пятен, ольше пластмассовых и титановых объектов появилось вокруг, выросла трава из стеклопластика, хотя покрасить ее еще не успели. Она была прозрачна. Сквозь нее я видел черный цвет. Черный цвет. Кстати, о титане. Мой пенис вовсе не титановый, как я думал, а настоящий, из пластмассы, как и весь я. Просто он иногда бывает тверже титана, не знаю почему. Я продолжал оглядываться. И хотя я с легкостью отличал материал, из которого была сделана одна конструкция, от материала, послужившего первоосновой для другой, ни названия этих материалов, ни их химические формулы, которые всплывали в голове, ничего мне не говорили. Они были сухим осадком прошлой жизни. Или прошлой смерти. Что одинаково прошло и пошло. (Куда пошло? Куда уходят наши старые души? Или мы их просто выкидываем на некую общую помойку. Или в душевую, где струя ржавой воды смывает их в канализацию.) Итак, интерфейс моей жизни изменился в лучшую сторону. Я пошел, вернее, поскакал по камушкам, заботливо выложенным так, что при скачке с одного ты попадал на другой с большим трудом. Ноги начали ныть о своей незавидной доле очень скоро. Вернее, одна нога, так как я на одной и скакал. Вторую, намедни сломанную, так и не починили. Она была в состоянии болевого шока и даже не болела. Я прыгал, падал, вставал, прыгал, и так до бесконечности. Зачем я прыгаю? Не знаю. А зачем вообще живут. Наверное, объяснять смысл существования можно по-разному, но в целом мы живем, чтобы прыгать. И не более того. Нам сломают что-нибудь, а мы все равно вперед ломимся, нам всем своим видом показывают: стойте, ребята! А мы прыгаем. Куда, зачем. Просто. Так прыгали наши предшественники, так прыгаем и мы. А никуда допрыгать невозможно. Так как это нам кажется, что мы прыгаем. А на самом деле мы все давно и продуктивно сосем. Поскольку я один существую, то если найду бабу, или мне ее подарят, то детки наши тоже будут прыгать. По камушкам. Рядом стрекозки летают, и солнце полный такой, насыщенный свет дает. Тепло. А мы прыгаем, потеем и на ходу обсуждаем наши неудачи в тех или иных видах прыжков. Впрочем, что это я "мы" говорю. Я один тут. Наверное, мне обидно, что я совершаю вещи, смысл которых мне не ясен. И которые кажутся мне ненужными. И еще мысли не мои в моей, вроде бы, голове. Хотя голова и не моя вовсе. А пластмассовая.
1.8. Слово было большим и громоздким, как старый шкаф из ДСП. Оно довлело над происходящим, происшедшим и тем, что произойдет. Плюс к этому оно определяло, что имеет шанс случиться, а что должно остаться лишь в проекте. Это было слово, произнесенное мертвым. А этимология таких слов сильно отличается от обычных. Когда стало казаться, что при следующем прыжке сломается и вторая нога, я остановился. Я лег на пол. И подумал, что дальше не пойду. Чужие мысли малость повыступали, им не нравилось мое горизонтальное положение. Но против физиологии и ее особенных, нервных и не очень, окончаний и проявлений бессильны не только чужие мысли, но и мои собственные. Я лежал, и мне казалось, что небо сейчас упадет на меня, как стены пещеры давеча. Я запутаюсь в ватном облаке, небесный клейстер, которым звезды ночью приклеиваются к небу, затечет мне в рот, в нос, во все поры моего тела, я задохнусь. Но, пожалуй, этого не будет. Небо сегодня было как всегда черным, шел дождь. Впрочем, дождь всегда шел. Ежесекундно что-то с неба падало. Я и не подозревал, что бывает так, когда нет дождя, а тело сухое на своем большем отрезке. Я вроде знал, что так бывает, я похитил, украл это знание у чужих мыслей, они так наводнили мой мозг, что им было тесно. Я лежал и плакал. Просто к этому обязывала ситуация. Потом, так и не евши, я заснул. И уже не увидел, как из-за пластмассовых кустов вышли двое и стали чинить мои ноги. А мне снилась пустыня, там дул ветер, и две песчаные крысы рассуждали о превратностях судьбы.
- Берцовку новую ставить будем, - одна говорит.
- Да. Наверное. А чья берцовочка-то была, а? - ее напарница откликается.
- Да негра одного. Он, блядь, в помойке жил, сука, в рот его. Ну, заловили, ногу целиком оттяпали... Ты, эта, держи покрепче. Ага, вот так. Сейчас мы эту хуйню присобачим...
- А негр че? - поинтересовалась другая крыса.
- Какой, в пизду, негр? А... этот. Ну, его там и кинули, на хуй он нужен, Василич, только, по-моему, хер его на память забрал. Он же педераст теперь, вот и коллекционирует. Давай, держи крепче...
Дальше мне надоело смотреть сон про крыс, и мне стала сниться лиза, мы играли с ней в котят, и волны нежно щекотали наши и без того счастливые пятки.
1.9. А вдруг не было ничего вначале? Вдруг не было никакого начала? Все существовало изначально, но в задаточном существовании. Все мыслители - говно. Все мыслители только и делают, что объясняют всем свои комплексы рассказывают о том, чего не понимают. Какая мне разница, что они думают о моем происхождении? Я даже не знаю, существуют ли они вообще. Но точно знаю, что все мертвые - идиоты. Но довольные. Я вышел в мир из черного небытия. И сразу же задумался (не знаю почему) о том, может ли мертвый толстый похудеть после смерти. Так ничего и не придумав по этому поводу, я решил поощущать свое тело и ощутил, что сломанная нога странным образом зажила. И даже не болела. Это открытие не особо порадовало меня. Будь нога по-прежнему сломанной, я бы мог сегодня лежать. Просто лежать и смотреть в пустое (безоблачное), темно-серое небо. Мрачное и неуютное. Такое небо было всегда, или я не помнил другого, но, каждый раз, смотря вверх, я надеялся на солнце. На его лучи. Хоть один забредший по неопытности в этот мир лучик. Какое там. Никогда такого не было. Солнце я любил, как все неизведанное, как все, чего в моей окружающей реальности нет. Я даже поклонялся солнцу. Хоть и знал, что мир создал Афанасий Фет. Я был язычник: от мозга до костей. А Фет, кажется, действительно был богом, и, создавая мир, сказал что-то вроде: "Я помню чудное мгновение / Мирок сегодня создал я / Но скоро будет воскресение / Тогда восславите меня". Как видно, несмотря на организаторские способности и божий дар, поэтом Фет был не самым лучшим. Итак, надумавшись вволю о своей жизни, я поскакал, так как проснувшиеся одновременно со мной и во мне чужие мысли уже вовсю настоятельно мне рекомендовали пошевеливаться. Я зашевелился и попрыгал. На восток. Теперь я знал, что прыгаю на восток, это сказали чужие мысли. Восток - так восток. Похуй, куда прыгать. Пока прыгал, в памяти (это такая вещь для осуществления когнитивного теплообмена) всплыл мой с кем-то разговор, или иллюзия оного. Мой то ли бывший, то ли гипотетический собеседник сказал:
- Понимаете, при освоении таких районов нам необходимо учитывать очень большое количество различных факторов, векторов и секторов. Только личный опыт плюс помощь профессионалов в различных областях способны дать действительно аутентичный и конгруэнтный результат. Лишь в случае прямого присутствия индивида в изучаемом секторе может сделать теоретические предположения и экспериментальные данные по-настоящему релевантными друг другу.
Я ответил:
- А чо, блядь, платят-то, до хуя? Просто так здоровье подрывать и рисковать своей ебаной шкурой не хочу.
- Да вы не волнуйтесь, мы много заплатим, на всю жизнь хватит. И постарайтесь при мне, пожалуйста, не произносить слов, которых не вербализовали бы в присутствии вашей родительницы. Я знаю, что вы великий ученый и испытатель, и мне горько видеть нонешнее ваше состояние.
- Не пизди, - сказал я ему - ты, блядь, сам хули не идешь на эксперимент. Сам-то, поди, диссертацию-хуетацию пишешь. Об этом. И мои переживания и чувства облечешь в холодный язык ученых. Мразь ты. Хотя похуй; я согласен.
- Спасибо. Я в состоянии неописуемой эйфории, хотя ваш нынешний вид вызывает у меня глубокую эмпатию.
- Хуятию. Деньги чтоб завтра. Эмпатию он испытывает. Выучили слов умных, хренососы. Поубивал бы всех.
Дальнейший разговор я забыл. Впрочем, я не уверен, что он и был, как и в том, был ли он вообще. Одно я ясно понимал: это был мой разговор. И я продолжил свои скачки, более ни о чем не задумываясь. Ведь необычайно тяжело одновременно думать и прыгать с камня на камень. Так могут лишь Гай Юлий (но он уникум) и лягушки (но они слишком глупы, чтобы понять, что это невозможно).
2.1. Вначале была книга. Одни называют ее "Байбл" (на английский манер), другие - "Трактат о пути и потенции" (на китайский манер), третьи - "100 лучших анекдотов" (на плохой манер). Книга состояла из слов. Первую "Байблу" издал, и давно, Гутенберг. Еврей, наверное. Вообще евреи придумали все умное (включая байку про жидомасонский заговор). Еврей Ньютон – что яблоко может больно упасть на ебло. Еврей Эпикур - что можно и нужно есть все и много. Еврей Шикльгрубер - что евреев можно уничтожать в большом количестве. Первую "Байбл" читали древние немцы. Им было интересно. Они читали ее вслух, при большом стечении народа, по очереди. Те, кто читали "Байбл" особенно хорошо, получали много еды и не работали. А я продолжал свой скачкообразный путь. Скоро начался(ось) торнадо. Так сказали чужие мысли. "Эта хуйня вокруг - торнадо". Вокруг действительно было малоприятно. Но я был внутри, внутри себя, внутри телесной оболочки. Оболочку корежило и от нее отрывались кусочки, но я, я сам, был внутри, и не рассматривал тело как себя. При таком подходе к себе легче переносить торнадо. Это крайне адаптивное поведение. Итак, снаружи торнадо, а внутри я рассуждал о том, что и трех ребер не пожалел бы за девчонку. Так, с торнадо снаружи и с диссонансом внутри, я и заснул. Прямо на ходу. На прямом ходу. Я ведь прямоходящий.
2.2. Почему всем так интересно, кто и зачем создал мир. Почему все, хотя бы иногда, думают о смысле жизни. Да нет никого смысла. Это была чья-то шутка. Неудачная. Когда я проснулся, то не мог понять, день или ночь. Не знал, где я. Это было что-то с крышей, и дождь не шел(!). Это было странно. Я лежал, а надо мной, в воздухе, находились две груди. "Считай, мы твой сон", - сказали они. Я ущипнул себя. Увидев это, груди колыхнулись и рассмеялись. "Это хитрый сон. Его так не идентифицировать. Ты хотел бабу, это я", - сказали груди. И действительно. Помимо двух молочных желез имелась и девушка, со многими другими, не менее интересными местами.
- У меня член, вроде, титановый, - сказал я.
- Хуйня. У меня влагалище резиновое... Шучу, конечно, - сказала она, увидев испуг в моих глазах.
Только тут я понял, что умею вербализовывать свои мысли.
- А ты откуда, и как звать тебя?
- Миранда. Вообще я младший научный сотрудник института солитологии. А раньше блядью была.
- Это как?
- Ну, за деньги давала, короче.
- И где получала больше?
- Ты еби меня лучше. А то сон закончится скоро.
- С удовольствием. Кстати, вот ты - Миранда, а как меня зовут, я не знаю.
- Это да. Ну, ты бы придумал себе имя, все равно один существуешь.
- Может, Адам.
- Не. Адам - это банально. Адам. Скажешь тоже, - она усмехнулась.
- Тогда, - Тразея Пет.
- Ты охуел. Тразея - он один только такой, вооон там, - она показала вверх - живет.
- Ладно. Без разницы.
Я взглянул в ее серые глаза и провел рукой по левой груди. Потом, одновременно гладя ей волосы и левую икру (причем, все действия – одной рукой), я начал чувствовать все нарастающее возбуждение... (Половой акт описывать не буду, лень. Считайте, что в тексте - лакуна.)
2.3. Я знаю, что горы раньше были равнинами. Я знаю, что равнины раньше были дном морским. Я знаю, что раньше люди жили меньше. Я многое знаю. Зачем. Эти горы слов в моей голове. Зачем это бессмысленное познание. Надо просто лежать и смотреть в небо. Так больше поймешь. Я вернулся в свой адовый мир. Ночью была милая реальность, спокойная, и с красивой девушкой. Напоследок в моем полусне (или недояви) она сказала, что скоро перестану воспринимать то, что происходит со мной, так как это больше не будет происходить. Я умру, сказала она. Обнадежила. Чужие мысли сказали с утра, что я почти дошел (допрыгал). Действительно, обстановка изменилась. Лес кончился, началась холмистая местность. Впереди были горы, с их умением забирать жизни тех, кто лезет по ним. Это к лучшему. Я больше не скакал. Надоело. Когда нечто надоедает, даже рефлекторное поведение вполне изменимо. То есть когда не просто что-то надоело, а действительно заебло. Вдруг я оказался перед горой. Просто долго рисовать и придумывать холмы не может ни один бог. Гора возникла сразу, уже в виде заманчивой каменистой верхушки. Ни предгорья, ни предлесья, ничего. Просто как данность дали гору. Из-за резкой смены климата у меня началась акклиматизация. Что вкупе с вечным дождем дало эффект озноба. Как тут не вспомнить прошлую ночь, с ее отсутствием дождя, как явления. Вот это счастье. Я стал карабкаться вверх, но тут же сверху на меня упал камень и ввел в состояние комы. Поскольку при потере сознания человек ничего не помнит, а процесс его (сознания) поисков занимает определенный временной промежуток, я не могу описывать то, что происходило далее. Нет, несмотря на отсутствие сознания, я все понимал и чувствовал (видимо, задним умом), но не могу об этом говорить, из-за общего мнения, что в коме нельзя что-либо понимать и о чем-либо думать. Таким образом, я выказываю определенный конформизм.

2.4. Жизнь - это череда не согласующихся между собой событий. Смерть - это цельное мгновение, разделенное на пять. Человек - это подвид семейства парнокопытные, царство грибов. Действие - это то, что помогает человеку продвигаться из одного фрагмента жизни в другой. Слово - это то, посредством чего мертвые общаются с нами. Снова болит голова. Камень, расколотый на части, лежит рядом. То есть части лежат рядом. Части камня. Я поднимаю голову, ощупываю ее. Болит зверски. Пытаюсь встать. Не могу. Кажется, сломан позвоночник. Сверху вместо дождя капает мазут. Мазутом красят землю в черный цвет. Заодно красят и меня. Так как я на земле лежу. Теперь я негр. Тут я и думаю: "А кто я, на хуй, такой, собственно?" Эта мысль заинтересовала меня до необычайности, насколько может заинтересовать мысль тогда, когда у тебя сломан позвоночник, а сверху капает мазут. И тут я вспомнил, кто я такой. И сразу исчез пейзаж, меня окружавший. Реальность стала той, о которой я знал ранее. Но не помнил.
2.5. Мы все переходим из тьмы в свет. Мы постоянно меняем себя. Нас постоянно меняют. И лишь после изменения ты понимаешь, как нелеп ты был. Так говорил Мэн-цзы патриарху Люю. А Люй ему сказал, чтобы тот на хуй шел. Такие они, даосы. Я лежу в палате больницы и прихожу в себя. Входит мужик. "Ты, - говорит, - как?"
- Нормально. Болит только все.
- Вспомнил все, что не знал?
- Да. Я вроде бывший ученый. И согласился участвовать в эксперименте по эффектам научения.
- Не совсем, - возразил мужик, - мы тебя наебали. На самом деле это был эксперимент, направленный на изучение выживания индивида в среде, не благоприятствующей этому, при давлении на его ментальные реакции и когнитивные элементы с целью выяснения способности индивидов к подчинению и гипнозу на расстоянии. Мы влияли на тебя с помощью сенсорно-сенситивного стереостетоскопа, при поддержке телепатического внушения психологов института солитологии. Ты работал там раньше. Пока не начал принимать алкоголь в дозах, мешающих правильному осознанию реальности.
- Блядь. Так я и знал.
- Ты прекрасно демонстрируешь феномен "Я-так-и-знал" или "ошибку хиндсайта".
- На хуй иди. Денег-то мне дадут…
- Дадут. Но не тебе, а твоим наследникам.
- Не понял.
- Тебя уничтожат через 2 минуты, - мужик посмотрел на часы, - ага. Через две. Сам понимаешь. Эксперименты у нас секретные. А ты алкоголик. Вначале хотели использовать тебя в закрытых экспериментах Милграма на послушание (то есть на переносимость электрических разрядов), но пожалели. Ты многое сделал для науки. А если бы не стал бы вдруг вспоминать о том, кто ты, еще больше бы сделал. Ладно, я пошел.
- Угу, - сказал я.
- Удачи тебе у Аида.
- Спасибо. Вам тоже. В личной жизни и труде.
- И в пизде.
- А в пизде - неудачи.
Он ушел. Зашла Миранда, та баба, что я во сне ебал, и повезла мою койку из комнаты по коридору. На расстрел.
2.6. Хуй. Миранда поставила каталку у кирпичной стены и ушла. Я встал к стене спиной. Взвод гвардейцев стоял напротив. Они докурили, зарядили ружья и при команде "пли" выстрелили. Я стал падать. Не коснувшись еще лбом земли, я уже был мертвый.
2.7. Вначале было слово. Но он произнес его, и слово стало хуем. Я стоял на берегу мертвого-мертвого моря. Лодчонка со стариком на борту качалась на его волнах. Я увидел, как Лиза бежит ко мне. Лиза! Она была метрах в двадцати, и я крикнул: "Ты сестра мне?" "Нееет. Это в эксперименте так былоо!" – крикнула она в ответ. Она добежала и мы, ничего не говоря, стали любить друг друга. И долго это продолжалось. Так долго, что Харон вытащил свою лодку на берег, плюнул и пошел пить чай. Все равно, что было в начале. Мы с Лизой играли в котят на берегу мертвого-мертвого моря. Всю нашу смерть.

зВОНКи

У меня бронхит. Приходил доктор и сказал, что мне осталось недолго. Мы выпили за упокой моей души. Теперь я лежу на кровати и смотрю в потолок. Доктор сказал, что скоро зараза спустится в легкие. Тогда он отвезет меня в больницу. Оттуда - в морг. Я закуриваю. Глубоко затягиваюсь, кашляю. Мне нельзя курить, но я это очень люблю. Звонит телефон. Дзинь. Дзинь. Дзинь.
- Алло.
- Привет. Это Настасья Никитишна?
- Да, - соглашаюсь я.
- А можно Петра Петровича.
- Можно, - говорю. Отнимаю трубку ото рта, затягиваюсь. Другим голосом:
- Это я.
- Петь. Это я, Жером. Пивка - хлопнем?
- Нет.
- А че?
- Просто, с некоторых пор, ты мне несимпатичен.
- Да брось. Я ж не знал, что она твоя жена.
- Теперь - знаешь, - говорю я сердито и бросаю трубку.
Дзинь. Дзинь. Дзинь. Дзинь. Дзинь.
- Да? Мать вашу.
- Петюх. Ты че трубки бросаешь? Давай мириться.
- Нет. Ты спал с моей женой.
- Откуда ты знаешь?
- Угадал, - говорю я и кашляю.
- Ты простыл, что ли?
- Ага. Последняя стадия бронхита.
- Ну, блядь. Слушай: по-моему, ни хуя ты не Петя. Я просто номером в первый раз ошибся. А во второй - специально ошибочный набрал.
- Ты прав, Жером. Я просто одинокий, больной и пьяный. И мне нечего делать. А тут - звонок. Ты б тоже подыграл на моем месте?
- Наверно... но ты так более не делай. Никогда. Вот, блядь,- говорит трубка и часто-часто гудит.
Я тушу сигарету. Смотрю в окно. Появляется второй симптом воспаления в легких - боль в груди. Или это мне так за что-то обидно? И грудь болит, играя в душу. Смотрю в окно. Там - пустой октябрьский воздух, негреющее солнце и шум машин. Звонит телефон. Дз-дзинь. Дзинь. Дзинь. Дзинь. Дзинь. Я закуриваю. Дзинь. Дзинь. Беру трубку.
- Привет.
- Жером? Привет. Это я, Петька.
- Аааа. Петрович. Как же, как же.
- Жер, пошли пиво пить! Я угощаю.
- А то, что я спал с твоей женой, не помешает нам?
- Почему? Нет, конечно. Будет что обсудить. Я ведь тоже с ней спал, знаешь ли.
- И еще я однажды выеб Настасью Никитишну.
- Да ладно! Ей же лет сто, не меньше.
"Лажанулся", - думаю я.
- Подожди. А ты, вроде, не Жером. Ты просто прикалываешься. Точно. А голос - похож.
- Да, я не Жером. Ты как понял?
- А когда ты про Никитишну загнул. Ты б ее видел, чувак. Тогда бы не болтал ерунды.
- Пока.
- Ага, бывай. - Трубка повесилась. (На том конце провода).
"Интересно, вот совпадения! Оказывается, не только в романе Пастернака бывают такие случайности", - думаю я. Кашель усиливается. Я сплевываю на пол. Мокроту. Мимо окна летит голубь. Голубь срет на лету. Я вспоминаю, что есть еще водка - мы с доктором не всю выпили.
Иду на кухню. Водка - там. Еще грамм 200. Наливаю. Выпиваю. Закусываю лимоном. Звонок. (Много раз дзинь. Но не дао дэ).
- Да. Что за блядь на этот раз?
- Простите... Мне Петра надо. Скажите, жена звонит.
- Ладно, - отнимаю трубку ото рта и жду двадцать секунд, - Петр.
- Дорогой, это - я. Я тут закончила пораньше. Может, сходим куда?
- Пивка выпьем? - интересуюсь.
- Можно и пивка.
- Не пойдем, - отвечаю я трубке. Строгим-строгим тоном.
- Как так, блядь...
- А вот так. Ты, женушка, Жерому давала? Давала. Вот с ним и ходи. Пусть со своей французской галантностью наливает тебе. В тебя.
- А Жером же - аргентинец... минуточку... блядь! Блядь! Так и знала. Посмотрела на определитель - и поняла. Я ж, блядь, номером ошиблась! Простите.
- Да ничего.
- А вы - кто? Ежели вы все про меня знаете... Может, бог? Господь Бог?
- Вроде того. Я на него работаю. Ангелом, знаете, - достаю из пачки сигарету и закуриваю. Кашляю.
- А ангелы, что, тоже кашляют, - интересуется жена Пети.
- Еще как!
- А раз ты, чувак, ангел, может, знаешь как мне быть? У меня непростая жизненная ситуация.
- Я все знаю. Ноги - в руки, и к Жерому - трахаться.
- Он же работает щас.
- Ничего. Давай, раба, эта, божья, езжай.
- Лады. Вечерком позвоню, все расскажу.
- Я и так все знаю, - усмехаюсь. Конец разговора. Первым кладу трубку.

Приступ кашля. Минут на пять. Потом - снова наливаю, выпиваю, закусываю лимоном. И иду спать. Засыпаю на кровати. Снится сон. Большой, гигантский, все заслонивший ТЕЛЕФОН. ДЗИИИИИИИИИИИИИНЬ!!!! Просыпаюсь. Так и думал - звонок.
- На хуй. Всех, кто звонит - на хуй! - говорю в трубку.
- Эт я - Лайва - жена Петра. Эт Вы, товарищ ангел?
- Да. Ну и хули с того? Поспать не дадут.
- А че, ангелы спят?
- Нет, как видите.
- В общем, я три раза отсосала у Жерома.
- Молодец. Теперь езжай и сосани у мужа.
- А зачем?
- Для балансу и мировой любви. Привет, - говорю я, - хайльгитлер, - и вешаю трубку.
Тут же снова заснул. Мне снилось, что в моей груди живет дятел. Он долбит меня изнутри. Он хочет на свет. Он теплый и чешется. Он просто горячий... "АААААА", - говорю я - "мать-перемать!". И просыпаюсь. Я - в поту. Болит грудь. Я плюю на пол. Начинаю молиться. Потом - звоню в неотложку.
- Але.
- Эт - неотложка?
- Ну?
- Я - это - больной. Кажется, легкие совсем воспалились.
- Мне по хуй, - молвит неотложка, - не ебет.
- Как так - не ебет? Может, я помру, а?
- Ваще, на все воля божья. Хотя, так и быть. Скажи, есть у тебя температура?
- А я ебу? У меня даже градусника нету.
Неотложка тяжело вздохнула и опустила трубку на рычаг (наверное).
Я открываю холодильник, достаю лекарства. Высыпаю на ладонь таблеток пять какого-то тетрациклина, кодеина - три капсулы, и гексина (без брома, т.к. бром вреден) шесть капсул. Запиваю остатками водки. Ложусь на кровать. Слышу: "ДЗЫНННЬ!!". "Ах ты, еб", - думаю.
- Я.
- Головка от хуя. Ха-ха. Жером говорит. Мне Лайва сказала, что ты - ангел. Это так?
- Есть немного.
- Верю. Эта, хочу спросить: вы, ребята, вправду летаете?
- Ну, бывает, - говорю.
- Заебись. Я, вообще, звоню поблагодарить: Лайва сегодня ведь благодаря тебе приехала.
- Не стоит. Не за что. На все воля, сам догадайся кого, - говорю я и чувствую, что тот дятел из сна перебрался в явь, и снова меня долбит.
- Божья воля, ха-ха! Еще те звякну как-нибудь. Давай, чувак. То есть ангел.
-Угу. Пока. Мать твою.
Снова ложусь. Жду, что бы подействовали лекарства. Безуспешно жду. Я весь горячий, а там, где долбит дятел, есть небольшой холодок. Такая струйка безжизненного холодка. Моя смерть. Очень плохо. Звоню знакомому, медбрату. Говорит, звони в неотложку. Набираю номер.
- Неотложка.
- Это я, больной. Очень плохо мне. Чертовски плохо. Помогите, - прошу.
- Симптомы?
- Болит грудь...
- Силиконовая?
- Нет, обычная. Не женская. Еще этот, озноб, типа...
- Мы таким не занимаемся. Больше не звони, - говорит неотложка и прерывает телефонный разговор.
- Блядь, - говорю я и швыряю телефон в стенку. Он не разбивается. Зато звонит. Я беру трубку.
- Yes.
- Ангел? Привет. Лайва говорит. Ублажила Петю, как смогла. Чего теперь делать?
- Ублажи первого, кого встретишь на улице.
- Поняла... А можно я спрошу: ты ангел какого бога?
- Мертвого, - отвечаю и кладу трубку.
Смотрю на улицу. Там вечер и холодно. Даже странно подумать, что когда-то я ходил по улице. Что делает болезнь с человеком! Решаю побиться головой об стенку. Бьюсь. Минут десять бьюсь. Снова звонок.
- ДА!?!?!?!?!?!?!
- Лайва. Пообщалась с первым встречным.
- Ладно. Приезжай ко мне, может, вылечишь.
- Вообще-то я уже налечила за сегодня многих. Но к тебе, ангел, заеду. Где ты обитаешь?
- На небе, где еще.
- Извини, глупый вопрос задала, еду.
"Лайва едет. Хорошо", - думаю я. Жду Лайву. Жду и плачу. Я плачу и смеюсь, я теплый и в груди моей дятел живет! Дятел-дятленочек!!!! Вдруг ощущаю, что и голова болит. Наверное из-за того, что я ей бился. "Клин - клином", - думаю, и бьюсь об стену еще минут двадцать. Потом слышу - звонок. В дверь! Я подползаю к двери (идти уже нет сил), хватаюсь за ручку, приподнимаюсь, открываю с криком "Лайва!.. " Но - хуй там. Там два человека в белом. Они берут меня, кладут на носилки и несут, несут. Я закрываю глаза и долго их не открываю. Потом открываю. Открываю, чтобы закрыть уже навсегда. Я умираю.

Эранвеж

Потом он решил, что он поэт. Он слагал гармонию, и слова искрились. Каждое слово было как отдельная песня. И слово равнялось произведению, а произведение – слову. Он выходил на улицу и чувствовал ее аромат, он всюду понимал погоду. Иногда он видел странных крылатых существ и говорил с ними на их языке, а они удивленно отвечали. Люди не понимали его, но любили.
Затем он стал художником и рисовал картины. Маленькими мазками масла он переносил то, что можно и что нельзя видеть, на полотна. Он ставил мольберт и быстро заполнял его пространство таким образом, что изначальный цвет полотна соответствовал тому, что получалось в итоге. Его посещали видения, но их было мало. И вдохновения он искал там, где надо было просто есть или просто идти.
Еще он был музыкантом. Он овладел премудростью скрипки. Из воздуха, из тех его частей, что выше, он брал внутреннюю музыку космоса и излагал простыми скрипичными пассажами. Его слушали, ему поклонялись, ему дарили цветы. Он играл на больших концертных площадках, и все ему радовались, а потом возвращались в свои дома, не забывая похлопать его по плечу, возвращались с сознанием выполненного долга. И он был один, и опять думал о воздухе и вновь чувствовал космос.
Вскоре он стал с девушкой. Он отделил ее от других девушек, присвоив себе и ей некий третий пол и забавные прозвища. И все, что он звал любовью, то стало девушкой, а все, что он не звал девушкой, стало неинтересно. И когда он кончал в нее (а не в нее он не кончал), то мир вспыхивал, словно говоря ему: «вот оно, ты нашел!», а когда она кончала в его объятиях и потом прижималась (все еще часто дыша) к его плечу, то он испытывал столько нежности, что казалось, он умрет от этого чувства. Что умрет от нее. Но смерть не была важна. Смерть вдруг отменили. То, что подвигало все его творения – сознание невозможной, но близкой смерти, исчезло, потому что исчезла сама смерть. И он думал о себе и девушке, как о детях на берегу моря, родители которых уплыли в сторону заходящего (и непременно непобедимого) солнца. И это был один ребенок, больше не стало «они», стало лишь «я», или, но редко, «мы». А девушки не вечны (хотя люди бессмертны). И девушка стерлась. И тогда он понял, что ему все равно. Он не знал ничего абсолютно, а то, что раньше он почитал абсолютным, теперь стало общим местом (и кто-то там сидел). Он жил как живется, руководствуясь лишь своим этическим кодексом и иногда читая о старых временах. Ему было так все равно, что он даже бросил пить.
И вот он пришел к Вере. И жил в Вере. И был благ (ибо в Вере все благи, не благ лишь тот, кто вне Веры). Он осенял свой путь знамением и разрушил свой этический кодекс, потому что ему дали другой (новенький). И в Вере он находился таким образом, как и все находятся в Вере – вместе и с очень веселыми плясками.
Вдруг он решил, что спит. Во сне он видел Эранвеж. Неописуемое совершенство любого мира и любой реальности. Он испытал во сне покой, такой силы, что было немного больно. Отовсюду дышала ветхая, незнакомая, но родная вечность. Цвели райские яблони (потому как рай). У него заново открывались все органы, вся их музыкальная суть, органы выглядели как части божества. Он падал, падал в безграничную свободу и радость, озирая чудную страну Эранвеж. Там жили вечно и каждые сорок лет рождались дети, и дети тоже жили вечно (почти как те, кто их родил). Там было все, как обещано, и все было обещано снова. Не о чем просить, и нет просьбы в виде ритуала. Но это сон, и он проснулся.
И поняв, что проснулся, он испытал боль, равную тому ощущению покоя во сне. Он сел на кровать и стриг волосы. Волосы кончились, а он все стриг. Все тело болело, как после долгого перехода. А души он не ощущал вовсе (а раньше что-то такое ощущал). Он сварил два яйца вкрутую и кофе, и сделал себе пять бутербродов с плавленым сыром (все в то же утро). Потом он закурил, еще подумал о чем-то (что к делу не относится) и пошел на свою работу. И работал он там еще сорок лет, отдыхая дважды в неделю и еще один месяц в году на море, непременно на море. Поизносился за эти сорок лет. И однажды его не пустили на работу. И последнее - это то, что он сидел на скамеечке перед многоквартирным домом (где был и его уголок) и смотрел на ворон (на солнце не смотрел, на солнце - больно), пока не умер от внутреннего мочеиспускания. Если бы я был другим, я бы непременно спросил: «светило ли в этот день (когда он умер) солнце?». Но я не другой, и пока молчу.

Амен

Снулым вечером, когда мною никто не интересовался, я открыл в себе одно замечательное свойство и после этого замолчал. Люди шли по улицам нестройной шумною гурьбой, они были так похожи, словно близнецы. Один из них был очень высок и периодически озирался, как будто ошибся местом своего пребывания. Над всеми ними было замечательное небо, с красивым синим свечением, но небом никто не интересовался. Я смотрел в окно, вернее, я глядел в оконный проем. Совершенно не сознавая происходящего за ним. Я был полностью увлечен собой и своим новым свойством. Собой я увлекался давно, и даже, кроме себя самого, меня никто по-настоящему и не интересовал. За окном люди все шли, и очередной высокий человек искал что-то исключительно для себя важное. Однако кругом пустошь. И вороны черные своей нарочитой безысходностью пугают сознание глядящего на них. Небо все светлое и спокойное, и людей уже нет под ним, если посмотреть, потому как люди кончились совсем. Были, да вышли. Лишь сумрачные, спящие на лету вороны, и пески, прибавленные здесь исключительно за свой желтый цвет. Так гармонирующий с голубым свечением неба. Я огляделся по сторонам. Комната была пуста, исчезло все, кроме нескольких книг. Это были Библии, все на разных языках. Библии меня смутили.
Мое новое свойство давало знать о себе все больше. Я переставал замечать различные вещи. Как живые, так и не очень. Моя девушка, сильно любя меня, пропала, а ее мать, несомненно старуха и вредная, кружилась по моей квартире, изредка что-то напевая. Все пропадало, пропадало настолько, что как будто этого и не было. Тот день прошел, и начались дни иные. В короткие сроки я расстался тем, что знал и любил, и с тем, что не любил, и с тем, чего вовсе не знал. Я ходил по городу. Я заходил в дома и смотрел на людей. Люди тоже смотрели на меня и даже, кажется, пытались говорить со мной. Но я молчал. Город стал другим. Пришла вечная тихая осень, приправленная ветром. Я стал ощущать запахи, чего не было давно. Запахи приятные. При этом курить я не бросил, курил много, с удовольствием.
Из библий в моей спальне я сложил карточный домик. И часто гадал, упадет он от следующего порыва ветра (а ветер усиливался) или нет. Домик не падал, потому что священный в своем роде. Иногда бывали солнечные затмения. Но лунных не было, этого я жалел.
Довольно скоро город прекратил меняться и стал таким, каким и был до каких-то пор. Раньше я стремился уехать отсюда, уехать в глушь, в жизнь. В свободу. На север, теперь север приехал ко мне и вольготно расположился окрест. Осень не проходила. Годы сменяли годы (или как там бывает у них со временем), я иногда плакал, но редко, плакать я любил. Жить было так хорошо, что казалось, можно сломать жизнь эту двумя пальцами, но пальцы я использовал для других целей. А именно пальцами я набивал мою трубочку, пробовал, не плотно ли набита. Солнце в один момент совсем скукожилось, и затмение стало повсеместным. Что, несомненно, смутило бы людей, если бы я думал о них.
Происходило все именно так (хотя, возможно, происходило иначе). Одним утром, с ночи еще усталым, я вышел погулять и вдруг умер, неожиданно и легко, без боли, страха и удивления. Умер и все. Умер, так и не поняв, что же за свойство открыл я в себе тем памятным вечером. Так и не осознав, что так изменило мир. Мое свойство и сейчас при мне, мне тихо и довольно свежо, но свежесть вредна, гулять мне запрещают (вроде как третьего дня запретили), все идет радостно-печально, вороны, что-то происходит третьего дня. Потом происходит второго. Что-то вообще происходит. Но гулять я совсем не хожу. Что это за свойство, я так и не спросил.

Волхвы

Если Христос – не Бог, то мы не спасены!
Афанасий

Маги шли осторожно, боясь повредить землю. Друг за другом. Гаспар, Балтасар, Мелкон. Маги шли ночью. Их звезда неспокойно мерцала. Гаспар шел впереди, он думал. У Мелкона сильно болели ноги, но он знал, что уже близко. Мелкон слышал, как Балтасар тихо читает Аша-Вахишта. Запах незнакомой земли был Мелкону неприятен, он морщился. Они шли уже много ночей. Огни их старой родины ждали их. Ждали с доброй вестью. Он обещал, и так будет. Он обещал нового пророка, Он обещал спасение и звезду. Звезда вела их к пророку и спасению в нем. Гаспар больше не думал, только дышал. Странный вкус проявился у воздуха. Вкус чуда. Они пошли быстрее. Звезда бесстрастно мерцала. Из темноты возникла пещера. Они вошли в нее. Мелкон увидел молодую женщину с некрасивым лицом. Она родила. Еще были мужчина и старуха. Молодая женщина улыбнулась и спросила:
- Вы пришли посмотреть на Него?
- Да, - сказал Гаспар.
- Вы принесли дары?
Гаспар кивнул. Старуха показала младенца. Он спал. Балтасар достал из сумок все, что они принесли Ему. Золото. Шелк. Одежды. Посох. Они скинули на пол пещеры поклажу, упали на колени. Стоя на коленях, они следили за младенцем. Младенец спал. Вдруг вкус чуда исчез. Младенец открыл глаза и весьма благостно оглядел магов. Гаспар протянул руку и коснулся младенца. Но тут же в ужасе отдернул. Он был испуган. Мелкон почувствовал, что что-то не так. Балтасар все еще читал молитву. Но они встали с колен.
- Вот Сын мой, - сказала женщина.
- Мы видим, - сказал Гаспар.
- Он рожден для жизни вечной и спасения этого мира, - женщина скорее спрашивала.
- Возможно, - сказал Гаспар, - прощайте.
Он вышел из пещеры. За ним Балтасар. Мелкон пошел к выходу, обернулся: люди смотрели на него недоуменно, младенец спал. Принесенное золото не блестело. Мелкон вышел.
В пещере вместо обещанного Зороастром третьего пророка они встретили маленького бога, чужого и холодного. Холод, вот что испугало Гаспара. Этот бог не спасет их. Он не для них, они ошиблись. Звезда погасла, пока они шли домой. Гаспар, Балтасар, Мелкон. У Мелкона болели ноги, он чувствовал себя слишком старым, даже древним. В молчании они шли ночью, пока не пришли к своим огням.

Дубль два

Помнится.
Черные плоские капли дождя падали на еще не остывшую от создания землю. Сильно болела голова. Тяжело оживать. Митра, верхом на быке, нарисовался рядом. Как оно, спросил Митра. Херовато, честно сказал я. Вот что – Митра огорчился. Что плохо на сей раз? Да солнце. Оно зеленое, раздражает. Это с непривычки. Ааа. Голова продолжала болеть. Я поинтересовался у Митры, нет ли чего от головной боли. Это еще не скоро изобретут, Кадмончик, ответствовал Создатель. Ладно, если понадоблюсь, я там. И Митра показал на солнце. Удалился. Я присел на землю, вознамерясь закурить. Но сигареты в гроб мне не клали, так что не довелось.
Почему же выбрали меня, думал я. Из всех, кто существовал в прошлой попытке. Притом я имел всего одну инкарнацию, а, скажем, Лао-цзы – 19. Но старина Лао, с которым мы часто пили сому в Гадесе (место такое гадкое), в новый мир пока призван не был. Что я сделал такого, чтобы стать избранным? Ничего. Я вспоминать стал, как жил. Обычно же. Главное мое отличие от соплеменников заключалось в ношении ярко-желтой рубашки и… и все. Я пытался, конечно, возвыситься над серостью, стать особым каким. Книжки читал умные (немножко), медитировал два раза. Ну там, в позе лотоса сидел, думал, что я, скажем, бык. Думал, думал, надоело. В моей комнате всегда пахло пылью. Но ведь не за это я был выбран. А! Еще меня отличала большая доля мизантропии. Впрочем, все умные люди мизантропы. И вот я, мизантроп, тунеядец, обыватель (не хочется, но есть) – новый Кадмон. Сижу тут в пустыне, чем заняться неясно. Скучно, блин. Бабу дали бы, что ли. Хотя нет. Все-таки менять собственную кость на новую любительницу яблок не стоит. Пока потерплю. Дождь достал. Слышь, Митр? Дождь достал. Молчит чего-то. Митра не отвечал мне, он скручивал голову очередному быку. Вообще, из мертвых воскресили меня, да 15000 быков Создатель для себя взял. Воскрешали меня вообще интересно. Сижу, пью со стариной Лао, тут приходят и говорят – топай к Начальству. К прорабу, что ли? Не, к Мудону (так мы Плутона кликали). Прихожу. Плутон говорит: бог устал. Как караул? Не, как бог. Вот. Устал и того. Умер. Дааа? А какой бог? Главный, сказал Плутон. Который все идею добра там продвигал к ближнему и прочую ахинею. Он же бессмертен, возразил я на это. Есть такие штуки, что бессмертных берут, ответствовал Плутон. Это че, новый ТТ? Нет, СПИД. А что, наш Всеблагой и прочая пидором оказался? – я был удивлен. Нет. Он гею одному… Гей – это так пидор называется, – прервал я. Заткнись, заорал тогда Плутон, - времени мало! И слушай, блин. На твои же вопросы отвечаю. Так вот. Жил-был один гей (ну, пидор), американец. Но очень благочестивый. Свечки там в церкви ставил, старушек через дорогу переводил по пять раз на дню. Молился постоянно. Короче, Всеблагой на заметку его взял. И опекать решил. Так ведь пидорство – грех по Всеблагому, – изумился я. Это мужеложество грех, оно всем плохим римлянам, что львят христианами подкармливали, карму подпортило. А пидорство – это ничего. Разве? Нет, ну отправят за такие дела в чистилище месяца на два. Вот мудачье наверху сидит - обиделся я. За уныние – два года а сковородке тусовать, а пидорку в чистилище - пару лекций прочтут, – и вперед – к ангелам на дискотеку. Тут Плутон ударил меня. Сказал после удара: заткнись, говорил же, времени нету. И продолжил вещать. Короче, тот гей (ты достал своей политкорректностью, возопил я – и снова схлопотал по морде) захотел сойтись с другим. Вот. А другой – спидоносный. Ну, Всеблагой все это увидал, с небес на землю, все дела, это с Ним бывает, подошел к своему поклоннику и представился. Ну, тот не поверил сначала. А Всеблагой – что, те же фокусы показал, – спросил я. Конечно. Вино там в воду (пьянство - грех), проститутку – в мамонта. Но пидор все равно не поверил. И развел Всеблагого на базар. Мол, тогда ты моего друга поимей вначале, вот и посмотрим, болен тот али нет. А че он, так сразу и рассказал про болезнь дружка пидору этому, - вопросил я. Ну, - просто ответил Плутон. И че дальше-то? Плутон опустил глаза. И тихо сказал, что трахнул, мол, Всеблагой дружка. И что, кончил? Нет, умер. На богов, видать СПИД действует сильно слишком. И все вот. Классная байка, сказал я. Пока, Плутон. Ага, бывай. И вернулся я к Лао. Только разлили, опять прибегают. Иди к Плутону, зовет. Пошел, что делать. Прихожу. Бля, говорит Плутон вместо приветствия. Забыл, че звал тебя. Так вот. Помер Всеблагой… Это я уже слышал! – попытался я поучаствовать в разговоре. Получил по башке, естественно. Помер, значит… И, типа, нету главного. А тут Митра. Митра – воскликнул я радостно. Deussolinvictus! Митру все у нас любили и уважали. Солнечный друг детей подземного мира! Как часто он травил нам байки, подкидывал деньжат. А водку пил! Ну, понятно как кто. Как бог. Митра – раз – и прибрал всю власть к рукам (или что там у него), - продолжал Плутон. Как – тебе знать не обязательно. Вот… ну и расхреначил весь мир. Апокалипсис устроил им. Ура – обрадовался я. Да – я тоже порадовался, - сказал Плутон. Причем, с юмором обстроил. Все сделал, как Всеблагой предсказал. Гондона какого-то с числом зверя вырастил, плохого типа. Знамений наделал разных… А потом просто попросил Бодхи - бога-хранителя формы мира - глаза открыть. Тот и открыл. И все. Мир исчез. Стиль – сказал я. Ага. Так что теперь у нас рай будет, а в раю – ад. А у нас и так неплохо – сказал я. На хрена нам рай? Теперь ебаться запретят, пить, да заставят как мудаков по саду обездеревненному гулять целыми днями. Ну что ты, все останется по-старому, сказал Плутон. Только сковородки отменят. А геенну огненную? Трансформируют в вечный огонь в честь победы язычества над ересью всякой. Но тебя это ебать не должно. Почему? Понимаешь, Митра новый мир замутил тут. И ты там первым человеком будешь. Местным Адамом. Мы тут с Митрой кастинг проводили, смотрели личные дела. Ты подходишь. Ты ж самый последний умерший митраист. (Вот оно что, подумал я, сидящий в пустыне. Помнится, однажды на вопрос, кто я по исповеданью, я сказал: митраист. Вот чего меня выбрали!) Такие дела. Ща Митра придет, объяснит все тебе далее, молвил Плутон. И действительно. Вскоре появился Митра. Я пожал руку Плутону (он также выдал мне мою нетрудовую (конкретно для данной истории не определенную) книжку), попрощался с друзьями, с Лао обнялся, да и пошел за Митрой. По пути Митра сказал, что он, мол, тоже мизантроп, все дела, но мир хочет хороший, добрый сделать, и вообще. Я сказал, что для меня большая честь и проч. Потом Митра рассказал, что именно я могу есть-пить в новосозданном мире, что там хорошего имеется (как всегда ничего особенного), сказал, что пока я не попрошу, никаких других людей он туда заселять не намерен…
И вот. Сижу я под нелепо придуманным дождем. День сижу, день брожу. Два сижу – три местных насекомых ловлю и забавляюсь. Мир вышел получше, чем прошлый, но все равно халтура… В итоге, я бабу попросил предоставить. Ну, дали мне бабу (ее заново создали, из чего – спрашивать не стал, боясь отвратиться). Баба моя – Кибела, или Киба (по-домашнему), к сожалению, быстро научилась разговаривать, достала - жуть (все знают, как это бывает). Потом еще каких-то ребят Митра насоздавал, процесс ему понравился, что ли. Или Всеблагим себя случайно вообразил. Они смахивали на привычных по прошлой жизни негров, а Митра обиделся на обвинение в плагиате. И, как только людей вокруг стало больше семи, я понял, чего я их ненавижу так (и сяк). Их желание строить хижины, регламентированно спариваться, придумывать себе ежедневную однообразную работу и выполнять ее. Их разговоры ни о чем и неумение плюнуть в пустоту. То, как они стремятся быть похожими друг на друга. Их мастурбацию в закрытых помещениях и белые рубашки (о! Они еще появятся! Ах, воротнички…) – в открытых. И так далее. Возможно, я такой же (и точно не один такой), но это не мешает мне их ненавидеть (так же и подобных мне, хотя бы за подобие). И даже уважение, питаемое ими ко мне, и лесть я смог отринуть и не впасть (туда, куда вполне мог). Тут я был силен, один всего раз. Может, повезло. Собственно, Митра быстро понял свою ошибку. Да только Бодхи заснул опять, не разбудишь. Не поднимешь его веки, как нечисти разной.
В общем, Цивилизация. Понеслась.
…а Митра, видя мои страдания, да и не желая грустить в одиночку, забрал меня, своего неудавшегося Кадмона, к себе, в Солнце. Мы катаемся на быках, насылаем стихийные бедствия (их принято не любить среди людей), болезни, разрабатываем шестигранные капли для дождя. Но большую часть времени мы пьем. Сому – да. Но редко. В основном водку. А что еще делать? Внизу тоже пьют. Обыватели страдают. Не от вида других обывателей. А от невозможности стать Главным Обывателем. Трудно, да? Молитесь нам, да поусердней, приносите жертвы (правда, вы уже так развились, что режете на алтаре игрушечных быков), разбивайте лбы о пол покрытых золотом святилищ. Мы радостно вас не слышим.

Света

Теряя чувственность луча,
В коробке белой я живу.
В моей игре - опять ничья.
Ничто не вечно наяву.
Ничто не вечно под луной,
Луна не вечна подо мной,
Меня кусал пчелиный рой,
Ментально. Свыкся я с игрой.
Когда из дома я бежал,
Меня кусал игривый лев.
Нескоро будет мой привал,
Но там возьму я пару дев.
Старых...

Он не закурил. Немного подождал и не закурил вновь. Чуть позже не закурил в третий раз, вышел из дома и стал добычей машины. При этом он закончился. Так.
Света играла в лесбиянку. Она ерзала на стуле и щипала свои соски. Она играла одна. Имея целью найти пару, она вышла на улицу. Случайно встретилась с машиной. Все. С той же, с которой встретился и он. Можно сказать, что они встретились друг с другом. Но тут же, не дав их отношениям из случайных стать либидинозными, машина поприветствовала их своими колесами. Укусила их шипами. Погладила карданным валом. Надушила выхлопными газами. Машина сделала все, чтобы соединить двух незнакомых людей. Немного переборщила. Машина рассуждала. Травмы, реанимация. Общий экспириенс двух симпатичных молодых людей. Он закурил, она больше не лесбиянка. Больница, они навещают друг друга. Он нежно трогает ее гипс. Она ищет в его взгляде себя. И находит. Выписка. Мы еще встретимся? Только не так, как в этот раз. Ха-ха. Вечером? Сегодня. Да. Поедем к тебе. Да. Свадьба через полгода. Но машина не учла своей железности, опасности. И они лежат под ней.
Тут из машины. Я. Вышел, закурил. Вытащил этих остопездолов из-под колес. Положил на обочину. Воскресил, уехал.
Он: Побыть немного мертвым - странно.
Я рассуждать хочу пространно
Об этом старом бытие,
Более на сон похожем.
Я был случайным. Был прохожим.
Был мертвым - не похожим
На живых.
Света: Ты кто, твою мать, что делаю я здесь.
Он: Пожалуйста, в стихах.
Света: О! Кто ты? Мать твою.
Тебе я песенку спою: ла-ла. Ла-ла.
Ужель тебе я не дала?
Еще? Ты так красив.
Под сенью нив
Я непременно дам тебе.
Он: Где нивы я возьму зимой?
Замерзну со своей елдой...
Света: Пошли, короче. Надоело в грязи лежать. Да и в рифму не все скажешь.
Он: А что не скажешь в рифму?
Она не ответила. Встала, отряхнулась и пошла, чуть пошатываясь. Он шел за ней. Она зашла в бар. Мгновенно продала свое тело. Он последовал ее примеру. Но, поняв, что продажа тела означает и его использование потным толстым дядей, выкупил, сославшись на то, что он не пидор-проститутка, а изучает общество в его маргинально-девиантных закоулках. Выкупив тело, он отправился за ней.

Продолжение >>