КОШКИН ДОМ

1

В дурдоме много дел. Особенно на принудительном.
Дураки (так мы их будем называть, чтобы избежать недопонимания и никого не оскорбить) постоянно в движении. Нужно достать чай, обменять его на сигареты, потом сигареты — на майку c надписью «Адибас», потом махнуться ею на другую майку «Абибас», только зелёную. И махнуться именно с тем, у кого достал чай. Потом зелёную майку поменять на сигареты, а сигареты опять на чай.
И чифирнуть.
Чифирнуть и покурить — высшее благо для дурака. Но ещё выше — мобильный телефон. Мобильники добываются всеми доступными и недоступными способами. Затянуть мобильник сложно, и неинтересно об этом рассказывать: всякие ухищрения, недостойные, и просто любые.
Лучше расскажу о том, что происходит после того как затянули.
Во-первых, телефон надо заныкать. Заныкать так, чтобы не спалили на шмоне, а это в условиях постоянного контроля — сложно.
Во-вторых, надо зарядить. Розетка есть за телевизором, где дураки сериалы про ментов смотрят, там и тройник есть. Под покровом просмотра сериалов про ментов тащит дурак свой грешный мобильник. Тащит в носке или в яйцах, чтобы если и остановят санитарки по дороге, то вроде бы в карманах ничего нет. Тащит дурак мобильник, а на роже написано: «Палево». Большинство наших любителей подзарядиться именно так и капитулировали перед медперсоналом. И мобильник «подлетал». Но если всё нормально, то зарядное устройство благополучно вставляется в тройник, а сама труба прячется за телевизором в провода. И дурак сидит, смотрит сериал про бандитов и ждёт.
И вот оно! Малость подзарядилось. Теперь надо идти. Звонить.
Зачем им звонить и куда — знает только Господь Бог им. проф. Ганнушкина или Дьявол им. проф. Алексеева.
Ну ладно родственники, им надо сказать, чего привезти на свиданку и спросить, когда приедут: «Чая привезите, а ещё пожрать, лимонад хочу «Колокольчик», и сигарет, и рыбу, и конфетки с орехами, только не такие, как были, а есть ещё другие, зелёные, блять».
Далее идут звонки корешам на волю. Решаются проблемы мировых криминальных масштабов города Гусь-Хрустальный или посёлка Октябрьский (или Ноябрьский, хрен их разберёт). Выясняется, что смотрящий плохо смотрит, его заместитель Пашка вообще сел, а Буржуя убили, но потом оказалось, что не убили, а что он вышел, сгорел и сел, а потом в Москву поехал на электричке, его убили, а потом он сел, вышел и утонул. И что пора завязывать с этим беспределом, и сейчас дурак звонящий наберёт смотрящего и спросит с него за все грехи перед братвой, и вообще, освободившись, дурак сам станет смотрящим или ещё похуже.
Следующая тема: как там «подсаны». Кто вышел, кто сел, кто утонул, кого убили, кто в Москву поехал на электричке, кто утонул, кто опять сел и вышел и кого в конце концов убили. Как бухается на воле и какие там темы и движения; кто за мобильник сел, а кто за мобильник вышел. Кто сейчас со Светкой из третьего дома, кто сейчас самогон продаёт, а кто — спирт разбавленный, и что стоит всё дохрена; и вообще все охерели там в Гусе или в Октябрьском.
Тема мечтаний: как дурак выйдет из дурятника. Приедет в Гусь или посёлок — и там начнётся великая пьянка! Как он с Вовкой Дубиной нажрётся, а потом ему за Светку выскажет, может, убьёт, а может, похоронит; как рекой потечёт спирт. Неделю-две попьют с братвой, а потом в Москву поедут. А что: на стройку или грузчиками; номера все есть, там только позвонить надо и всё. В Москве дураков ждут вахтовым методом: грузи коробки, получай кучу денег, там кормят. А потом с кучей денег опять в Гусь и там с братвой бухать до посинения, всё же убить Вовку Дубину и Игорька за Светку, а ещё Хилого Вову тоже за Светку, и ещё половину города, а то и весь город, а то и вообще весь Гусевской район и всю Владимирскую область. Спирт разбавлять зато будут нормально, иначе дурак устроит третью мировую войну и четвёртый вселенский рейх.
Следующие звонки идут своим бабам, если у кого есть. Ходит дурак по палате туда-сюда или лежит, приукрывшись одеялом, и от него исходит: «Катя, Катя, Катя, Катя». Или «Света, Света, Света, Света. Когда приедешь и приедешь ли вообще, что привезёшь, привези рыбу, попробуй занять, я с пенсии отдам (не отдаст), зачем опять за спиртом ходила, зачем опять с Юркой Муравейником виделась, зачем рыба копчёная, нужны конфеты зелёные, через полгода комиссия, может, выпишут, тогда ещё года три останется, ты меня дождись, Юрка Муравейник тебе и ей не пара, он в Москве в охране, я выйду и всем пиздец, привези банку с рыбой, я съем прямо на свидании, чай нужен не «Лисма», а «Нури» зелёный, а то в прошлый раз был крупнолистовой, а как я буду чифирить, мне и поменять его не на что, вообще если Мишка Пьянов таскаться будет с Веркой, то Верке пиздец и Мишке тоже. Так ему и передай, а когда приедешь, не ходи за спиртом с Юркой, ходи с Веркой и знай, вот ты приедешь — я тебя сразу убью прям на свидании, привези рыбу, замуж за меня пойдёшь? Как там мамка?»
И так до полной разрядки аккумулятора: «Катя, Катя, Катя. Убью, спирт, Мишка, Юрка Муравейник, рыба, конфеты зелёные, мамка».
Но во время разговора может случиться шухер. На шухере стоит Джамшут, которого зовут Вадик, шухерной из него хреновый, он всем видом показывает, что стоит на шухере и поэтому сам из себя представляет шухер.
Медперсонал выкупает джамшутовские метания из коридора в палату, его тупой и экстренный взгляд, его мимику и прыжки. В палату направляется санитарка или две. И горе звонящему, если Джамшут вовремя не отреагирует. Тогда телефон подлетит и дурака звонящего отправят в наблюдательную палату на хлеб и воду, на промышленные пиздюли им. Св. Сатаны и живительного галоперидола. А на комиссии по выписке гарантированно прилипнет ещё полгода. Да, мобильник и разговор с Катей-Катей-Катей стоит полгода жизни. Это никого не останавливает. Дурак скручивает матрас и с глупой рожей переходит в наблюдалку. Там ещё немного ворчит, бычит, а потом затухает.
Был у нас Женя Лысый, и у него была любимая под названием Катя-Катя-Катя-Катя. Женя был лыс, имел огромный живот на тоненьких ножках и звериный оскал мутных нагалоперидоленных глаз, вечно просящих циклодол и чифир.
Сидел (лежал) Женя за мобильный телефон, который спёр семь лет назад. Сидел семь лет за мобильный, который стоил уже.. да ни хрена он уже не стоил к седьмому году жениной отлёжки.
«А почему так долго за сраный мобильный?» — спросит читатель, телевизор и человек? «А потому», — ответит Ад и Петербург. Женя спалил 11 мобильных телефонов, каждый телефон прилепил к его и без того мутному лечению по полгода, и Женя уже через неделю после капитуляции затаскивал новый. А что, пенсия есть — заказывай жрачку да телефоны затягивай. Надо же каждый день «Катя-Катя-Катя-Катя» делать, а полгода потом ходить и бычить, жаловаться на судьбу, врачей, ментов, Сатану и галоперидол, воистину и аминь. Женя ещё не выговаривал половину согласных и гласных, поэтому назывался у нас Женя Уысый. Его вроде выписали по состоянию на 2018 год, хотя может ещё на общем типе дурдома ошивается, кто его знает, где он теперь делает «Катя-Катя-Катя-Катя».

2

Дураки, дураки, а где же преступники, мать их, убийцы и бандиты, ты же, Илюша, на спецу валяешься, не в обычной дурке с идиотами и ссаными дедами, а в реально серьёзном заведении, тут и до специнтенсива рукой подать, а на специнтенсиве аллез гемахт полный. Там семь лет минимум и пять раз в день из камеры выпускают в сортир и покурить.
Ну где они, преступники-убийцы, маньяки и бандиты, спросит читатель, Петербург и человек? Уж очень не хватает нам их зверства, как убивали, жгли, как резали и потрошили, сколько трупов и вообще нам от тебя нужны трупы, Илюша. Трупы давай! А ты всё про дурацкие мобильники, а сейчас вообще стихи пойдут?
Хрен вам. Ничего интересного в убийствах и маньячестве нет. Ну, для меня по крайней мере, нет. Да что тут такого! Ну, убил, зарезал, съел кто кого, ну, трупы, расчленёнка, Петербург... Мне это не нужно, я и сам такой. Лучше я пока про дураков. Бандиты будут, и людоеды в вашей жизни появятся, дорогие читатели в Аду и Петербурге, и живодёрня по всем правилам нарисуется, но как-нибудь потом. И не в этой книге.
А может быть, и в этой, но потом.
Дурак обыкновенный (Der Dummkopf gew?hnlich) в разы мощнее глупого бандита, убийцы и маньяка. У дурака прекрасные мотивы. А насколько он непредсказуем и предсказуем одновременно! Блеск и нищета!
Возьмём хотя бы дурака Какаю. Серёжа такой по имени Какая. Тоже не выговаривает половину латинских букв, включая гласные, но как красив!
— Серёга, — спрашиваю я, — за что сидишь?
— Сьтё пятяя, — отвечает он.
— Кого убил-то?
— Мюзика.
— Мужика? За что хоть убил-то?
— Пьёсто так.
— Ну, наверное пьяный был?
— Пьяний. Я самогонки напийся, а тут мюзик, я его убий, а потом посёй за самогонкой есё. Мюзик сёй по уице, пьёсто так.
Вот и мотив, предсказуемый и непредсказуемый одновременно — «пьёсто так». Не из за денег и самогонки. Не из за маньячества и жажды мести, крови и крестового похода Негров на Русь. А «пьёсто так». Это не ужимки и прыжки Битцевских Маньяков, Гитлеров и прочих Чикатил. У тех были какие-то идеологии, говно в головах, сексуальные сдвиги, перверсии и заклинания. У тех, пусть даже самых ебанутых, в головах было определённое говно. Не мог Гитлер чикатилить, а Чикатила гитлерить. И наоборот. Битцевский Маньяк ходил на чикатильства с молотком, он знал, что ему нужно убивать, а доктор Менгеле живодёрил даже с научно-медицинской правдой, вся сволота мира имела какой-то сдвиг или мотив, а дураки вроде Какаи идут себе по улице в деревне и убивают «пьёсто так».
— Не хотей, — говорит Серёжа, — хотей самогонки, а мюзика убий.
А где же карательная психиатрия, спросите вы. Где врачи-убийцы и живодёры в белых халатах с лицом Родины-матери, сжимающие в ладошке шприц аминазин+галоперидол? Где их оскал Сатаны?
Да нигде. Ничего особенного на спецу не происходит. Дежурный галоперидол, дежурный аминазин, дежурный сонапакс и циклодол. Прекрасный доктор, терпимый персонал, жрачка в норме. Чай можно, курить — хоть обкурись, лежи и валяй дурака, пенсия капает. На пенсию (у меня её нет, я единственный на спецу без пенсии) в ларьке заказать можно всё что угодно, кроме бухла.
Бухло (кому надо) можно конём затащить через знакомых дураков с вольных отделений, только бухающие в любом случае спалятся — а это наблюдалка, и полгода сразу прилипает к сроку. Плюс галоперидол и аминазин.
Но кого это когда останавливало?
Короче, живи в кайф, ты в местном раю, тебе не нужен больше Петербург, работа, Ад и съёмная квартира. У тебя всё есть. И есть свобода. Ты хоть и заключён, но не на цепь, а если и посажен, то не судим, а если и лежишь, то встанешь, если, конечно, малость захотеть. А если и тоска замучает, то ведь больница не резиновая, в любом случае скоро выпишут, а дальше воля, водка, бабы, рок-н-ролл. Дальше опять принудка по убийству или за мобильник — и обратно в дурдом. Так что в дурдоме хорошо. На воле плохо.

3

Нормальный рай. Другого у нас нет. Я смотрю в окно. Вдалеке виднеется город Владимир. Через поле, через снег можно пройти напрямик и оказаться на объездной дороге, а там уже и город, тихий, как сон.
Я очень любил этот город, когда был маленький. И чем больше я взрослел — тем любовь моя становилась всё печальней, и вот к 30 годам она упёрлась в ненависть. И я возненавидел эту деревню с троллейбусами. Опять же, из-за тюрем и дурдомов, в которые я периодически попадал. И хотя в тюрьме только раз был, но зато 13-е отделение 1-й психиатрической больницы на улице Фрунзе, 65 (сейчас какая-то Нижегородская) можно смело называть имени меня. И повесить вниз головой траурную мемориальную доску за все страдания мои в этом гадком миру. И вознести руки к небу и познать Его. И вознести глаза свои к небу и узреть Его. И спросить об одном: Господи, за что Ты мне деньги платишь?
Мои божественные раздумья прервали крики из области туалета: «Джамшут православнулся! Дичит!»
Ну вот. Наша православная мафия ещё одного укусила. Наши православные, во главе с убийцей Кирюшей Толстым, периодически приобщали к своему сатанизму разного рода дурдомовский планктон.
В туалете Джамшут яростно крестил унитаз и орал: «Я православнулся! Я православнулся!»
— Джамшут, зачем толчок крестишь? — поинтересовался я.
— Там дьявол, — отвечал он загробно.
— А жратву зачем твои новые друзья крестят — там тоже сатана?
— Может пробраться. Тогда будет плохо, будет неблагодать. И кровать перед сном надо крестить, надо сигареты крестить и чай. Я около чая икону поставил, матушки Матронушки, заступницы нашей перед Дьяволом.
— Ты хотел сказать перед Богом?
— Она Дьявола прогоняет. Беды от нас отводит. Врачи опять же.
— А врачи то тут при чём?
— Ну если матушке Матронушке молиться, то врачи быстрее выпишут, она им пошлёт это самое, ну, ум на комиссии.
— Так ты, Джамшут, хоть Библию читал?
— А зачем мне Библию читать? Кирюша дал жития святых, каких, не помню, там этот, который Серафим и Херувим Саровский, и Радонежский, и Спас, и Богородица.
— А кто такой Спас, Джамшут? МЧС?
— Это наш Спаситель, он нас всех это.
— А как зовут-то его, у него есть имя.
— Ну, этот, как его, Николай Угодник вроде.
— Хорошо хоть не Аркадий Укупник. Значит, ты теперь христианин?
— Не, я православный. Срать вот захотел.

Деяния Святого Джамшута Владимирского
Лет его было 19 от роду, когда избрал Он путь благочестивого кидания кирпичей с моста в машину ментов. И стали менты искать Его.
Джамшут претерпевал страсти Джамшутовы, хоронясь в дачных домиках и разговаривая с мышами, комарами и гадами. Но оголодав и убив мышей, подобно протопопу Аввакуму, отправился на поиски металлов цветных.
Залезши на склад, где всякие бизнюки-супостаты толстожопые хоронили своё добро, металлу Он не нашёл и решил, что неправославно это. Нет Божьей благодати на складе, но есть только ересь великая и никонианство неразумное.
— Неправославно, ибо мерзко, — изрёк Святой Джамшут Великомученный и подпалил склад собак поганых, Господу Богу на радость. И погорело в том складу барахла на миллионы великие супостатские.
И затаили на Него зла великого вагоны матерные бизнюки толстожопыя.
А с ними и ментов великия множества. И стали они все с фарисеями и книжниками искать Его в дачных домиках.
Джамшут, питаясь одною водою и капустою, бежал в леса, в затворничество и заступничество Богородицы и матушки Матронушки, где разговаривал с зайцами и белками, проповедовал им смерть вечную и жизнь загробную, выходя в город ночами и усердно молясь на луну. После страстей месячных и страданий превеликих послал Господь Джамшуту бутылку водки вместе с бомжом вокзальным Андрюхою. И, выпив бутылку водки Господню, узрел Джамшут правду и прешибко затаил печаль по дому и, придя домой, попался в лапы нерукотворные ментов.
Вязали Его и спрашивали с Него за склад и за кирпич, и претерпевал Он, и просил искупления у суда богомерзкого Фрунзенского города Владимира.
И отправил тот страшный суд Его на комиссию ко врачам придурошным.
На комиссии же признали невменяемым Его.
И вынесло то судилище врачей-извергов и лютых демонов вердиктище позорное: что быть Джамшуту на спецу презлом и галоперидольном во веки вечные и до скончания лечения.
И мощи Его живые упаковали в чумовоз и поволокли в дурдом, где и пришёл к Нему Аркадий Угодник и Николай Укупник в лице Святого Кирюши Толстого и вознёсся Джамшут во имя православия.

4

У нас в дурдоме окна выходят на поле, за которым виднеется город Владимир. Всё в снегу, какие-то сиротские деревья и обречённые кусты. Я смотрю опять в окно. Я и на Кошкином Доме постоянно торчал в окне и тут торчу в окне, я всю жизнь торчу в окне, я ничего не вижу, но при этом вижу всё. У меня так с детства было.
Там кошаки на улице. Идут на пищеблок. Идут гордо и практически строем. Во главе колонны Белый кошак. Он, сволочь, здоровый и короткошёрстный, морда протокольная, кликуха у него — Главврач, как потом мне рассказали пищеблоковские дураки, когда я за баландой стал ходить. И хотя баландой эту жратву не назовёшь, пусть даже из больницы газелями вывозят продукты и воруют всё, начиная с кота Главврача, заканчивая самим главврачом, корм в дуремарне приличный.
Ну так вот, окна выходят на город Владимир, который вдалеке, а ещё там церкви. И наша православная орда в количестве 15-20 бойцов постоянно торчит в этих окнах и наяривает крестные знамения на где-то в теории стоящую церковь. Компаса нет, они примерно на юго-восток хреначат.
И так раз пять в день. Роботизированные знамения и бормотания: «Матушка-заступница святая Матронушка помилуй нас грешных и привезут пусть чая и всех святых».
Началось всё, как говорят старые дураки, с Кирюши Толстого. Дурдом стал посещать православный батюшка отец Михаил. Сначала он пытался что-то там от Иоанна, от Луки, послания коринфянам и прочее евангельское, но дураки стреляли у него закурить, спрашивали, что там у них в аду, сколько раз крестить унитаз, какой рукой держать некрещеную сигарету и как креститься потом рукой, которой жопу вытирают и прочие православные вопросы.
И отец Михаил забил.
Он приходил, выстраивал очередь из посвящённых, давал им в зубы иконы со всякими рожами и говорил сколько раз, по часовой или против часовой, креститься, совершать таинства и прочие преосуществления и евхаристии. Потом исповедовал каждого идиота, наслушавшись такого, что у него бородёнка подпрыгивала, отпускал грехи и причащал с ложечки.
И валил нахрен бегом оттуда.
Но в один из приходов приволок отец Михаил жуткого вида книжечки с житиями святых. Библию не припёр. Всё равно никто ничего не поймёт, а вот жития типа вкурят. Ну и дураки вкурили. Обчитавшись этой шизофрении, они стали крестить комаров, унитазы, чай, сигареты, друг друга, молиться старухам и выжившим из ума преподобным Иоаннам Кронштадтским, мечтать о мощах, свечках, иконах и прочем церковном барахле, путая всех святых, новообрядческих со старообрядческими, и наоборот. Отрекались от христианства, называя себя православными.
— Христиане — это католики-еретики, — заявлял Св. Кирюша Толстый, — а мы — православные.
И Кирюша стал копить и преумножать иконки, тем более что церковная лавка была рядом, и он мог заказывать с пенсии эти картонки с изображениями хрен поймёшь кого. Чтобы не путаться в многочисленных физиономиях, Кирюша всех подписывал. Расставив на кровати и тумбочке приличный иконостас, приступал Кирюша к молебну. Стоял на ногах и крестился, бормоча какую-то чушь про матушек-заступниц, потом опускался на колени и бормотал чушь крестясь, но уже ближе к полу. Потом отбивал поклоны сидя и стоя по полчаса за сеанс. Всё это было люто, яро и бешено. Со слюнями и страстью.
Вокруг молебна ходили дураки и с понимающим видом уважительно кивали кирюшиной физкультуре.
Через какое-то время Кирюша стал намекать публике, что если не совершать подобные ритуальные пиздопляски всем дурдомом, то ни один дурак не спасётся. И стал дарить иконы, какие-то вонючки в мешочках, кресты и жития святых.
Ну, дураки сначала боялись, а потом примкнули толпой к вожаку, и понеслась чудовищная православная истерия с крещением комаров, унитазов и сигарет.
Читали жития залпом и принимали как руководство к действию.
Только поститься никто не хотел, а положение обязывало. Для разрешения этого вопроса был экстренно затребован отец Михаил, который разрешил не поститься в дурдоме, сказав, что типа вы в заключении и в страдании, сослался на какой-то Никейский Вселенский Собор и убежал. Потом месяца два его никто не видел.
Кирюша где-то нарыл огромный пластмассовый крест, водрузил его себе на груди и стал в таком виде рассекать по дурдому, присматриваясь елейным взором ко всем подозрительным неправославным.
Его боялись — у него два трупа как-никак, да и огромных размеров сам святой — поэтому примыкали к мафии довольно бодро.
Собирая свою стаю в палате, вожак проповедовал следующее:
«Эфиоп, ты не так пальцы держишь, когда крестишься, неправильно складываешь. Матушка Матронушка увидит — хуй тебе на комиссии, а не выписка, ругаться матом тоже нельзя, но это Бес меня точит, Бес везде, особенно в кровати.
Толик Кипиш до лба не достаёт когда крестится, а это грех, Боженька увидит — пизды даст.
Джамшут неправильно молится Спасу и Угоднику, путает и меняет их местами. Пёрнул во время молитвы Богородице. Убил комара, а это тварь Божья. Господь специально комаров создал в восьмой день, чтобы мы знали, каково в аду. Вот отец Михаил придёт, грех снимет и заступится перед Ксенией Петербуржской, а то она нам всем тоже пизды даст, и на том свете мы будем вечно в аду без курева и чая. Или на Костроме на специнтенсиве, где пять сигарет в день».
Далее начинался совместный крестёж и биомеханика по Мейерхольду.
Дураки складывались, работали руками, спинами, головами. Бормотали молитвы по бумажке или по книжечкам, мироточили и источали.
И всё, что было в них православного, изливали в сторону иконостаса на кровати и тумбочке Кирюши.
После часового наяривания на тумбочку, процессия переходила к окнам. Наяривать на теоретическую церковь. Всё так же, с благочестием, соплями и иконами.
В какой-то момент критическая масса православных накопилась, и в шобле назревал раскол. Паства была недовольна правлением Кирюши: он слишком часто устраивал оргии с поклонами и мольбой, а дуракам хотелось чифирнуть, посмотреть сериал про ментов, походить по продолу и просто пожить своей привычной жизнью.
Кирюша постоянно докапывал их чтением очередных книжендрий про шизофренические жития и бытия, рассказами о загробном мире и преимуществах Царствия небесного перед Адом и Петербургом, короче, достал он там в шишки всех. Даже неправославных.
И вот когда уже дело запахло конкретным гугенотством и реформацией — на Кирюшу настучали доктору.
Доктор оценил кирюшин вклад в ортодоксальные глубины бытия и патриархальное старуховедение от православия, назначив галоперидол в утроенной пропорции к мощам ревнителя веры.
И Кирюша стух. Всё ещё крестил окна, но уже без слюней. Унитаз крестил тоже не особо яро, а жратву совсем крестить перестал. Стал Библию читать и медленно охуевать от прочитанного. Через месяц выкинул иконы и жития святых в мусорный бак, Джамшуту объявив, что Бога зовут Иисус и что батя Иисуса Бог, но есть ещё Дух Святой.
После Духа Святого башка Джамшута не выдержала, и он сам попросил перевести его в другую палату и назначить какие-нибудь таблетки от богов. Доктор, естественно, назначил, улыбаясь.

5

Скоро весна. Я стал ходить за баландой на пищеблок. Получил третий режим.
Режимов вообще целых четыре, но четвёртого ни у кого нет — это свободный выход из дурдома, а какой может быть свободный выход на спецу? Первый режим — это наблюдательная палата. Ни тумбочек, нихрена. Чай можно. Ходить никуда нельзя. Орут.
Второй режим — общая палата. Тумбочки есть, чай тоже, ходи куда хочешь, орут меньше или совсем не орут.
Третий режим — выход на улицу с персоналом и быком-охранником по хозяйственным нуждам. Склад там разобрать, дерьмо загрузить, дерьмо разгрузить, матрасы старые, кровати — всё на склад. Матрасы новые и кровати новые — в дурдом. Матрасами старыми ямы заделывают на кладбищенской дороге. Но это уже в посёлке, а в посёлок нам нельзя, только через дыру в заборе и то с персоналом, что-то спиздить и отнести. Помои всякие поросям или жратву с пищеблока.
Короче — жизнь.
Наша бригада по переброске баланды с пищеблока в отделение состояла из Джамшута, меня, Кирюши Толстого и ещё одного-двух бойцов, в зависимости от надобности. Зимой на санках мы везли на пищеблок пустые бачки, обратно полные. Поднимали на третий этаж и заносили в буфет или как он там называется. Вот и вся работа. Но по улице пройтись вполне себе свободно — это же после тюрем и Кошкиных Домов — полный кайф. Это не прогулки из дурдома часовые, когда дураков заводят в загон из трёхметровых досок, запирают и оставляют ковырятся в снегу под присмотром санитара, хождение за баландой — есть иллюзия свободы и какого-то общения с внешним миром. На пищеблоке можно с дураками из других отделений пообщаться. Выслушать, как правило, конкретную чушь. Дать закурить. Узнать новости дурдома. Кого с общего режима выписали и кого завезли, кто побег готовит, а кто на привязи. Ну, обыкновенные дурдомовские разговоры. И это не главное.
Главное, что на пищеблоке коты. И много всяких разных котят и кошек. И белые, и зелёные, и чёрные, и цветные, и коровячьих раскрасок, и енотовых, и каких там только нет. Все звери упитанны, шерсть гладкая, глаза охреневшие.
На пищеблоке даже зимой рай, тепло, жратва и дружелюбное отношение. Жрать можно круглосуточно, никаких драк, войн, сцен ревности. Пожрали — пошли поспать на трубы, поспали — выперлись на улицу. Поофигевали на улице — пошли пожрать. Пожрали — пошли кружочек навернули вокруг пищеблока, потом поофигевали — и пора обедать. А там и ужин скоро. Реальный кошачий рай. Дверь в лето Роберта Хайнлайна и одновременно пищеблок.
Коты, в отличие от дураков, животные свободные. Мы же, дураки, постоянно находимся во взрослом детском саду. Нам нельзя без взрослых ничего, всё надо спрашивать, отпрашивать, согласовывать. Без быка (охранник, овцебык, вратарь) нам нельзя, без санитара тоже, без врача ни-ни, без конвоя мы никто, мы попадаем в поганое детство, которому нет ни времени, ни пространства, это поганое детство, которое с одной стороны даёт жратву и кров, а с другой стороны — связывает напрочь руки ноги, мысли и башку. Ты здесь хуёвый ребёнок, тебе ничего нельзя. Тебе постоянно отвечают умопомрачительными фразами из поганого настоящего детства: «Так надо» и «Потому что». Будь проклят во веки веков тот лось, который придумал детство и эти отвратительные фразы. Да горит он в Аду и Петербурге до скончания веков. Аминь.

6

В детстве настоящем было две проблемы: как свалить от взрослых и где достать спички. Летом со спичками — ты король мира, если отдыхаешь от мира у бабушки в деревне. Но моя бабушка в посёлке, дед в деревне, а там спички. А если есть спички — ты король мира, и далее по кругу. Можно пойти на болото и разжечь там костёр. Взять с собой барбоса Хому. И Кирюшу, с которым можно ловить ротанов и кормить ими Хому или каких-нибудь деревенских котов. Кирюша, в отличие от меня, рыбу ловить умеет и хочет, а мне всегда скучно торчать над поплавком и дожидаться ротана. А никакой другой рыбы на болоте нет.
Приезжал Бамбула на Камазе, он взрослый, со спиртом, говорил, что ротаны пожрали всю оставшуюся живность и теперь кирпичи могут грызть. Так что можно их хоть на кирпич ловить — клюнут. Но на кирпич мы не ловили. Ловили на червяков и хлеб, а Бамбула пил спирт и гладил Хому. Хоме наливал. Нам нет.
Бамбула сидел в армии в Афганистане. Чего-то там охранял, ездил на Камазе и воровал спирт. Потом пил спирт, менял патроны на спирт у душманов, потом опять ездил на Камазе, потом снова пил спирт. Потом в плен попал. Пил спирт у душманов, когда аул стали зачищать советские войска.
Душманы взяли его с собой, потому что у Бамбулы в башке пуля застряла. Он до сих пор с ней ходит, врачи говорят, вынимать нельзя. Камаз они с собой не взяли и рванули по горам на восток, куда-то в Пакистан, где Бамбула стал пить спирт, ездить на древней как мир носатой «Скании», продавать патроны хрен знает кому и работать электриком. Ислам принимать не стал (хотя и намекали), но, имея дружбу с очень влиятельным моджахедом, Бамбула жил там как у Аллаха за пазухой и домой не собирался.
Советские ничего лучшего не придумали, чем прислать письмо родственникам Бамбулы, что погиб смертью храбрых, исполняя интернациональный долг, хуё-моё. Пропал без вести и теперь его нет и не будет во веки веков и аминь.
Но этот придурок вернулся. Убили его моджахеда. Отобрали носатую «Сканию», разжаловали из электриков и забрали спирт. Потом посмотрели на Бамбулу строго, ещё раз предложили ислам и после отказа отправили его, дурака, через Международный Красный Крест и Полумесяц в советское посольство в Исламабад. В посольстве на него посмотрели, дали выпить водки и ближайшей дипломатической посылкой отправили домой в деревню.
И вот после четырёхлетнего отсутствия в краю родном появился на деревне Бамбула. Шёл он медленно и быстро, не жалея солдатских ног. По дороге улыбался и гладил кошек, разговаривал с тварями божьими и птичками небесными, узнавал речку-вонючку и ловил благодать. В итоге повстречал дружка своего школьного Пашку и нажрался с ним до поросячьего имиджа. В дом родной вполз на четвереньках с бутылкой, Пашкой, собакой Хомой и басурманской бородой. Сказать, что все охренели — ничего не сказать. Все охренели!
Не каждый день с того света возвращаются беглые пропавшие без вести. Да ещё и пьяные в жопу с собакой в обнимку и с Пашкой-обормотом, тоже никаким как мир.
И была пьянка недельная, и дед на месяц в запой ушёл (а он месяц пьёт — месяц не пьёт), и был Ад и Петербург, и было лето, и было тепло, и было детство и Совок, а потом помер Цой, а потом Бамбула в колхоз устроился на Газон, говно возить, а потом на Камаз во Владимире — и всё это было. Но случилось оно уже следующим летом.
1991 года.
Это было последнее лето Советского Союза.

7

На гусеничном тракторе из соседней деревни Цыпляево (оно же Михейцево) через болота и через лес напролом приехал пьяный тракторист Усой. Приехал не ночью, но днём. Приехал к Деду. Сказал, чтоб забрали Камаз и Бамбулу, которые пребывали в отключке в заданном квадрате в районе Михейцева (оно же Цыпляево). Дед как раз пил месяц и держал ответ перед Усоем, что забрать Бамбулу не представляется возможным по причинам тоски и под предлогом онтологических рефлексий. Усой выпил и поведал грустную историю про убиение быка.
Палачом на убиение призывался Бамбула: это обстоятельство малость объяснило нахождение оного с Камазом на территориях, временно принадлежащих соседней деревне.
Был у бабки усоевой бык. Тупой и здоровый, но толку от него не было уже года три, и решили Усои его замочить, чтобы сдать мясо на металлолом и самим пожрать или типа того. История умалчивает мотивы преступления перед человечеством, а следствие зашло в тупик. Короче, нужно было завалить зверя, а это главное.
Но в деревне не было палача. Старый палач, Вовка Попков по кличке Порька, почти повесился, продавал свой трактор на запчасти, чтобы купить запчасти для этого же трактора, а Александров по кличке Кротов (заикался, как персонаж фильма «Судьба человека») переквалифицировался в телемастера.
Быка убить — это дело тонкое, требующее официальных навыков и полного идиотизма со стороны массового убийцы. Убийц в районе пока не предвиделось, поэтому вспомнили про Бамбулу. Официальная делегация выехала на переговоры, когда Бамбула «не в рейсе был», выпила спирта, не нашла Деда (Дед в отключке был) и договорилась о нижеследующем:
Бамбула, волею судеб и по мнению Господа Бога убивавший всяких душманов, еретиков и гугенотов, имеет положительный опыт убийств и способен нести тяжкий крест на поприще массового истребления домашних животных, включая крупных и рогатых, обязуется за три бутылки (две полных, одна отпита) спирта «Royal» истребить быка у бабки Усоихи и самого Усоя, оставить надежду и после очередного рейса приехать с полномочиями и воплотить свои самые страшные мечты.
На том и договорились.
День убиения настал.
Бамбула с Камазом приехали из Чебоксар, договорились во Владимире о том, что Камаз пока побудет с Бамбулой (всё равно скоро опять в Чебоксары ехать), и, не доезжая своей деревни, свернули с федеральной трассы М-7 направо, в сторону поселения Цыпляево, где правил бал Усой и глупый председатель ихнего колхоза Викентич на УАЗике, пьяный, смешной и грустный тип.
Ровно в 7:20 утра Бамбуле налили спирта и вывели из Камаза с почестями, вручив кувалду. Бамбула оживился, вспомнил фронт, и глаза его заблестели живительным сатанизмом.
Как убивать животного он не знал. Да и знать не мог. Он убивал только всяких людей, и то из автомата Калашникова, да и то не попадал, а тут целого быка придётся завалить, да ещё и зачем-то кувалда. Бамбула думал резать, а кувалдой он только умел Камаз чинить, да и то не всегда получалось.
У дома Усоева уже собралась толпа из председателя, Усоихи и самого Усоя. Бамбулу ввели в сарай (или в хлев), где обитал бык, и велели без трупов оттуда не выходить.
Бык был привязан за всё живое, скручен и подготовлен к массовым расстрелам. Об этом позаботились. Оставалось только дать ему по башке кувалдой, вырубить, потом взять у Усоя нож и засадить с ножа быку примерно в сердце. Теорию Бамбула знал, но вот на практике не видел. Поэтому посмотрел в глаза быку и промямлил что-то человеческое, вроде: «Прости, друг, ты был хорошим быком, но злые люди велели тебя убить за три бутылки спирта (одна отпита) и теперь я вынужден прикончить это дело».
Бамбула вознёс кувалду к небу и приложился что есть дури по башке животному. Промеж рогов, как потом долго и кровопролитно нам рассказывал.
Бык не дрогнул, только промычал что-то сугубо личное и матерное.
Тогда Бамбула закурил, сказал что-то сугубо интимное и повторно занёс кувалду и повторно вдарил быку по кумполу. Бык не дрогнул, только засопел.
— Ах ты сука, — изрёк человек и в третий раз ударил скот кувалдой, в этот раз, как уже казалось, до смерти.
— Хрен там, — ответил бык, крутя башкой и выпуская пар и огонь из ноздрей. Бамбуле показалось, что зверь вот-вот сорвётся и что пора прервать мероприятие, выйти на свет божий из сарая. Выпить и покурить.
Так он и сделал. На божьем свету стояла публика, вопрошая, доведено ли дело до ножа и требуется ли какая участь.
— Требуется спирт, нож и покурить, — отвечал палач толпе, которой тоже требовалось спирта и зрелищ.
И поднесли ему и то, и другое, и третье. Выпив и покурив, герой вошёл в сарай с видом Геракла и взглядом Лирнейской Гидры и Медузы Горгоны.
— Ну что, уёбок, — обратился он к быку, — продолжаем?
— Продолжаем, — ответил бык.
И стал Бамбула колотить кувалдой быку по репе что есть молодецкой пьяной удали, то попадая по башке, то заезжая прямо по роже. Бык орал, Бамбула орал, публика стояла в предвкушении праздника и тоже орала. Минут через десять из сарая выволокли уставшего, но не сломленного героя-убийцу, с окровавленной кувалдой и красной рожей. Бамбула утомился, вспотел и охренел. Бык обосрался, но стоял.
— Ещё один заход и всё, — промолвил добрый молодец кувалде и толпе пьянеющей.
— Здоровый слишком, вон и кувалда уже ломается! — вторила ему толпа. — Ты выпей, богатырь-красна рожищща, и возвратись ты в сарай с новой силою, спиртовой и матерной, и изведи этого дьявола по всей окрестности.
Скоро сказка сказывается, да недолго спирт держится. Вот выпили друзья и покурили, потом ещё раз выпили, и, как в сказке сказать да пером описать, вошёл в третий раз богатырь в сарай молодецкий, чтобы кровушкой бычьей омыть руки свои от слёз небесных, во имя бытия чугунного.
И колотил Бамбулушко своей кувалдой в третий раз быка до одури, а тот орал прешибко матерно, да с причитаниями, да звал на помощь родственничков, да уж и издох почти, но выжил, скот великомученный, и стал кровищею своею всё забрызгивать.
— Ну всё, пиздец, тащи ружьё, — орал Бамбула, в третий раз выйдя из сарая несолоно хлебавши.
У тракториста Усоя ружья не было, он его пропил, но нашлось у председателя Викентича в УАЗике или в доме, об этом мир так и не узнает, но пока председатель с УАЗиком несли ружьё, Бамбула уже нажрался в полный и абсолютный хлам. А когда ружьё прибыло, он его схватил, проверил на наличие патронов, заглянул в ствол, зашёл в сарай, посмотрел ещё раз на отмудохонного им быка...
Короче, чинарик выплюнул и выстрелил в упор.
Жбан потерпевшего разлетелся на куски, только рога висели на соплях, а мозги, кровища — всего этого было вдоволь и на палаче, и на полу, на стенах и потолке, и даже на ружье и на замученном оконце. Бык был повержен.
— Прощай, козёл ебучий, — изрёк садист, взял спирт, отдал нож и отправился в Камаз.
— В Камазе есть пожрать, но выпить есть с собой, — сказал он на прощание Усоям и председателю Викентичу. — Пишите письма, враг разбит.

8

— Ты на Камазе умеешь ездить? — спросил я Кирюшу строго.
— Я видел, как скорости переключаются, — отвечал Кирюша, — но точно не уверен, что у нас получится.
— У нас получится, — ответил я.
И в день такого всемирного благодарения мы сели на свои велики и направились в сторону болота, напрямую в деревню Цыпляево. Я дорогу знал, но Кирюша орал, что знает путь ещё короче, и я зачем-то повёлся. В итоге дали мы крюк, промокли, Кирюша пару раз тонул.
А я всё думал: как Усой может ездить по болоту на гусеничном тракторе, да ещё бывает, что и ночью, когда в их деревне бухло заканчивается, а в нашей ещё остаётся, да ещё и едет без фар, они у него отвалились давно, да ещё и пьяный в сосиску.
Мы на велосипедах-то проехать не можем, а тут многотонный трактор ДТ-75!
Усой знал свои маршруты или ставил автопилот, но всегда доезжал.
Хотя до него столько трактористов в болоте затонуло вместе с тракторами! Даже председатель ихнего колхоза и председатель нашего на межколхозной встрече в низах сошлись на том, что негоже топить государственное добро (а иногда и пьяных в стельку солдат): это разлагает моральный дух строителей коммунизма. И во имя добра и комсомольской организации всякого рода передвижение по болотам было категорически запрещено. За попытки пересечь государственную границу между колхозами в этом месте налагалось наказание в виде отлучения от трактора и выпинывания из колхоза, что автоматически делало трактористов персонами нон грата не только в родной общине, а ещё и у бабок-наливаек. Таким горе-трактористам не отпускали в долг и вообще смотрели как на дето- и цареубийц. Дел с ними не имели и шарахались от них как от прокажённых.
Однако Усой постоянно нарушал законы. И ихний председатель, Викентич на УАЗике, постоянно об этом знал, но дело старался замять, ибо Усой пахал Викентичу участок не за две бутылки водки, как полагается в капиталистическом обществе, а всего лишь за одну, как принято в эпоху развитого социализма.
Но ближе к делу. Наша с Кирюшей основная задача — добраться до Камаза и спящего в нём Бамбулы. Как переключать передачи я и без Кирюши знаю, главное завести Камаз, выкинуть домой Бамбулу и поехать кататься по деревне. А потом заехать на костёр. В лес. Там сидит тусовка: москвички-дачницы пятнадцатилетние и наши деревенские дурачки.
Миновав болота, мы въехали на территорию, временно оккупированную соседней деревней. Камаз нашли быстро. Он, понурив голову, стоял недалеко от дома Усоя. Длиннющий хвост его, полуприцеп, перегораживал всю улицу, какой-то котяра уже запоролся на колесо под кабиной, куры и бабки внимательно разглядывали конструкцию сцепного седельного устройства, а местный ихний дурачок Андрюша ковырял пальцем грязь на бортах.
Я открыл водительскую дверь, и страшный запах перегара чуть не убил мою душу, а вид крови на руле, полу, дверях, сидениях — чуть не угробил моё тело.
Бамбула дрых в спальнике, в кабине стояла трёхлитровая банка с квасом, а вокруг банки были разбросаны человеческие продукты питания в виде помидорины и куска хлеба. Остальной натюрморт — это полторы бутылки спирта Royal и одна пустая. Плюс нечеловеческие окурки сигарет «Прима», «Дымок», «Родопи».
«Похоже, здесь была кровавая пьянка», — подумал я и проверил Бамбулу за плечо. Реакции не было никакой.
— В говно, — резюмировал Кирюша.
— Давай ключи искать, — сказал я.
— Вон они валяются, — сказал Кирюша.
— Давай бычки покурим, только на улице, а через час стемнеет — будем заводить Камаз.
— Давай. Спички есть!
Мы покурили бычки и вылезли из кабины подышать воздухом. Заодно загрузили в кузов велики. Был прекрасный летний вечер, лаяли собаки и гавкали какие-то другие птицы и насекомые. Из усоева дома доносился мат. Усой отмечал быка и орал на свою Усоиху: «Уйди нахуй! Убью и сяду!»
— Пошёл нахуй! — был ему ответ.
— Пошла нахуй из моего дома, а чайник оставь!
— Ёбаная ты псина!
— Отдай телевизор!
— Козёл ты ебучий, участкового сейчас позову, он тебя в ЛТП пущай отправит.
— Да пошёл он нахуй!
— Иди сам нахуй, хорёк скрипучий!
— Пошла нахуй, а чайник оставь! Сяду же, ну сяду, уйди, Христом Богом милую!
— Да ёбаный ты насквозь по голове!
Слушать эту военщину не хотелось, и мы с Кирюшей забрались в Камаз. Я сел за руль и представил, что не боюсь поехать. Я уже ездил раза три на этом чудовище, но не сам, с Бамбулой. Он помогал переключать скорости. А я тихонечко полз на третьей передаче. И так пару кругов по деревне, не больше.
Когда немного стемнело, я стал заводить грузовик. Это стоило мне дурацких упражнений вроде включения массы, снятия с ручника, включения нейтралки и прочих камазовских ништяков, но минут через пять я уже с умной рожей сидел в тарахтящем драндулете и ждал пока накачается воздух в тормозную систему.
— Ресиверы, — сказал Кирюша.
— Круто, — сказал я.
И вот, когда датчики показали, что давление в тормозной системе есть, я бесчеловечно выжал сцепление и воткнул вторую передачу. Камаз дёрнулся, и Бамбула в спальнике тоже дёрнулся. В кабине зазвенели бутылки и банки. А Кирюша чуть не влетел башкой в лобовое стекло.
— Поехали, — сказал я.
— Круто, — сказал Кирюша.
До нашей деревни от Цыпляево километров десять, если по просёлкам, через болото всего пять, но мы не на тракторе и не на велосипедах, поэтому едем между полей и огородов, мимо бабок, собак и колхозных алкашей. Все они лают, смотрят и галдят о своём деревенском, но нам до них нет дела: мы на Камазе.
За деревней я уже переключился на четвёртую и довольно уверенно держался в седле. Даже фары включил. Ехал медленно, километров 30 в час, но и этого хватало для счастья.
Камаз длинный, конец полуприцепа в правое зеркало видно фигово, да ещё и Кирюша мешает, а повороты не совсем простые. Пару раз я перетормаживал, так что Бамбула малость вываливался из спальника, его Кирюша обратно пихал. Так и пёрли всю дорогу: прыжки и колдобины, грязища и вонища.
Королями въехали в нашу деревню, но практически никто не видел, что за рулём я, а те, кто видел — тому было пофигу. Это не страшно, всё равно кто-нибудь заметит, и мифы и легенды о нашей крутости войдут в народ.
Заметил нас Андрюша Мотыль, когда мы уже к дому подрулили. Он шёл с речки и был длинный и несуразный. Я посигналил ему и высунулся в открытое окно, помахав левой рукой. Мотыль охренел, увидев меня за рулём, а я охренел потому, что Андрюша первый сплетник на деревне, и теперь я вознесусь на постамент вечной славы и забвения от рулёжки на Камазе.
Так оно и вышло, но потом. А сейчас я очень умело запарковался. Малость криво с прицепом, но всё же умело, практически никто не умер. Заглушил двигатель. Выжал сцепление, поставил машину на первую передачу и медленно, как космонавт в открытый космос, выпрыгнул из кабины.
Дед встречал нас как героев.
Во-первых, мы спасли Камаз с Бамбулой, с Камаза точно бы спёрли зеркала и слили солярку, а, может, что и похлеще, а Бамбула мог проснуться, изойти из кабины и кому-нибудь начистить репу. А, может, что и похуже.
А во-вторых, Дед знал, что в машине есть трофейный спирт. И секунды не прошло, как он впорхнул в кабину и стал в ней шурудить. А ещё через секунду с победой возвратился, держа в натруженных руках бутылку спирта «Royal», отпитую, но ещё вполне живую и перспективную.
— Бог есть, — сказал Дед.
— Народ и партия едины, — сказал я.
— Бамбула проснётся, будет спирт искать, — сказал Кирюша.
— Солдат ребёнка не обидит, там есть ещё, — ответил Дед и поспешил в дебри огорода, сарая и дров. Там у него был штаб, и всё было оформлено в доисторическом, но уютном стиле, а дизайн был вообще довольно прогрессивным. И можно было спать по окончании мероприятия. Особенно летом.

9

А летом в деревне хорошо. Всё шевелится и оживает к вечеру, но утром в деревне пустота и даже собаки не так активны, всё живое — с похмелья, всё мёртвое ещё не воскресло, а когда воскреснет, начнётся привычный тихий и никакой процесс жизнедеятельности. Магазин — дом. Дом — лес. Лес — хрень какая-нибудь. И так всё лето. Ну, картошку кто-то копает, а кто-то сажает, а кто-то окучивает, а кто-то с помидорами, кто-то с огурцами и велосипедом, кто-то без велосипеда на рыбалку, кто-то в сарай за удочками с велосипедом, кто-то уже грязный как свинья, и в солидоле, а кто-то чистый как свинья, и с железякой.
Бамбула проснулся как свинья злой в 7 вечера. Нечеловеческое похмелье и собака Хома присутствовали рядом. Он курил на лавочке возле забора и было ему смертельно. Хома курил с ним.
Человек был со спиртом, «хотя послезавтра в рейс», — так человек говорил собаке. Собака был тоже со спиртом, но трезвый и говорил, что нужно опохмелиться высшему примату и привести свой мир в порядок, а уже завтра — вылёживаться и выхаживаться, отпиваться водичкой и всячески страдать. Но сегодня есть спирт, и сегодня не завтра, и было бы кощунственно этот спирт не употребить.
— Тем более в кабине есть ещё, — отвечал человек собаке.
После убийства быка Бамбула ещё не отмылся.
И, опохмеляясь, он собирался с мыслями, вспоминал вчерашнее выпитое и убитое и никак не понимал: как оказался около дома, когда пил и воевал в соседней деревне.
«Видимо, автопилот», — думал человек. Камаз не разбит, морда тоже, а значит, впереди счастливая жизнь, за исключением завтрашнего похмелья.
Так и пил спирт человек. В крови от быка, утром, с собакой.
И человеку стало хорошо от лета, деревни, солнца. И было всё тихо и упоительно. И курил человек и разговаривал с собакой Хомой.
— Поедешь со мной в Чебоксары? — спрашивал Бамбула Хому, — завтра надо масло долить и вообще гремит что-то справа под кабиной.
— Это сайлентблоки, — отвечал Хома Бамбуле.
— А может, рулевое?
— Может. А может, у кабины крепления в говно.
— Скорее всего.
Так и продолжалась бы эта милая беседа о карданах и рессорах, если бы Хома не чересчур активно стал доказывать свою правоту посредством тыканья рожей и виляния всей собакой и хвостом в месте расположения спиртовой бутылки. В итоге двигательная активность пса привела к ужасающему событию. Спирт был разлит. Об хомин правый борт. И почти весь вытек на землю. Горлышко-то на «Рояле» широкое.
Деревня проснулась в 19.31.
Чудовищно орали: Бамбула, Камаз, выбежавший из огородов и сараев Дед, пара котов и Господь Бог лично. Мат и дичайший среднечастотный ужас стоял над всей Владимирской областью. Огненная лава изрыгалась и извивались гады. И небеса, пропитанные кровью, сочились над Петушинским районом. И вся дорога от Москвы до Чебоксар, все камазисты, прогудели в эту минуту разлития траурные марши своими КамАЗами.
Момент истины, хаоса и забвения наступил. Спирт был пролит, а Хома улыбался, виляя хвостом.
Господь вышел покурить.
Дед и Бамбула смотрели друг на друга, как дикторы Левитаны.
Небеса малость расступились, и мутное сознание человеков искало ходы и выходы из ужасающей ситуации.
— Там было больше полбутылки, — сказал Бамбула.
— Дай кваску хлебнуть, — сказал Дед.
— В кабине ещё есть, — сказал Бамбула.
В кабине ничего нет, знал Дед. И сейчас начнётся то, что люди называют апокалипсисом.
Бамбула пошёл в кабину. Дед поскакал в сарай и заперся там. Но замок в сарае так себе. И Дед это тоже знал.
Война шла до 8 утра. Не больше получаса. Боевое укрепление Деда пало, дверь валялась в десяти метрах от сарая, сам сарай был перевёрнут вверх сараем, Дед лежал в руинах, расхристанный и поверженный, Хома бегал кругами вокруг останков цивилизации и немного подвякивал.
Бамбула громил мир.
Полдеревни уже проснулось и выбежало за зрелищами. Делались ставки: спалит Бамбула дом или Камаз, или Деда и Хому, или Хому и Камаз, или всё вообще и сразу.
Но не случилось ничего, ничья ставка не сработала. Бамбула встал на четвереньки и начал лаять на Хому, называя того уродом, сволочью и недостойным камазиста собакой. Потом доставалось Деду. Дед был произведён в генералы Власовы, Иуды Искариоты и в недостойные камазиста Деды.
Хома побежал от греха.
Бамбула плёлся за ним по всей деревне, он был в жопу пьяным и в жопу злым от горя и отчаяния. Периодически человек падал, тогда собака ложился рядом с человеком и облизывал морду человека собачьей мордой. А когда человек вставал и с проклятиями шёл за собакой — Хома медленно бежал и улыбался.
И так до следующего грехопадения.
Закончилась процессия в какой-то луже, собака улёгся под кустом шиповника, а человек — в грязи.
— Убью, — говорил человек в луже. «Слава Богу», — думал собака в шиповнике.

10

В дурдоме все слушают плееры, которые почему-то называют флешками.
Ходит почти весь народ в наушниках. И мало того, что и без наушников дураки, так в наушниках ещё хуже. Например, половина дураков не понимают, что не надо орать, когда у тебя говномузыка в ушах играет. Другая половина просто пытается переорать первую половину. Так и живут.
Слушают в основном говно. В особых случаях особое говно и просто говнище. Русский шансон. «Бля буду насрал в буду», поганая группа Бутырка, премерзкий русский рэп, про подсонов и про Жигули пятой модели, и про «нарайон» и траву в нараёне, и тёлок, которые от них ушли к другим подсонам и поэтому все шалавы, и в нарайоне теперь не нарайон.
Или Стаса Михайлова слушают. И прочие «наны-наны».
Цыганщина. Бляди. Самовар.
Или русская душа: цыганщина, бляди, самовар, водяра, тюрьма, зона.
Про дурдом ни одной песни у этих музык нет. Даже обидно. Как можно обойти наших страдальцев творчески и не написать песню про то, как нормальный подсанчик сел не за тот стол по незнанке, и теперь лежать ему пидором, например. А шалава подсачника в нарайоне, в посёлке Октябрьский, с другим подсанчиком теперь. И у того другого подсана — пятёрка-жигуль, трава и водяра.
Обидно до слёз.
А ведь можно богам объединить и рэпчик, и блатнячок, создав величайшее универсальное творение в мире, которое прокатит для всех мест гниения, начиная с нарайона и заканчивая дурятником. То есть охватит все сферы навозных вселенных слушателя подобного дерьма.
Сюжет такой: ровный подсанчик с нарайона мечтал о жигули-пятёрке с тонировкой, нашёл шалаву и траву в нарайоне и практически поднялся в реальные подсанчики, но потом шалава ушла к другому подсанчику с другого нарайона, и этот подсанчик с его нарайона навалял тому и отправился в назону, в назону не попал, попал в надурдом, потом сел в незатотстол, стал пидорасом и, выписавшись, вернулся в свой внарайон, купил пятёрку-жигули на пенсию и теперь таксует и слушает Стаса Михайлова; и едет такой по нарайону, а там шалава в мусорах, и траву ей подкинули, и она отправляется в назону, а в назоне сходит с ума от неразделённой участи, и далее — в дурдом. В дурдоме не за тот стол, а может, стул садится, потом выписывается пидорасом, таксует на жигули-пятёрке, слушает Стаса Михайлова и видит, как закрывают подсанчика с нарайона, который тот подсанчик, что сидел за неё. И тут у неё слёзы и Стас Михайлов в душе, и она в порыве «наны-наны»-оргазма — разбивается в говно об мусорской бобик, забирая ментов в Ад и Петербург. Но выходит так, что это не тот подсанчик и не с того нарайона, и тут, короче, прокурор просит двадцать лет без сна и отдыха, а она при этом дочь прокурора от того подсанчика, что отсидел в надурдоме и в назоне за неё. И все стреляются к хуям собачьим. И Стас Михайлов такой грустно: «Ой наны-наны».
Мне бы такое сочинять и записывать. Был бы миллиардером. А не выходит у меня Великая Русская культура, сочиняю одну хрень.
Когда я напивался в поросячее нечто, понимал, о чём поют в Великой Русской культуре. Следовательно, водяра и ещё раз водяра требуется для понимания всего Великого Русского «наны» и шансончика-рэпчика.
Ну, может быть, ещё трава. А может, просто надо отрубить мозги каким другим дихлофосом или вообще прострелить себе башку, тогда, может, и до духовности дойдёт. Или до скреп.
Но я ядовито конченный западной отравой, исчадьем американской литературы 60-х годов и музыки начала 80-х. И русской литературой и музыкой я тоже нескончаемо убит. Поэтому когда в очередной раз дураки включают «Дорожное радио» на своих приёмниках — меня тянет блевануть. Я враг Великой Русской культуры, я генерал Власов Русского мира и Иуда Искариот Всея Руси.
Мне ещё в детстве пытались привить всю эту блевотину из тогдашней попсы советской. Которая была прекрасного качества, надо сказать. Я нормально отношусь до сих пор ко всяким Пугачихам, древнейшим людям и Тухмановым. Хотя пели они все херню и сочиняли херню, но качественно и с умной рожей. И звучало это всё, и драйв был. Сейчас такого нет в попсе советской нашей.
А от песен и музык к советским фильмам про всякие войны и товарищей я вообще пёрся и до сих пор прусь. Эти песни делали крутые поэты, вроде Рождественского, и всякие композиторы с больших имён и не менее больших букв. Эти песни заводят, хочется к Ленину, в шалаши, в пампасы! Хочется убить белого брата за красную власть и поднять знамя победы над Рейхсканцелярией, хочется избрать высшую меру врагам революции и в землянке фронтовой про детство видеть сны, в бомбардировщике прохерачить над Эфиопией или Саудовской Аравией и показать капиталистическим буржуям нашу мощь и непобедимый непотопляемый танк Т-34.
А были ещё в детстве позднем моём моды по телевизорам и в мире на всякое похабище в виде поручиков Голицыных, белой партизанщины и прочей ереси монархо-церковной, с крестами и иконами, с хоругвями и броненосцами. Но не прокатило у них в 17-м, не прокатило и в конце 80-х. Проповедного Талькова убили. А дефективный плагиатор Газманчик ходил в шинели от офицера, но потом стал лизать Лужку и Вове — и жанр сдулся.
Сейчас наконец-то Великая Русская культура восторжествовала, и мы имеем рэпчик и шансон. И слава Богу. А то слушали бы всяких Мусоргских Модестов — и опять в итоге революции, геноцид, Рейхсканцелярии и прочие Гулаги с Бериями. А так всё чинно, спокойно. Дурдом — Вова — дурдом. Благодать.

11

А ещё в дурдоме есть официальные среды и телефоны по ним. На час каждому претенденту выдаётся их мобила, которую родственники привезли или как-то она иным способом попала, но официально. Дураки бегут к зарядке, одному единственному тройнику, начинается ужас и смерть. После боёв с подзарядкой идут звонки. Про содержание звонков я уже писал, однако официальные звонки включают в себя исключительно требы чего привезти пожрать и «как там кто». Никакой блатной темы и романтики.
И ещё дураки в телефоны дико орут. Ходят по продолу как угорелые и орут в эти вшивенькие трубки. И орёт каждый, пытаясь переорать других и того, кто в телефоне. Поэтому среда в промежутке между 12 и 13 часами превращается в дикий день.
После отправления телефонных потребностей трубы сдаются, их кидают в коробку, предварительно упаковав в пакетик с фамилией дурака, и санитар уносит эту картонную хрень, набитую аппаратами, в дебри психиатрии. За дверь, которая ведёт к доктору и в загробный мир. В загробном мире кроме кабинета доктора ещё всякие двери и кабинеты психолога (которого я видел один раз за год) и кабинет старшей медичной сестры. Есть у них свой выход на улицу, но он за решёткой. Так что наши деятели потусторонние тоже на работе за решёткой.
На общих типах решётки велено было снять по приказу Вов. Поэтому там дураки наслаждаются видами не в клеточку, как у нас на спецу. Только бегать стали чаще. А на общем тоже и убийцы, и бандиты, кого там только нет. Кроме обычных гражданских пациентов, в основном поехавших дедов и призывников, на общем типе полным полно принудчиков. Или тех, кто едет со спеца, переводится типа на более гуманный режим (хотя на общем типе в тысячу раз хуже, чем на спецу), или по суду. Суд может назначить общий тип любому отморозку, если на то воля врачебной комиссии. И с двумя трупами на общем были кадры и бегали оттуда за новыми трупами, их искали по лесам с собаками, находили — те опять пытались сбежать, и всё по кругу. Однако за побег всё же выписывается усиление режима, переводят к нам на спец. А уж если от нас кто решит упороть — того на Кострому. В Ад и Петербург.
На Кострому попадают довольно грустно. Процесс попадания изящен и напоминает исполнение смертельного приговора. Дурак косячит, проносит водяру, наркоту или просто отмораживается, ему вроде всё сходит с рук, дурак обещает доктору, что больше не будет проносить и что он теперь самый прекрасный в мире дурак, ну и успокаивается. Живёт себе, дурит, чифир, телефон и всё такое. Даже успевает забыть, что в теории уже заработал себе на специнтенсив. Уже и Катям Катям Катям тысячу раз отзвонено, и подсонам, и всему посёлку Октябрьский. И шансончик в плеере орёт, и жизнь прекрасна и удивительна.
Но в одно прекрасное утро, часов в 7, дурака будит санитар. Собирайся, говорит санитар дураку. Дурак, конечно, не понимает, что это значит, куда собираться? Однако в дурацких мозгах всё же мелькает маленькая мысль: уж не на Кострому ли меня собирают? Да нет, всё же спокойно и ровно, я уже месяц без косяков, наверное, на какую-нибудь флюорографию.
Но тут все с рожами серьёзными ходят, какие-то документы в руках, и их много, и как-то панически всё не так.
— Куда, — спрашивает дурак санитара?
— В больницу, — отвечает санитар дураку.
В эту чудовищную секунду в голову приговорённого приходит чудовищное понимание. Неужели? Да я же месяц себя нормально веду, да я же исправился, я же святой — за что? Как же так?
Да так. Дело в том, что сразу после косяков на специнтенсив отправить не могут, там возня с документами и с судом, а вот через месяц, когда уже всё вроде улеглось после косяка — поехали. И это очень грустно.
Народ, который уже успел проснуться, провожает несчастного ихтиандра сочувственными (а кто и довольными) харями и рожами. Обречённый смотрит своими идиотскими глазами на мир вокруг, и внутри его чердака творится безумное нечто. Потому что каждый, кто не овощ и не полная говорящая табуретка на ножках, знает, что Костромская больница, специнтенсив — это ад. И на этот раз не Ад и Петербург. А самый что ни есть настоящий ад. И, как правило, при хорошем поведении держат там семь лет. Потом обратно на спец. А уж после Костромы на спецу продержат года три, а после спеца, при хорошем поведении, отпустят на общий тип. И там ещё года два — два с половиной. Итого: двенадцать с половиной лет — и это при самых хороших раскладах, без единого косяка и косячишки, без малейшего намёка на уникальность.
Но ладно, соглашается с судьбой поехавший дурак, пенсия-то копится! Пенсия-то копится! Но вернёшься ты домой в 50 лет, а уезжаешь в 37. И то отсидел уже на спецу пять. Выходит почти двадцать лет. И это за какой-нибудь мобильный телефон или за другую мелочь вроде хулиганки. Привет, идиотская жизнь, ты прекрасна.
Все мы, сидящие в фейсбуках после дурдомов, или после пьянки, или после работы, или какой другой шизофрении — все мы боимся старости и потерянного впустую или на шизофрению времени. Мы говорим себе: блин, я уже старый, я уже до 40 дожил, осталось до смерти почти 7000 дней, и то при хорошем раскладе. Это же конец молодости и конец жизни, какая труба вселенского масштаба творится! И труба действительно творится. Каждый новый день не прибавляет тебе молодости, но прибавляет той трубы. Ты начинаешь думать. И это полезно. Уходят младенческие представления о жизни, уходят понты, ты начинаешь ценить любимых людей. Презираешь свои принципы, плюёшь на всё, лишь бы только успеть пожить как ты хотел. Или как мечтал. И вот уже и фейсбук тебе гадок и противен, и в танки перестаёшь играть, и противна тебе водяра, оттого, что грусть от неё уже и похмелья чудовищны. И дружбаны твои уже не дружбаны, и всякие разные женщины твои — уже старые бляди. И половина из этих людей, которые буквально вчера были с тобой радостны и пьяны — уже мертва.
Тебе становится невыносимо хреново от того, что не можешь жить как человек, живёшь как разъёбанное корыто, а винишь уже свои принципы, понты и комплексы, которые не давали тебе жить. Которые заменяли тебе правду и превращали жизнь в чудовищную иллюзию.
И вот уже Она маячит. Смерть. Такая, звонит тебе в минуты, разрешённые ей Создателем для совершения звонков, и говорит немного, но с удовольствием: «Живёшь ещё, ну-ну...»
Переводи в минуты оставшуюся жизнь и охреневай.
И ты поймёшь, что эфемерен, бренен, глуп и не так уж уникален. И что ты ни разу не Маленький Принц на уроке географии. И что цветок твой никому не впился, и что на другую планету ты уже не улетишь, а так и останешься с горами и с потухшими вулканами на планете географа.
Но дуракам — насрать на эти переживания. Им насрать на время и пространство. У них иные категории. Свобода — водяра. Дурятник — колбаса, сигареты, чай. Пенсия копится. И пофигу, что лучшие и самые ценные годы ты ходишь за баландой или не ходишь за баландой, а тупишь в ожидании звонка Кате Кате Кате, пофигу на всё. Ну, выйду через пять, десять, пятнадцать лет. Но это же всё ерунда. Выйду — опять заеду. И никаких страданий о времени, о тайнах бытия, об эфемерности и о скончании веков. Аминь.

Продолжение >>